И вот я в старом грузовике Олли с другим мужчиной. И я думаю об этом мужчине, хотя он не Олли. Вынуждена признать, что хотела бы провести с ним время. Он привлекателен, полон жизни, великолепен. Он гипнотизирует и захватывает. Я хочу знать о нем больше. Хочу понять смысл этого отстраненного взгляда, который возникает в его глазах. Что скрывается за промелькнувшей в них темнотой? Хочу знать, что означает внезапная смена его настроения.

Он извинился. Извинился. Даже понимая, что неправ, что разозлил меня, Олли никогда не извинялся. Он сказал бы, что знает, что облажался, что такого больше не повторится, и могу ли я, пожалуйста, простить его? Но он никогда не говорил слов «извини» или «прошу прощения».

Пока веду машину, украдкой поглядываю на кольцо и задумываюсь над тем, что я делаю. Что все это означает? Что бы подумал Олли? Что бы он посоветовал в этой ситуации? Боже, это безумие. Если бы Олли давал мне совет, значит, он был бы жив, и я не находилась бы в этой машине с этим мужчиной. Я замечаю, что Лок тоже смотрит на мое кольцо. Его взгляд кажется таким отстраненным — его мысли очень далеки: темные, как полуночные тени, и бездонные, как океанские впадины.

Я верчу бриллиант вокруг фаланги большим пальцем, и Лок переводит взгляд на меня.

— Красивое кольцо.

Я с трудом сглатываю.

— Я не замужем.

Вздрагиваю, задерживаю дыхание, потому что все это не так, как я хотела. Делаю вдох и начинаю сначала.

— Я имею в виду, что была замужем. Теперь нет.

Черт. Это не лучше. Звучит так, словно я в разводе.

— Ты не обязана объяснять, — начинает он.

Я прерываю его.

— Эй, смотри, мы на месте.

Паркуюсь перед семейной закусочной, глушу грузовик и выпрыгиваю, прежде чем он успевает сказать что-то еще. Мне нужно взять себя в руки и справиться с этой ситуацией. Я просто хотела бы понять, что это за ситуация. Хочется понять, чего я хочу. Ну, это не совсем правда. Я знаю, чего хочу. И знаю, что моя интуиция, мое сердце, голова, душа и мое тело говорят мне каждый свое.

Часть меня говорит:

— Беги.

Другая говорит:

— Наслаждайся, пока есть возможность.

— Ты предаешь своего мужа, любовь всей твоей жизни, — требует какая-то часть.

— Тебе это НУЖНО!

— Как ты смеешь думать о другом мужчине?

Боже, он великолепен. Если бы обрезал эти волосы и эту бороду, то был бы… от него невозможно было бы оторвать глаз.

Я заказываю чизбургер с беконом, колу и фри, потому что нечасто себе такое позволяю. Обычно придерживаюсь здорового питания. Боже, кого я обманываю? Я давно нормально не ем. А должна бы питаться правильно, и часть меня хочет этого, потому что видно, как понемногу прибавляется объем моей задницы, бедер, спины и плеч, а еще живота. Но это неважно, правда? Потому что я одна. Олли умер. Его больше нет. Некому заметить несколько лишних килограммов. На самом деле, не так уж и много: достаточно для того, чтобы я заметила, но недостаточно, чтобы служить поводом для беспокойства. Олли заметил бы. И все равно любил бы меня. Его это не волновало. Он сказал бы мне наслаждаться жизнью и получать удовольствие, потому что именно так можно справляться со всем остальным. И я пытаюсь, Олли. Но те хорошие времена для меня закончились, потому что они связаны с тобой, а тебя нет. Что мне осталось для наслаждения? Одиночество? Бесконечно скучная работа у Бердсли? Это никогда не кончится, потому что старый Амос не становится моложе, и я рассчитываю заменить его, если побеспокоюсь о возвращении в колледж, чтобы получить степень в медицине. Но это нудная работа: наложение швов, измерение температуры и «вот рецепт на «Амоксициллин»». Никакого удовольствия. Никакого стимула. Это не заставляет мое сердце биться сильнее. Это не вызывает волнения, но и не требует от меня чего-то особого. Я совсем запуталась.

Набиваю рот жирным бургером, запихиваю картошку фри и, черт побери, наслаждаюсь этим, блуждая в своих чокнутых мыслях и игнорируя свидание.

Не свидание.

Или свидание?

А я хочу, чтобы это было свиданием?

И да, и нет.

— Это свидание? — спрашиваю я, проталкивая в горло слишком большой кусок. Господи, как некстати: откусывать больше, чем можешь прожевать. Именно это я и сделала, согласившись пойти с Локом.

— Я не знаю… да?

Он не подлизывается, не шутит, и я не думаю, что это просто слова.

Странно.

— Это не тот ответ, которого я от тебя ожидала.

Лок пожимает плечами.

— Это нестандартная ситуация. Я действительно не знаю, что это. — он говорит это, не глядя на меня, словно погружен в свои мысли, так что я не вполне могу разобрать сказанное. — Мое прежнее поведение было недопустимым.

— Ты обещал мне рассказать свою историю, — я задерживаю на нем свой пристальный взгляд, пытаясь понять, что прячется в глубине этих лазурных глаз.

— Нет, я сказал, что это длинная история, а ты сказала, что у тебя есть время.

— О! — я снова кручу кольцо вокруг пальца — привычка, которая появилась в попытках не думать об Олли.

— Если ты не замужем или больше не замужем, почему до сих пор носишь кольца?

— Господи, ты начинаешь сразу с самого сложного, да?

Он наклоняет голову.

— Прости. Это не мое дело.

— Да уж, черт возьми, не твое, — я перевожу дыхание. — Прости. Это было немного грубо.

— Нет, я это заслужил. Мне не нужно было спрашивать.

Несколько минут мы едим в тишине. И это не дружеская тишина. Она большая, плотная и настораживающая.

— Он умер, — выпаливаю я между порциями фри. — Мой муж… он умер. Я… я не могу заставить себя снять кольца.

Лок медленно выдыхает, вытирает салфеткой пальцы и встречается со мной взглядом.

— Должно быть, ты его очень любила.

— Он был… всем для меня. Так что, да. Я очень его любила.

Следует еще одно долгое молчание, как будто Лок пытается поймать то, о чем говорить дальше. Я бы хотела помочь ему с этим, но сама не знаю, что сказать.

— Могу я спросить, как… — начинает он, но останавливается. — Нет, это неважно. Слишком личное.

Я отряхиваю руки, оставляя крошки на столе. Надо бы убрать за собой, но меня разрывает изнутри, я не могу думать, не могу ничего сделать, кроме как выбежать из закусочной. Куда иду — сама не знаю. Я чувствую кого-то рядом: Юта, на этот раз с прикрепленным к ошейнику поводком, бежит впереди Лока, догоняющего меня на тротуаре. Некоторое время он молча идет рядом со мной. А потом говорит:

— Прости, Найл. Я не должен был спрашивать, — он издает горький смешок. — Знаешь, кажется, что за последние двадцать минут я извинился перед тобой больше, чем за всю свою жизнь.

— Кажется, у меня такое же ощущение, — говорю я.

И начинаю плакать. Не навзрыд. Просто по лицу ползут тихие слезы. Я даже этого не осознаю, пока Лок не протягивает руку — робко, нерешительно, почти со страхом — и не смахивает слезинку с уголка моего рта.

— Твою мать, — шепчет он. — Я заставил тебя плакать.

Я качаю головой, вытирая лицо.

— Нет. Нет, не ты. Это просто…— я смеюсь наполовину горько, наполовину печально. — На самом деле, это ты. Но не только ты.

Мы идем дальше. Впереди нас Юта, она нюхает, виляет хвостом, ухмыляется своим собачьим оскалом, приветствуя каждого прохожего. Лок идет рядом со мной. Так близко. Слишком близко. Я могу шевельнуть запястьем и взять его за руку. Могу опереться на него. Но не делаю ничего из этого, а просто иду и пытаюсь взять себя в руки, разобраться в мыслях и выбраться из океана своих противоречивых эмоций.

— Его звали Оливер, — не знаю, кто это сказал, кажется, точно не я. Однако слова непрошено льются из меня. — Он был врачом. Хирургом. Он мог бы работать в любом месте страны, открыть собственную клинику или работать в любой больнице мира. Он был очень талантливым хирургом, его рука не дрожала, несмотря ни на что. Просто… он был уверенным. И не терял уверенности при любых обстоятельствах. Никогда не паниковал, никогда не сомневался, всегда точно знал, что нужно сделать, и всегда именно так и поступал.

— Как вы познакомились?

Я пожимаю плечом, потому что боль в горле мешает говорить. Трудно рассказывать, не разразившись слезами. Трудно побороть желание убежать. Я не произносила имени Олли ни при ком с тех пор, как он умер. Не рассказывала о нем. Я действительно пыталась… не вспоминать его.

Сейчас мы на окраине города, вдали от центра. Впереди есть парк, и я использую время пути туда, чтобы сдержать неминуемый срыв. Мы садимся на скамейку — снова слишком близко — наши бедра и плечи соприкасаются. Он отцепляет поводок Юты, берет палку, валяющуюся в траве возле скамейки, и бросает. Юта же, вместо того, чтобы принести ее обратно, заваливается на траву рядом с упавшей палкой и принимается грызть ее.

Я вытираю щеки ладонями и делаю глубокий вдох.

— Я была медсестрой в Лос-Анджелесе. И только что… — черт, об этом все еще тяжело говорить, даже спустя семь лет, — только что потеряла пациента. Это был двенадцатилетний ребенок, получивший четыре пулевых ранения из проезжавшего мимо автомобиля. Он прогулял школу, чтобы поиграть с друзьями в баскетбол, но поймал те шальные пули и умер. Я не смогла спасти его. Мы с Дэлани сделали все возможное, но потеряли его. Мне пришлось взять перерыв, понимаешь? Нечто подобное не проходит бесследно. Я вышла, села одна, думаю, в попытке окончательно не потеряться в собственных дерьмовых мыслях. Олли подошел, сел рядом со мной и предложил сигарету. Я сказала: «спасибо, я не курю». И он объяснил, что тоже не балуется, но, когда проходишь через что-то исключительно трудное, иногда просто обязательно нужно курить. И потом он предложил мне уволиться из больницы и работать в международной ассоциации «Врачи без границ». Он понравился мне, а рассказывал так увлекательно и интересно, что я так и поступила. Покинула Лос-Анджелес, ушла из больницы, оставила своих друзей и присоединилась к «Врачам без границ». Отправилась в Африку и… — я качаю головой. — Ты не захочешь слушать про Африку. Это было… страшно. Но мы с Олли полюбили друг друга и, в конечном итоге, поженились. Недельное свадебное путешествие провели на Багамах, а потом Доминик позвонила и сказала нам, что на Гаити произошло землетрясение. Первое в 2010-м. Мы были там, в эпицентре. Это было… ужасно. Действительно ужасно. После этого у нас совсем не было свободного времени, пока мы не вернулись в Штаты для небольшой передышки. А потом, возвращаясь из Северной Калифорнии от родителей Олли, мы попали в аварию. Олли погиб.