— Не знаю, — усталым голосом ответила она. — Я не могу ничего сейчас придумать. Но будь уверен, я тебе скажу, если вспомню.

— Как я могу тебе доверять, если ты лжешь мне, Талли?

— Если бы ты не задавал мне столько дурацких вопросов, мне не пришлось бы тебе лгать!

— Почему бы просто не сказать, что ты не хочешь говорить о том-то или о том-то?

— Да потому что это бесполезно! — закричала она. — Потому что у тебя тут же появится отвратительный сочувствующий взгляд и ты произнесешь: «Давай па-а-га-ва-ри-им» об этом. А я не хочу об этом «га-ва-а-ри-ить», черт побери!

Джереми долго молчал. Наконец уже спокойно спросил:

— Как она?

— У нее был удар, — ответила Талли тоже спокойнее.

— О Талли, — сказал Джереми, кладя руку ей на спину. — Мне так жаль.

Она отодвинулась от его руки.

— Все нормально. Я уверена, что она поправится.

Джереми внимательно смотрел на нее.

— Ох, — только и вымолвил он.

— Я уже говорила тебе, — сказала она, — что мы с матерью никогда не были близки.

— Я знаю, но ей плохо, Талли.

— Да.

Джереми притих на мгновение.

— Ты не хочешь говорить об этом?

— Нет.

— Почему?

— Потому что не хочу.

— Ты ходила навестить ее?

— Да, но она… не разговаривает.

— Ты не хочешь рассказать мне о ней?

— Джереми! Нечего рассказывать. Я ходила навестить ее. Она лежит в интенсивке, на ней уйма всяких трубок и проводов. Лицо бледное. Вот и все.

— Я не это имел в виду.

— Знаю.

Талли встала с дивана и, как ураган, помчалась на кухню. Через несколько минут она вернулась в гостиную и присела на край дивана.

— Джереми, послушай, ты мне правда очень нравишься, и нам хорошо вместе, и я, конечно же, хочу и дальше с тобой встречаться, но есть многое, о чем я не хочу разговаривать. Целая куча. Ты же все время спрашиваешь, каждый день, каждый раз, когда мы встречаемся, вопросы, вопросы, вопросы. Мы не говорим больше о книгах, о путешествиях, о Калифорнии, потому что ты постоянно наезжаешь на меня со своими вопросами. Поэтому я лгу или избегаю тебя, потому что я просто-не-хочу-об-этом-говорить! Ты должен уважать мое право на молчание, понимаешь?

Он сидел оглушенный.

— Талли, я думал, мы близкие люди.

— Да, довольно близкие. Но только потому, что мы спим вместе, я не собираюсь делать у тебя на глазах харакири, дабы удовлетворить твое любопытство.

Джереми был поражен.

— Я ведь хочу помочь тебе. Разве это невозможно?

— Помочь мне? Как? Таким способом? — Она сглотнула комок в горле. — Джереми, знаешь, как ты можешь мне помочь? Перестань все время задавать мне вопросы. Просто перестань.

— Почему мы не можем поговорить о том, что беспокоит тебя, причиняет тебе боль? Твоя боль станет моей и уже не покажется такой тяжелой, тебе станет легче. Разве не так? — сказал он.

— Джереми, Джереми, — Талли покачала головой. — Ты хочешь помочь? Дай мне другую жизнь. — Она опустила взгляд. — Да, дай мне другую жизнь. Жизнь, о которой я смогу с тобой разговаривать, жизнь, о которой я смогу поговорить с Шейки или с Робином, или с Джулией. А если не можешь, то хотя бы не расстраивай меня.

Они помолчали. Потом Джереми спросил:

— А Робин знает?

— Что знает? — резко бросила она, испугавшись, что он имеет в виду себя.

— Ну об этом, о твоей матери?

— Ну, мы знакомы уже два года. Он знает моих подруг. Кое-что он знает. Не много. Да и нечего особенно знать о моей матери. Мы — не близкие люди. Да не бывает людей, которые были бы близки со своими родителями, Джереми!

Джереми придвинулся ближе и погладил ее по голове.

— Ты ни с кем не близка, да, Талл?

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она, положив руку на горло. — Сейчас я так близка к тебе, что мне от этого не хватает кислорода.


Когда Талли рассказала Робину, что у Хедды удар, он сначала очень расстроился, а потом ужасно рассердился.

— Талли! Твоя мать в больнице! Она может умереть! Как ты можешь сидеть здесь со мной, есть, смеяться, шутить, зная, что над тобой нависло?

Он грохнул кулаком по столу.

— Робин, успокойся. Все нормально.

— Нет! Я не собираюсь успокаиваться! И вовсе это не нормально. Она — твоя мать. Может, пора прекратить эту войну?

Талли думала над его словами, откусывая кусочек лимонного пирога.

— Робин, я страшно жалею, что рассказала тебе. — Она вытерла губы. — Ты сегодня действуешь мне на нервы, и я хочу домой. Окажи мне любезность — отвези меня.

— Почему бы нам не поехать в больницу?

— Потому что я не живу в больнице. Я живу у себя дома и именно туда я поеду.

— И давно твоя мать больна?

Талли колебалась.

— Кажется, дней шесть. Попроси счет, пожалуйста.

— И сколько раз ты ходила к ней?

Она снова замешкалась с ответом.

— Она в коме, на ней много всяких трубок.

— Сколько?

— Уйма трубок. — Она покачала головой. — Может, полдюжины, может…

— ТАЛЛИ!

— Один раз, — сказала она.

— Один раз! — воскликнул он.

Талли поднялась и надела пальто.

— Робин! Я знаю, что тебе это трудно понять, но постарайся запомнить, что к тебе это не имеет никакого отношения. А сейчас отвези меня домой.

На улице было холодно, шел снег. Робин загородил дверь машины и тихо сказал:

— Талли, ты знаешь, как я к этому отношусь. Моя мать умерла внезапно.

— Да, спасибо, что заботишься обо мне. Но это была твоя мать, не знаю, повезет ли так же моей.

Робин замахнулся, чтобы ударить ее. Талли молча смотрела на него. Она не стала уворачиваться, не моргнула, не отступила назад. Когда он наконец опустил руку, она прошипела:

— Ты сошел с ума? Совсем спятил?

— Прости, прости, прости, — бормотал он. — Мне ужасно жаль, Талли, прости, пожалуйста.

Она отвернулась, но он схватил ее и повернул к себе лицом, стараясь удержать. Она попыталась его оттолкнуть, и его славное лицо оказалось так близко, что ей вдруг расхотелось бороться. Меньше всего на свете ей хотелось говорить о своей матери. И так же сильно ей не хотелось признаваться, что есть Джереми.

В конце концов они сели в автомобиль, и Талли всю дорогу смотрела прямо перед собой.

— Талли, посмотри на меня. Пожалуйста. Прости меня. Я ни разу в своей жизни никого не ударил и вряд ли когда-нибудь смогу. Я просто… Ты вывела меня из себя. — Она промолчала. Робин продолжал: — Что случилось, Талли Мейкер? Ты так отдалилась от меня в последнее время…

— В последнее время?

Он кивнул.

— Раньше до тебя можно было докричаться, — сказал он. — Ты была досягаема. Но теперь мы встречаемся все реже и реже, и я беспокоюсь. Я просто заболеваю, когда вижу, как ты холодна со своей матерью. Что бы там ни было, она — твоя мать.

Опять молчание.

Он подъехал к обочине и затормозил.

— Талли, пожалуйста, не бросай меня, — попросил Робин, дотрагиваясь до нее. — Пожалуйста.

Она вздохнула.

— Хорошо, Робин. Хорошо. Здесь слишком холодно. Отвези меня домой. Там мы поговорим.

В трейлере было чисто и тепло. Талли приготовила чай и примостилась рядом с Робином на диване. Она посмотрела в его серьезное лицо, дотронулась до гладкой смуглой кожи, до его рук, обхвативших чашку, и просто не смогла… Она не могла так поступить с ним, не хотела видеть, как он расстроится, и к тому же боялась, что, если Робин узнает про Джереми, он уйдет и никогда не вернется. Ей случалось видеть, как он увольняет людей в своем магазине — плохо работающих или неспособных, — видела как-то, как он вызвал полицию, когда какой-то парень украл у него два галстука. «Робин очень мягкий и уступчивый, — думала Талли, — но если встать у него на пути или предать его, он превращается в камень, и тогда от его податливости не останется и следа».

Талли совсем не была готова к разрыву. Вот он здесь, у нее на диване, и ждет, чтобы она поговорила с ним, подпустила к себе, доверилась ему. И она должна рассказать ему либо про Джереми, либо про свою мать.

Она позвала его в кухню.

— Робин, я расскажу тебе первое воспоминание маленькой Натали, — бесстрастно сказала она, засовывая в тостер пару английских булочек. — Ей было два года, была ночь. Натали тихо спала и вдруг проснулась. Проснулась оттого, что не могла дышать. Она попыталась закричать, — рассказывала Талли, доставая масло и виноградный джем, — но не могла. Она открыла глаза, но ничего не видела. Что-то было прижато к ее лицу. Она стала вырываться, отталкивать от себя это, но ничего не получалось. Она пыталась схватить это руками. Это оказалась подушка, она поняла на ощупь. Наконец движения ее стали медленными, ноги перестали дергаться, у нее закружилась голова и сознание стало уходить. Боли не было. Потом Натали услышала голос отца, словно бы издалека. Он звал ее и спрашивал, все ли в порядке. Подушку немедленно убрали. Натали вздохнула и закричала. Она увидела, как ее мать повернулась к отцу и стала ругать его, что он разбудил ребенка. Натали продолжала кричать, отец, подошел к ней и взял ее на руки.

Зрачки Робина расширились так, что шоколадная радужка исчезла. Они стояли, глядя друг на друга, и Робин выговорил: «Булки горят».

Талли выключила тостер как раз вовремя. Намазав булочки маслом и джемом и снова разлив по чашкам чай, она отнесла все это в гостиную. Они снова сели на диван.

— Талли, я не верю тебе.

Она пожала плечами.

— Конечно. И тем не менее это правда. К сожалению.