Домработница Марина давно бы должна была называться по отчеству, если бы имела другую профессию. Встретив ее на улице, никто бы никогда не подумал, что она убирает квартиры. Подозреваю, что раньше она работала где-нибудь научным сотрудником, младшим, а может, и старшим. Какая разница! Сейчас у них разница в зарплате рублей триста. Одни получают две тысячи рублей — или семьдесят долларов, другие — две триста, то есть восемьдесят… А Виноградов платит ей двести долларов за то, что она два раза в неделю убирает пустую квартиру, в которой почти не готовят, не болеют и не играют дети. В этой квартире только пьют и развлекаются с женщинами. Хотя от этого тоже бывают издержки…

Года два назад Виноградов вдруг резко начал ремонт в квартире, с помпой, переехал жить на дачу, даже спал у нас на полу раза два в неделю… А ремонт в результате оказался просто срочной заменой обоев… Наверно, были причины, по которым нужно было во всей квартире сменить практически новые обои…

Марина отперла мне дверь и молча ушла в комнату гладить. Я же открыла шкаф и для начала не нашла своего короткого шелкового халатика, который обычно висел среди его рубашек. Потом я открыла обувное отделение — ни одной пары моих туфель — а должно было быть три.

Я заглянула в ванную. Наших с Варькой зубных щеток в стаканчике не было. Зато рядом с Сашиной торчала чья-то еще.

В комнате, где гладила Марина, обычно лежали Варины книжки и игрушки. Сейчас ничего не было.

— Марина, а вы не знаете, где Варины куклы?

— За шторой, на окне, — ответила Марина и быстро, но внимательно взглянула на меня.

Я взяла все с окна. Мне вдруг стало жарко. Главное, чтобы сейчас не стало дурно и не затошнило.

Я зашла на кухню. На кухонном столе я увидела роскошный букет тюльпанов. Тюльпанов — не хризантем… Мне Виноградов много лет упорно дарит белые хризантемы, которые я не люблю. Но зато они практичные — стоят две, а то и три недели, если менять воду. Я меняю и вынужденно вдыхаю их запах, который почему-то напоминает мне одно морозное утро…

Еще до Вариного рождения Виноградов однажды позвонил мне рано-рано утром и сказал, что приедет. Никак не объясняя — зачем, почему. А что тут объяснять — причина та же. Я быстро почистила зубы, переодела свободную желтую футболку, в которой спала, на полупрозрачную рубашонку, накрасилась и пошла открывать дверь. Пахнущий морозом Виноградов, не теряя ни секунды, не говоря ни слова, как обычно, энергично провел интимное мероприятие, и только тут сказал мне: «Одевайся!» Я, ничего не спрашивая, быстро оделась, мы вышли, сели в его машину и куда-то поехали. Мы приехали на стройку.

Практически законченный новый дом, один из первых в Москве многоэтажных монстров нового времени, был еще обнесен забором, и поднимались мы на самый верх на внешнем, строительном лифте. Последний этаж, где мы вышли, был, наверно, тридцатый или тридцать пятый. Женщина, провожавшая нас туда, сказала: «Я сейчас!» — и уехала на лифте вниз. Я вопросительно посмотрела на Виноградова, а он, по-прежнему ни слова не говоря, взял меня за рукав и повел в одну из квартир.

Двери были еще не заперты, но в окнах уже были вставлены стекла. Все равно было очень холодно. Поэтому, когда Виноградов, оглянувшись на полуприкрытую дверь, расстегнул брюки, я вздрогнула, как будто раздели меня. «Иди сюда», — сказал Виноградов и стал смотреть в огромное, диаметром не меньше двух метров, круглое окно. Потом он закрыл глаза. Когда открыл, снова оглядел Москву с высоты полета военного вертолета и сказал: «Красота». Он сжал мою руку, и мне показалось, что он сказал это о том, что сейчас было.

Мы молча стояли и смотрели на непривычный вид города. Было видно далеко — Тушинский аэродром, все старые высотки по кругу, Ленинградский проспект.

— Как будто мы летим на вертолете, да? — Я прижалась к нему.

— Ага, — отозвался Виноградов и стал подниматься на второй этаж. В квартире, оказывается, был еще и второй этаж. Он походил там, молча спустился и сказал: — Пошли.

Мы спустились вниз на строительной люльке.

— Понравилось тебе? — спросил он меня, когда мы сели в машину.

— Ну да… — неуверенно ответила я.

— А мне что-то не очень, — пожал плечами Виноградов.

И так никогда не объяснил, зачем мы ходили тогда смотреть ту квартиру. Но у меня так и остался в носу волнительный, морозный запах чуть разреженного воздуха, его близости, неоконченной стройки, каких-то непроизнесенных обещаний…

И хризантемы, которые он дарит десять лет подряд, пахнут тем же.

А тут стояли тюльпаны. Огромные, свежие, красные тюльпаны с желтыми полосками. Не королевские, обычные — бокальчиками, но тугие и плотные, голландские, опрыснутые специальным раствором, от которого цветы становятся как восковые и долго не жухнут. Штук девять прекрасных тюльпанов, а может, одиннадцать…

Я положила папку с письмом в холодильник, стараясь не оглядываться на букет… Так он точно вечером найдет письмо, когда полезет за пивом. И точно не прочитает Марина. Сюда же я положила пакет с драгоценностями.

Остались вещи в шкафу. Варькины пижама и маечки, мои кофточки, короткие гипюровые штанишки, в которых можно и спать, и завтрак готовить… Я открыла шкаф, наши вещи лежали на месте, чуть сдвинутые вглубь и прикрытые его шарфами. А на соседней полке, низко, на уровне моего живота, там, где я обычно машинально хватала чистые полотенца, валялась куча чьего-то нижнего белья. Застиранные лифчики, вывернутые наизнанку нечистые трусы, эластичные бежевые колготки с блестящими сердечками на причинном месте… Я стояла и молча смотрела на это, не трогая. Из-под белья свешивался рукав блузки, с длинной манжетой. Я заметила автоматически, что лифчики очень маленького, вероятно, нулевого размера. И что манжета грязная.

Полкой ниже стояли туфли. Две пары. Одни — из золотистой клеенки, на высоком, не очень тонком каблуке, хорошо поношенные. Другие — разноцветные, замшевые, на высоком, квадратном каблуке, с тупыми носами. Эти — явно из прошлой жизни. Сейчас даже купить такие нельзя.

Я глубоко подышала, подышала, хотела сесть на диван, но не стала. Быстро запихнула все наши вещи в два пакета и крикнула Марине:

— Марина, я ушла! До свидания!

Я вышла из подъезда. Прошла метров пятьдесят и остановилась. Дальше идти я не могла. У меня было ощущение, что я долго и сосредоточенно смотрела, как кто-то справляет большую нужду, а потом долго и вдумчиво нюхала и рассматривала содержимое чужого толчка. Я постояла несколько секунд и почти бегом вернулась. Марина снова открыла мне дверь, чуть удивленная.

— Вы извините, я положу все обратно. Я… — Я стала совсем некстати плакать, а Марина неожиданно по-доброму приобняла меня за плечи.

— Ничего, ничего, это все пройдет… — сказала она, подняла с пола мою дубленку, положила ее на диван и пошла гладить. Сейчас Марина еще больше была похожа на младшего научного сотрудника в библиотеке иностранной литературы.

Я разложила все наши вещи на свои места — раскидала дрожащими руками, стараясь, чтобы все лежало, как было. Я еще раз взглянула на кучу белья, которую кто-то то ли от большой радости, то ли спьяну, то ли в страшной спешке схватил дома и перевез сюда. Это уже потом, через день мне пришла в голову трезвая мысль — да нет, это просто сняли, бросили, а надели другое, новое, то, что Виноградов купил на радостях, по случаю удачного секса. Судя по туфлям — это или их общее боевое прошлое, и Виноградов по своей привычке вернулся к любовнице, которую бросил года два назад, или же это совсем бедная девушка, донашивающая туфли десятилетней давности. Имея в виду, что это не обувь, а фетиш, что в ней не ходят, а лежат, сидят, стоят на карачках, обнимаются и скачут верхом…

«Какое дурновкусие!» — думала я, запихивая свои изящные тонкие туфли из нежнейшей атласной кожи на верхнюю полку, куда он их спрятал. Второй рукой я прижимала ватку с нашатырем к виску. Мне, конечно, уже стало дурно, но надо было доделать все до конца.

Я еще раз взглянула на кучу чьего-то несвежего белья. И плюнула туда, не очень смачно, но искренне.

Закрыв дверцу шкафа, я повернулась, чтобы взять с полки Варины фотографии. Если раньше у меня были сомнения — теперь они отпали, я решила забрать их. Но забирать оказалось нечего.

На полке не было ни фотографий Вари (мои он никогда не любил выставлять), ни трех-четырех игрушек, которые она делала ему на праздники, а он хранил на полке. Он все это убрал. Потому что теперь у него в шкафу лежат другие трусы.

Я пошла на кухню, вынула из холодильника свое письмо и драгоценности с запиской в мексиканском стиле, бросила их к себе в сумку. Можно уходить.

Я позвала Марину.

— Я прошу вас… Марина, мы с вами почти незнакомы… У нас с Сашей так все сложно… Не говорите ему, что я приходила… Я не ожидала, что здесь у него кто-то живет… Это совсем не в его правилах…

— Ну почему же, — вдруг ответила Марина. — В его правилах, по-моему, делать все, что он захочет. Ему же все можно. Он так думает. — Она негромко продолжала говорить, составляя в раковину грязную посуду, которую он, они… оставили утром. — Он может все купить, потом сломать или облевать, выбросить, купить новое. Может попросить починить или почистить испорченное… Если не получится привести в порядок облеванное и сломанное — отдаст бедным. Я вам этого не говорила. Не переживайте. Все к лучшему.

— Спасибо.

— Идите с Богом, не плачьте. — Марина проводила меня и закрыла за мной дверь.

Я ехала на метро обратно и пыталась успокоиться рациональными мыслями. А вот была бы я корыстная, я бы забрала у него какую-нибудь дорогую вещь — в отместку! На самом деле — нет у него никаких дорогих вещей.

Он живет в квартире, как в гостинице — не заполняет дом ненужными ему картинами, фигурками, статуэтками, подсвечниками, а подарки, которые нельзя использовать утилитарно, он, как правило, передаривает.