Полина Саймонс - Талли

— Да, ваша тетя вышла замуж. Мы говорили с ней. Она сказала, что примет Хедду, но только если вы тоже вернетесь.

— В Рощу? — Талли холодно усмехнулась.

— Талли, вы ее дочь, — сказал доктор Рубен. — Вы — ее единственная родственница.

Талли снова засмеялась и покачала головой.

— Доктор, доктор… Вы для этого меня сюда позвали? Чтобы сказать мне это? Не может быть, чтобы вы говорили серьезно!

— Талли, я говорю очень серьезно. Вашу мать нельзя оставлять одну, у нее, кроме вас, никого нет, я не вижу никакой другой возможности.

Талли вдруг тяжело задышала. На нее нашло какое-то помрачение, и она смела на пол все, что было на столе доктора. Пепельница, фотографии, документы, скоросшиватель — все полетело на пол. Что-то разбилось. Талли в ужасе вытерла лоб. «Я потеряла над собой контроль, — подумала Талли. — В точности, как она».

— Извините. В нашей семье плохо умеют сдерживаться. — Она подняла с пола свою сумку. — Еще раз извините. — И повернулась к двери.

— Талли, не уходите, пожалуйста, ведь речь идет о вашей матери.

Она остановилась.

— Ну хорошо, — продолжал он, — что вы предлагаете нам с ней делать?

Она обернулась.

— Доктор, позвольте задать вам вопрос: а что бы вы делали, если бы у нее не было родственников? Если бы у нее не было никого?

— Но ведь родственники есть.

— Поверьте мне, — сказала Талли, — у нее никого нет.

Доктор молчал.

— Ну, думаю, мы положили бы ее в Меннингер, в отделение для хронических больных.

Талли безжалостно улыбнулась.

— Ну вот. Вы получили ответ.

— Талли, если бы вы побывали там, вы бы так не говорили. Там лежат самые несчастные люди, которые я когда-либо видел. За ними никто не ухаживает, кроме тех, кому за это платят, в основном санитары из родильного отделения. Это место для живых мертвецов. Я не могу поверить, что вы способны приговорить к такому свою мать. Это — Канзас, Талли! Не Нью-Йорк, не Калифорния. Здесь не отрекаются от родных, здесь о них заботятся. То, что вы предлагаете, — безбожно.

Доктор больше не надевал очки — он, не переставая, тер их салфеткой, выбрасывал ее, брал новую и, подышав на стекла, протирал их снова.

Талли вздохнула. Она вернулась к столу доктора, но не села.

— Доктор Рубен, вы меня совсем не знаете, а я не говорю о своей матери даже с близкими друзьями, И уж конечно, я не стану говорить об этом с вами. Я только хочу сказать, что то, что вы предлагаете мне, — безбожно. Как вы можете так легко приговорить меня к жизни с живым мертвецом? Как вы можете приговорить двадцатилетнюю женщину, которая работает, учится и пытается устроить свою собственную жизнь, стать пожизненным костылем для инвалида? Как вы можете просить молодую женщину мыть и убирать за инвалидом, носить инвалида в ванну? Находиться рядом с инвалидом день за днем… И сколько? Сколько лет? — Талли перевела дыхание. — Некоторые парализованные живут по двадцать лет — а моей матери нет еще и сорока. — Она повысила голос. — То, о чем вы меня просите, это будет конец всей моей жизни! — Она старалась сдержать слезы. — Да еще судите меня за то, что я отказываюсь! Судите, не зная обо мне ничего! — Она издала короткий сдавленный стон.

— Извините, Талли, — сказал доктор Рубен, — но она — ваша мать. Ваша мать! Она родила вас, ухаживала за вами. — Он отложил очки в сторону и принялся рвать салфетку на мелкие кусочки.

— Да, моя мать! — воскликнула Талли. — А как же! Значит, за то, что она ухаживала за мной, когда я была прелестным ребенком, я в свою очередь должна ухаживать за ней, когда она станет старой дряхлой каргой? Ну что ж, это, конечно, справедливо. Это, конечно же, не безбожно! — язвительно сказала она. — Она заботилась обо мне, когда я сидела у нее на коленях и обнимала ее за шею. Когда купать меня было удовольствием, и я играла со своими уточками и куклами. И за это я должна таскать ее грузное парализованное тело по дому, который я ненавижу! — Талли была вынуждена замолчать. Она села и уставилась в пол. Доктор начал что-то говорить ей, она отмахнулась от него и сидела так до тех пор, пока не почувствовала, что снова владеет своим голосом. Тогда она встала и застегнула пальто.

— Вы, наверное, колдун, — сказала Талли. — Не могу поверить, что вы заставили меня объясниться. Никогда больше мне не звоните, понимаете, никогда, даже если она умрет и вы захотите, чтобы я оплатила ее похороны.

Талли открыла дверь, но, прежде чем уйти, обернулась и сказала:

— Мать всю мою жизнь обращалась со мной, как с собакой. — Ему стало холодно от ее голоса. — Но это даже еще не самое худшее. Доктор, я ни за что в мире не согласилась бы ухаживать за ней. — Талли со злостью плюнула на пол и, выйдя из комнаты, оглушительно хлопнула дверью.

Первой мыслью Талли, когда она проснулась, было: «Мне двадцать лет. — И сразу после этого: — А я все еще в Топике».

Она вылезла из постели, почистила зубы, приготовила себе кофе и села на диван. «Двадцать лет. Я прожила уже двадцать лет. И восемнадцать из них со своей матерью. Даже убийцам иногда дают меньшие сроки. И так же, как они, я освобождена условно. Если я буду плохо себя вести, я снова окажусь в тюрьме, в Роще».

«Я отбыла свой срок, конечно, — думала Талли, — но ведь я ничего не совершала. Я как Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо, заключенный, в замке Иф за преступление, которого не совершал, но в отличие от него перед моими глазами не высится собор, чтобы вдохновлять меня. Я смотрю всего лишь на… — Талли отодвинула занавеску, — на шоссе, ведущее в Санта-Фе и Сеарс, Робак. Великолепно. В любом случае, я не обязана опекать ее. Или искупать свою вину. Она мне вообще почти не мать».

Талли надела шерстяной костюм и вышла на улицу. Стоял двадцатиградусный мороз, и ветер, завывая, сдувал снег с железнодорожной насыпи и взметал его вверх, прямо в лицо Талли. Она обхватила себя руками и стала смотреть на Канзас-авеню. Здесь еще не прошла снегоуборочная машина, и вся дорога была завалена снегом. Талли вспомнила стихотворение девятнадцатого века: «Почему снежный вихрь меня хлещет, свистя? Неужель потому, что ничьё я дитя?»

Она вернулась в дом, намереваясь приготовить себе что-нибудь на завтрак, но потом отказалась от этой мысли; Талли не любила готовить только для себя и не любила есть в одиночестве.

Она оделась и привела в порядок лицо. Внимательно изучила себя в зеркало. «Я выгляжу так же, как выглядела в двенадцать, пятнадцать, восемнадцать лет. Я ничуть не изменилась. — Она всмотрелась внимательней. — Нет, неправда. Когда мне было пятнадцать, я выглядела старше, из-за обесцвеченных волос и черной туши. От этих танцев по ночам в Колледж-Хилл у меня вечно были круги под глазами. От этих танцев, и от мальчиков. Недосыпание.

Теперь вместо крашеных волос и черной туши у меня появились морщинки в уголках глаз, — подумала она, — а вместо танцев — работа, но я все еще держусь, а мальчиков заменили двое взрослых мужчин. И скоро я стану взрослой. Получу степень и буду сидеть под пальмой. Но все так же без сна».

Талли села на пол, придвинула к себе старый деревянный кофейный столик, прислонилась спиной к дивану и начала письмо к Джулии.

19 января 1981 года

Дорогая Джул!

Ну ладно, была не была. Извини.

Извини, что не писала тебе так долго. Пожалуйста, верь мне, когда я говорю, что жду не дождусь твоих писем и читаю и перечитываю их. Иногда каждый день. Сама я пишу редко, это правда, но я не хочу, чтобы ты перестала писать мне, Джул.

Сегодня — мой день рождения, ты помнишь? А я даже не получила от тебя открытки. К тому же сейчас уже девять утра, а ты еще не позвонила. Помнишь, как раньше я спала всю ночь до дня рождения и всю ночь после, чтобы можно было провести вместе с вами все двадцать четыре часа моего дня рождения? Прошлой ночью я спала одна и проснулась тоже одна. Скорее всего, я проведу одна весь этот день и одна лягу спать.

Я думаю, так происходит с каждым, кто вырастает. Приходится много спать одному. Даже в свой день рождения. И ты понимаешь, что выросла, потому что вдруг начинаешь осознавать, что тебе все равно, что ты одна, пусть даже навсегда, тебе все равно, что ты наливаешь только одну чашку чая и одна ложишься спать.

Время сна не подлежит обсуждению.

Но ты знаешь… Я еще не выросла.

И я скажу тебе еще кое-что. Я почти… тоскую по тем временам, когда готовила чай для своей матери. Я никогда раньше не готовила только одну чашку чая. Всегда две, иногда три. Даже если она этот чай не выпивала. Я всегда готовила чай и для нее.

Знаешь, у нее был инсульт Хотя откуда тебе знать? Она лежит, не в состоянии пошевелиться, и добрый доктор спрашивает меня, не перееду ли я обратно в Рощу, чтобы ухаживать за своей матерью. Позволь мне тебя спросить: ну что я могу для нее сделать?

У меня теперь новый друг. Его зовут Джереми, он очень милый. Ему уже тридцать пять лет, он из Нью-Йорка, и он у меря не единственный. По выходным я все еще встречаюсь с Робином. И чуть ли не каждый день говорю с ним по телефону.

Как твоя соседка по комнате — Лаура? В последнем письме ты писала, что она твоя почти лучшая подруга. А тот парень, Ричард? Ты все еще встречаешься с ним?

По четвергам я вижусь с Шейки. Мы ходим с ней на танцы, только вдвоем, без ребят.

На улице сейчас лежит снег, много, снега. Я постоянно думаю о том, что в Калифорнии не бывает снега, что, может, когда-нибудь в свой день рождения я буду дышать океанским воздухом вместо мороза, от которого лопаются мои глаза. Я буду смотреть на океан и думать, что это как бы мой Нотр-Дам. А что?