Полина Саймонс - Талли

Теперь уже пот тек со лба Талли непрерывно, густой и липкий, как сироп. К частым вспышкам ярости, которые бывали у Хедды раньше, Талли привыкла, так же как она привыкла потом к постоянному недосыпанию. Но в последние несколько лет она редко видела Хедду и уже успела подзабыть, как это бывает. Сейчас, слишком испуганная, чтобы стереть пот со лба, Талли неподвижно сидела на стуле и смотрела на мать.

«Как могло случиться, что ваша дочь сломала нос, миссис Мейкер?» «Врезалась в дверь», — отвечала мать больничной сестре. А два года спустя, когда Талли было девять и ее нос сломался во второй раз, Хедда уже не повела ее к врачу, и нос сросся сам, хотя и не совсем правильно. С тех пор мать больше никогда не водила Талли в больницу, даже когда телефонной трубкой выбила ей передний зуб.

— Мам, прошу тебя, — прошептала Талли. — Прошу тебя, прости меня, мама, пожалуйста. Мне не нужны никакие мальчики, я хотела повидаться с подругами, пойти на день рождения к Джен, я надену все что угодно, пожалуйста, мам!

Кулак, рассекая воздух, ударил Талли прямо в подбородок, так, что у нее запрокинулась голова. Другая рука расквасила ей нос. Единственное, что позволила себе Талли, это вытереть кровь рукавом своей красной блузки. Она не подняла глаз и ничего не сказала. Хедда тяжело дышала, склонившись над дочерью.

— Знаешь, в чем твоя беда, Талли? — сказала мать сквозь стиснутые зубы. — Ты не извлекаешь уроков. Ты ничему не учишься. Всю жизнь ты знаешь, что меня бесит, но тебе наплевать. Ты прекрасно знаешь, что я не выношу, когда ты так ведешь себя, ведешь себя, как шлюха, но ты, ты все время швыряешь мне это в лицо, ты будто специально демонстрируешь мне, в какую проститутку ты превратилась, и всем своим видом говоришь: «Можешь бить меня, можешь наказывать, но я все равно буду делать то, что мне нравится, потому что я — шлюха».

Хедда на минуту замолчала. Талли ничего не сказала, только опять вытерла нос.

— Скажи это вслух, Талли. Ведь это правда.

— Не скажу! Это неправда!

Следующий удар отбросил от лица защищавшие его руки, поранив щеку и рот. Из носа снова потекла кровь.

— Скажи это, Талли. Скажи: «Я — шлюха». Скажи! — Хедда четко выговаривала каждую букву.

Талли молчала.

Еще удар, потом другой, голова свесилась набок, ухо и глаз болели; еще один тяжелый удар в висок, потом опять в ухо; Талли поднесла руки к лицу, пытаясь защититься, но добилась только того, что их впечатали в кровоточащий нос. Потом снова, снова, снова…

— Хорошо, мама, хорошо. Я шлюха, — беззвучно сказала Талли.

— Я не слышу тебя.

— Шлюха! — пронзительно закричала Талли. — Я — шлюха! ШЛЮХА! ШЛЮХА! ШЛЮХА! ШЛЮХА!.. ШЛЮХА!

Хедда Мейкер внимательно смотрела на Талли своими безжизненными, как болото, глазами. Сначала жестко, потом взгляд смягчился. Казалось, Хедда удовлетворена.

— Ну, Талли, кричать было необязательно, но все равно хорошо. — Она посмотрела на распухшее лицо дочери и добавила: — Пойди приведи себя в порядок. И надень какое-нибудь белье.

Хедда протянула руку, чтобы дотронуться до щеки дочери. Но Талли вздрогнула, и Хедда увидела это. Она убрала руку и вышла из комнаты, потирая уставшие ладони.

Талли поднялась со стула и упала на кровать. Несколько минут она плакала сухими, сдавленными рыданиями, потом, вся дрожа, попыталась стереть кровь с лица и заставить себя успокоиться.

«Все хорошо, все хорошо, все хорошо, — твердила она себе. — Я должна привести себя в порядок. Мне разрешили идти. Возьми себя в руки, Талли Мейкер, и иди! Вставай, Талли, оттолкнись, и ты встанешь с кровати, у тебя все хорошо, забудь об этом, сядь, подтяни колени к подбородку, уткнись в них головой и покачивайся: вперед — назад, вперед — назад, и забудь, забудь, все это пройдет, все уйдет, уйдет, уйдет, только покачивайся: вперед — назад, и все уйдет; а ты держись, Мейкер, держись. Так держать, Талли, не сдавайся. Не отступай перед ней, Натали Анна Мейкер. Неужели ты хочешь сдаться? Что? Неужели ты считаешь, что вся твоя последующая жизнь будет сплошным повторением «на бис» этой жизни? Ну, если ты действительно так думаешь, тогда отступись, Мейкер. СДАЙСЯ К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ! Или просто считай овец, Талли: одна овца, две овцы, три овцы… Я все понимают как же такая никчемная, воспитанная в псевдокатолической вере девчонка, как ты, может не сдаться в конце концов? Нет, прекрати жалеть себя и встань, оденься и отправляйся к своей лучшей подруге Дженнифер на ее восемнадцатилетие.

Талли перестала раскачиваться, ее дыхание замедлилось.

«Никто не позаботится обо мне, кроме меня самой, — подумала она. — Держись. Все будет хорошо. Это последний год. В следующем году… подумать только! Держись, Талли Мейкер, не обращай на нее внимания, и держись — до будущего года».

Талли спустилась вниз ненакрашенная, в просторной голубой рубашке и толстом бежевом свитере. Все старое. Все надеванное тысячу раз. Она тихонько прошла за диваном, на котором мать и тетя Лена смотрели телевизор. Тетя Лена не взглянула в ее сторону. Это было неудивительно: тетя Лена никогда не поднимала головы после того, как слышала сцены, происходившие наверху.

Талли надела свое единственное пальто: коричневое, габардиновое, поношенное и рваное.

А теперь следует очень осторожно спросить, в какое время ей надо вернуться.

Тетя Лена взглянула на нее.

— Талли! Ты чудесно выглядишь!

Талли не ответила. Прежде чем принять во внимание суждение тети Лены о каких-либо ее зрительных впечатлениях, она всегда напоминала себе, что официально тетя Лена числится практически слепой. Однако Талли быстро вспомнила эпизод трехнедельной давности, когда она уже почти стояла в дверях, чтобы идти к Джен на барбекью, как вдруг тетя Лена спросила, когда она думает вернуться. Талли не ответила, Хедда швырнула в нее чашкой с еще не остывшим кофе, и все закончилось тем, что Талли никуда не пошла, — «никакого барбекью, никакого телевизора, никакого ужина».

— Спасибо, тетя Лена, — сказала она. — Так я пойду, ладно, мам?

— Когда ты вернешься?

«Ну вот оно, — подумала Талли. — Опять она как бы невзначай пытается поставить меня в тупик, сделать так, чтобы я никуда не пошла и была сама в этом виновата. Сколько раз я спотыкалась на этом вопросе, и все из-за того, что не могла угадать, какое же время она сочтет подходящим».

Потому что правильного ответа не существовало.

Талли задержала дыхание. «Это всего лишь дурацкая вечеринка. Дурацкая вечеринка. К черту, скажу я, поднимусь наверх и никуда не пойду. А Джен я увижу завтра в церкви Святого Марка. На этих вечеринках никогда не бывает ничего хорошего, после них всегда остается неудовлетворенность. Черт с тобой, мама, не нужно мне твое разрешение. Я больше не хочу никуда идти».

Пот скопился под мышками и начал стекать по бокам. Но пойти хотелось. Действительно хотелось. А Хедда ждала. Талли должна ответить. Правильный ответ не зависел от какого-то конкретно названного часа; у Мейкеров не существовало строго установленного времени для возвращения домой — существовал только барометр настроения Хедды, которое вряд ли улучшилось после того, как она посетила спальню Талли.

Спрашивать мать, какое время она считает подходящим, было глупо. Хедда неизменно отвечала, что если дочь в ее возрасте (далее указывался возраст — эту фразу она слышала примерно с семи лет) не знает, в какое время нужно возвращаться домой, это значит, что она еще недостаточно отвечает за свои действия, и потому вообще не может куда-либо ходить.

Итак, вопрос повис в воздухе и требовал ответа. Хедда не смотрела на дочь. Хедда ждала. К счастью, на этот раз вмешалась тетя Лена.

— Ты вернешься на машине, Талли?

— Да, Джен отвезет меня домой.

Это была ложь. Талли посмотрела на часы. Шесть пятьдесят пять. Скорее. Скорее. Скорее.

— В десять тридцать, — сказала Хедда. — Можешь идти.

Талли спустилась с крыльца и вдохнула аромат прелой листвы. «Завтра мне точно придется сгрести их». Она медленно, твердым шагом шла по Гроув-стрит в сторону Кендалл-стрит, но потом, когда уже была, уверена, что ее не смогут увидеть из окна, побежала.

Задохнувшись от бега, Талли позвонила в дверь, лелея слабую надежду быть услышанной, и вошла в дом. «Ну, посмотрим, что тут делается», — подумала Талли и немедленно узрела какого-то парня, который выбежал? выпал? из холла, расплескивая пиво на нее и на себя. Она недовольно посторонилась; он поднялся, хотел извиниться, увидел ее, заулыбался и раскинул руки.

— Талли! — воскликнул он, двигаясь ей навстречу и хватая ее за талию. — Би-поп-а-лу-ла, она — моя крошка…

— Очень мило, — сказала она, пытаясь освободиться.

— Я никуда не пущу тебя, пока ты не потанцуешь со мной, Талли. Мы все так ждали тебя! Но теперь все, мой танец — первый, и «оставь за мной последний танец!», — пропел он.

— Хорошо, хорошо, — она убрала его руки с талии, — только дай мне сперва переодеться.

— Не надо переодеваться, ты мне нравишься и так, — пьяным голосом запел он, склонившись к ней еще ближе.

Талли прошмыгнула у него под мышкой и обнаружила, что Линн Мандолини смотрит на них из кухни.

— Здравствуйте, миссис М., — сказала Талли, вырвавшись на свободу.

— Здравствуй, Талли, — ответила Линн. — Кто это был?

Талли закатила глаза.

— Да кто его знает. Первый раз в жизни его вижу. Какой-нибудь Рик или еще кто-то…

— А мне показалось, что он знает тебя довольно хорошо.