Умиротворение.

В некотором смысле напоминает океан. Легкое колебание, шорох ветра, невероятное спокойствие и неподвижность. Я глубоко вдыхаю, пытаясь впитать часть мира, пропустить это по венам.

Но я все еще паникую.

Мой рефлекс бегства взбесился, вразумляя меня на инстинктивном уровне: беги, беги, беги, беги, беги, беги…

Но я не могу.

Не буду.

Я обязан этой женщине… кое-чем.

Я должен сказать ей правду.

Я сказал ей, что буду здесь утром, и я, мать вашу, буду.

Это будет равносильно самоубийству. Я выплесну на нее всю правду, а потом уеду. Но от мысли о том, чтобы сказать ей всю правду, мои внутренности сжимаются все сильнее и сильнее. Я не хочу говорить ей. Не хочу уезжать. Мне нравится здесь. Огромные открытые пространства напоминают мне океан и заполняют похожую пустоту во мне. Я не хочу говорить ей, потому что не хочу отказываться от нее. Мне хочется уложить ее в постель и показать, как это ощущается, когда тебе поклоняются должным образом; каково это, когда к тебе относятся так, как такая богиня и заслуживает. Я хочу проводить час за часом, целуя каждый миллиметр ее тела, заставляя кончать снова и снова, пока она уже больше не сможет. Я хочу ощущать ее губы на мне. Хочу видеть, как она опускается на колени. Хочу смотреть на этот сочный рот, вбирающий меня. Хочу поставить ее на локти и колени и толкаться в нее, как животное. То, что мы разделили — это только начало. Намек на то, что могло бы быть. Я хочу баюкать ее на своей груди и любить ее медленно.

Твою мать, это слово реально непроизвольно проносится в моей голове.

Господи Иисусе.

Я схожу с крыльца в прохладную траву, ощущая, как она щекочет и покалывает. Бреду сквозь нее, словно пробираясь через море. Смотрю на луну и отрекаюсь, отрекаюсь, отрекаюсь от всего, что было раньше. Куда я, черт возьми, ввязался? Я совершенно не готов иметь дело с чем-то подобным. Я совершенно не умею обращаться с такой женщиной, как она.

Она заслуживает гораздо большего, нежели я могу дать. Деньги для нее не имеют никакого значения. Ни одно из моих безумных приключений не произведет на нее впечатления. Мой укомплектованный портфель акций — благодаря маминым финансовым гуру, а не моим заслугам — ни черта не значит. Кто я сам по себе — вот что будет иметь для нее значение.

Ну, и кто я?

Я не знаю.

Твою мать, это больно. Я не знаю, кто я.

Боже, мне нужна гребаная выпивка.

С тобой по-новому забилось мое сердце…


Я просыпаюсь в одиночестве. Кровать рядом со мной пуста, простыни холодные, словно на них никто не спал. Тело все липкое, и это вызывает улыбку на моем лице. У меня все болит, но этот факт тоже заставляет улыбаться. Прежде всего бегу в туалет, потом полощу рот освежающей жидкостью, запрыгиваю в душ и отмываю кожу. На полу спальни обнаруживаю футболку Лока — значит, он где-то рядом. Проскальзываю в его футболку и, клянусь своей задницей, замираю на секунду, чтобы вдохнуть его запах и насладиться ощущением мужской одежды на своем теле.

Я нахожу его в кухне. На нем ничего, кроме джинсов — расстегнутых и одетых на голое тело с полным отсутствием нижнего белья. Самый офигенно-сексуальный вид из всех, что я видела. Заставляет все внутри меня трепетать. Или это воспоминания о том, что он делал со мной и как невероятно заставлял себя чувствовать? Думаю, все вместе.

Он сидит за столом, ноги скрещены под стулом. Напротив него завалявшаяся у меня открытая бутылка виски — мой стратегический запас для чрезвычайных ситуаций. В руке один из купленных мной на распродаже стаканов, наполовину наполненный напитком. На самом деле, этот виски не очень хороший. Я редко пью его, но иногда бывало — в самом начале, когда рана была еще слишком свежа, и я периодически без причин тонула в своем дерьмовом состоянии. Просто из-за незначительных моментов, вроде воспоминаний о том, как Олли сказал или сделал что-то. Или инстинктивно звала: «Эй, Олли…», а потом осознавала, что его больше нет. Так вот, иногда, когда подобное случалось, я выпивала рюмку или две виски, и обжигающий напиток помогал бороться со слезами. Со временем я перешла на тот этап, когда мне перестал требоваться крепкий алкоголь, и это была победа, достигнутая с таким трудом. Я овладела искусством эмоционального онемения и научилась строить хорошую мину при плохой игре.

Мгновение я смотрю на Лока из коридора. Не думаю, что он может увидеть меня, поэтому есть возможность понаблюдать за ним незамеченной. В одной руке у него стакан, и, совершенно очевидно, он с силой его сжимает — костяшки его пальцев побелели. Он подносит стакан к носу и глубоко вдыхает. Делает это так, как голодный человек вдыхает запах еды — с наслаждением и предвкушением. Подносит край стакана к губам. Наклоняет. Но потом опускает его — медленно, обдуманно, — словно каждый сантиметр к поверхности стола является победой в сражении. С нежной заботой он ставит стакан на стол. Отпускает его. И его рука дрожит.

Он алкоголик? Так вот что такое человек, борющийся с демоном.

А потом, без предупреждения, жутким ударом кулака он сбивает стакан со стола.

— ТВОЮ МАТЬ! — кричит он, и стакан разбивается о стену.

Это такая внезапная и неожиданная ярость, что я подпрыгиваю и визжу от испуга, прижимая руки к груди. Хотя уже ровно через мгновение я около него.

— Господи, Лок. Какого черта?

Он откидывается на стуле, его голова глухо ударяется о спинку.

— Прости. Прости. Я все это уберу.

Лок пытается встать на ноги, но я давлю ему на плечи, усаживая обратно.

— Нет. Все нормально. Я сама.

Я подметаю и выбрасываю осколки, а затем вытираю виски, разбрызганный по стене и полу. Потом сажусь на стул по диагонали от него и придвигаю бутылку ближе к себе. Подальше от него.

— Лок, ты… ты алкоголик?

— Не знаю, — он хватает крышку, закручивает бутылку и отпихивает ее в сторону. — Мне нельзя пить.

— Для меня звучит как алкоголизм, — я касаюсь его руки, накрывая ее своей. — Я не… все хорошо. Это не должно иметь большого значения.

Он трясет головой — больше в знак бессилия, чем отрицания.

— Это… сложнее. Да, я привык много пить. Но это было за компанию. Я говорил тебе, что много путешествовал по миру, верно? Это включало в себя множество вечеринок. Когда я активно путешествовал по миру, стараясь найти время для каждого порта, тогда у меня не было ни дня в неделе, чтобы я не пил или хотя бы не выпивал немного. Я не напивался до обморочного состояния. Это не было проблемой. Это было частью моего образа жизни. Но если бы ты поговорила с кем-то, кто знал меня тогда, они бы не сказали, что я был алкоголиком или имел проблемы с выпивкой.

— Тогда, думаю, я запуталась.

Он делает глубокий, очень глубокий вдох.

— Как я уже говорил, это сложно.

Лок таращится в стол и целую минуту не издает ни звука, явно перерабатывая то, что собирается сказать. Я чувствую, что это важно, и даю ему время подумать. Наконец, он переводит взгляд на меня. Его глаза цвета морской волны полны боли, неуверенности и тоски.

— Ты готова к этому?

Я мотаю головой из стороны в сторону.

— К тому, как ты реагируешь, боюсь, никогда не смогу быть готовой. Нет. Наверное, нет.

Из него вырывается еще один вздох.

— Хорошо. Значит, так… — но затем качает головой, не говоря ни слова. — Черт, почему это так чертовски трудно?

Он вскакивает на ноги и отходит. Облокачивается на край стола, упираясь обеими руками в край. Голова поникшая. Мышцы напряжены, будто он буквально, физически ведет войну с самим собой. Я должна встать, должна подойти к нему. Ему больно, и я ненавижу смотреть на это. А еще здесь есть что-то, пугающее меня, но я игнорирую это. Подхожу к нему сзади и мягкими круговыми движениями ладоней поглаживаю его спину. Выпрямившись и повернувшись ко мне лицом, Лок хватает меня за запястья, прижимая к себе. Мое ухо у его груди, и я снова слышу, как бьется его сердце.

— Слышишь это? — бормочет он.

Я киваю, прижатая к его телу.

— Да. Это стучит твое сердце.

— Это сердцебиение, которое ты слышишь… — он делает глубокий судорожный вдох и еще более нервный выдох. — Оно Оливера.

Я потрясена до глубины души.

— Ч-что? Что ты имеешь в виду?

— Сердце в моей груди, биение которого ты прямо сейчас слышишь, это сердце Оливера, — его голос тихий, низкий, словно он вытягивает эти слова из глубины своего существа. — Его фактическое, физическое сердце — орган, находящийся в моей груди.

— Лок, зачем… какого хрена ты говоришь это?

Глаза жжет. Сердце дрожит, словно у загнанного кролика. Легкие не могут вдохнуть. Колени дрожат.

— Что это значит?

Рукой, обернутой вокруг моей талии, он прижимает меня к нему. Слишком крепко. Словно удерживает от побега. Думаю, это разумная предосторожность. Он молчит. Я чувствую, как его трясет, словно человек его комплекции и силы дрожит от страха.

— Лок? Поговори со мной. Ты не можешь сказать что-то подобное, а потом замолчать.

— Я родился с врожденным пороком сердца. Мой прадед имел тот же дефект и умер в шестьдесят. Мой дед — в сорок пять. Отец — в тридцать пять. Мне врачи сказали, что вряд ли доживу до тридцати.

— О, Боже мой, Лок.

— Это случилось в тридцать один. Сердце не выдержало на тридцать первый день рождения. На самом деле, я умер на операционном столе, но они смогли меня вернуть. Поддерживали с помощью всех этих машин и разной другой херни. Я говорил маме, что не хочу, чтобы во мне поддерживали жизнь, но она… знаешь, сейчас это не важно. Главное, что у меня самая редкая группа крови в мире, плюс необычно большое сердце. Шансы найти донорское сердце, которое примет мое тело, были… по сути, равны нулю.