Галина Островская - Талисман жены Лота

Он и не тревожил.

Она тревожила его.

...Она сидела у его ног, и песчаные ее волосы трогал не он, а ветер – хозяин Кейсарийского кладбища зрелищ...

...Она смотрела на него, придумывая какие-то глупости про рабынь, цариц и пастухов, – и не он, а мечта счастливила ее глаза. Он лишь потерянно блуждал в тумане этой мечты и не хотел уходить никуда...

...Она стояла на каменном пьедестале последней ступени древнего театра, маленькая, обтекаемая синевой огромного неба, а в спину ей вонзался кинжал его желания... и его немощи...

...Он видел, как сквозняк оживает от ее присутствия, звоня колоколами хрустальных слез люстры, как пьет она отраву чужой судьбы из книги великого мистика Гете и – помнит про огонь.

...Он шел за ней по зыбучему песку, он полз за ней... И жажда терзала его... И она была этой жаждой. Он звал ее... А она уходила, отпущенная им однажды...

...Он смотрел на грубые веревки, вонзившиеся в кружева ее кожи, и знал, что сейчас пламя в пылающих лапах утащит ее к небу, и ее не станет... Она уйдет от него...

Три сломанных тоской дня Вульф помнил, что гойку нельзя жалеть. Так велела Фаруда.

В последнюю безрассветную ночь он решил не послушать совета старой служанки.

Сейчас он спал. Тонкого шелка покрывало с тяжелыми золотыми кистями по краям, соскользнуло на пол...

– Вставай, – разбудил его голос Фаруды.

Мрак сна быстро рассеялся, уступив место другому.

– Сегодня умер твой отец, – сообщила старуха.

Вульф посмотрел на нее.

– В шесть часов. Я не стала тебя будить: ты три ночи не спал...

Она бросила ему одежду.

– Вставай!

Вышла из комнаты как нож из ребер.

Вульф встал, оделся, выпил кофе, черный, как горе.

Служанка вернулась за подносом.

– Дядя знает? – спросил ее Вульф.

– Он ждет тебя, – ответила ливийка.

Недобро смотрела резная мебель, скрипели двери, толстые ковры топили в своих узорах шаги, когда Вульф шел к Старику...

Низко опустившие головы старинные статуэтки провожали его детскими взглядами....

Закрытые зеркала шелестели белыми саванами ему вслед и шептали, шептали, шептали...

– Гой-ку-не-жа-лей... гой-ку-не-жа-лей... се-бя-по-жа-лей... се-бя...

Вульф резко дернул кольцо, вставленное в нос бронзового льва, распахнул дверь и быстро зашел в спальню, похожую на костел.

Пепел и прах смотрел на него сквозь бутылочное стекло глаз Старика.

На абрикосовых скулах сиделки плакали два черных жучка....

Вокруг Аглаи сгустилось одиночество и начало медленно и неотступно истязать давно привыкшую к его пыткам женщину.

Она не знала, откуда приходило это одиночество и почему пыталось ее убить, даже если вокруг была куча свидетелей. Одиночеству были безразличны и декорации, и герои на сцене Аглаиной жизни. Оно приходило и мучило.

Так, как сейчас – брало за горло и не отпускало часами.

Оно было глухо к музыке, безразлично к искусству... Оно было сильнее всего, придуманного людьми во спасение от него, одиночества.

Иногда Аглая обнаруживала его реальные причины. Часто это была скорая чужая беда, от которой уже сегодня душа содрогалась. Как правило – чужая беда. Своих бед у Аглаи было, слава Богу, немного...

Но в основном одиночество душило беспричинно. И чем беспричиннее – тем безжалостней...

Было лишь несколько мест на земле вне зоны его досягаемости. Одна лавочка во дворе Фонтанного Дома в Санкт-Петербурге, крохотный мостик в Венеции, над которым висит чужое белье, каменная мрачная ниша в Иерусалимской стене, с арабской стороны... И, конечно, Юркина дымная кухня.

– Странно... Это правда, странно... Последнее время... Да, последнее время мне не одиноко... Мне не одиноко... Странно... – убрав с горла руку, Аглая попыталась выпрямиться.

Но тут же получила пригоршню сухого бесслезия в глаза.

– Завтра все узнаешь, – сказало Одиночество и Аглая поняла его язык.

– Дядя! – позвал Вульф.

Зов проскользил по поверхности, так и не достигнув разума Старика.

– Дядя! – гладя синие вены, вытащенные крючками старости на поверхность рук, еще тише сказал Вульф.

– Он не слышит, – пропела фигурка сиделки.

– Не уходи! – Вульф прижался лбом к острой грудке Старика.

– Он не говорит, – мелодия слов служанки растаяла в органной тишине.

– Пойдем, Вульф! – позвал его голос другой служанки. – Оставь его сейчас. Он не узнает тебя. Пойдем со мной.

...Мебель, ковры, тонкий фарфор и старинная бронза – все молчало по пути обратно, когда он шел коридором занавешенных зеркал ...от Старика... заточившего свое решение в склеп беспамятства: дверь в лабиринт бессознательного уже захлопнулась за ним.

Был вторник. По вторникам Аглая обычно читала Старику. Но уже три дня ей никто не звонил.

Близился вечер. Предчувствия собирались в стаю, кружили над сердцем, внезапно разлетались. Смолкал их гомон, неслышимыми становились пророчества.

– Надо ли ехать? Конечно, надо!

...Она осторожно дернула покрытый патиной колокольчик. Дернула еще раз и еще. Никто не открывал. Стукнула о косяк. Тишина.

Аглая совсем уже было собралась уходить, как дверь медленно поползла внутрь.

Стая кликуш мгновенно взметнулась и закричала пронзительно:

– Случилось! Случилось! Случилось! Дверь открыл Вульф.

– Почему не Фаруда? – испугалась Аглая.

– Проходи, – услышала она.

Она шла за ним. Первый раз ей хотелось, чтоб этот мрачный, заставленный вещами минувших столетий коридор не кончался. Она не знала, чего и почему боялась, но страх сжимал обручальными кольцами ее тонкие пальцы. Он был очень живым, этот страх.

Вульф прошел мимо кабинета Старика. Его двери были плотно замкнуты. Миновали еще ряд запертых дверей... Повернули направо. Здесь Аглая никогда не была... Завешанные картинами стены... Лестница наверх. Узкая крутая лестница... Высокий чужой человек в черной шелковой рубашке впереди. Дойдя до последней ступеньки, он обернулся, подал руку...

– Сюда, – сказал, пройдя еще немного и потянув на себя арбалет дверной ручки... – Прости, что я привел тебя сюда... Я не могу находиться сегодня в кабинете.

Аглая подняла глаза.

Боже!

Она опешила.

Это не было лицо человека, которого она боялась полюбить.

Это было лицо человека, которого она любила.

Да, она любила это выточенное резцами горя лицо... Эти глаза – мерцающие черные зеркала... Этот трепет дыханья у краешка ноздри... Эту... жажду... на высушенных палящим зноем... шепчущих... губах... обкусанных огненным идолом....

– Устраивайся, где тебе удобно, – нерешительно предложил хозяин.

Она села к окну.

Лик закатного солнца посмотрел прямо на нее. Красный свет тронул оружие, висящее на стене, высветил белые колонны стенных проемов, упал в ноги сидящей женщины – и исчез.

Аглая медленно, не опираясь на ручки кресла, за которые держалась, встала.

Увидела себя – все еще сидящей.

Снова себя, делающей шаг – один лишь шаг – навстречу.

Его, тоже шагнувшего к ней....

Себя – вцепившейся в гладкие головы набалдашников-сфинксов...

Его глаза над собой – манящую светоносную тьму причин, все приближающуюся...

Себя – вызволенную из вечного плена одиночества...

Его...

Она увидела их – перешагнувших последний рубеж.

И снова себя – сидящую наискосок в кресле, покрытом бархатом цвета тлеющих углей, пожалуй, чрезмерно надменную.

Он задумчиво вертел в руках какой-то предмет.

...Она прижалась к нему, закинула руки на плечи, зашептала, сияя кристаллами соленых солнц в глазах:

– Я нашла тебя... – шептала она. – Я вернулась...

Она плакала, он целовал слезы... И жажда его иссякала...

Вульф провел рукой по лицу – мираж исчез. Аглая сидела напротив и отрешенно смотрела на подкову солнца за окном, летящую в бездну моря.

– Сегодня утром умер мой отец, – сказал он.

– Умер! Умер! Умер! – взвилась стая.

– Умер? – переспросила Аглая.

– Прости... Ты приехала... Мне надо было... предупредить....

– Нет!!! – закричала она. – Нет!

Предчувствия метнулись к ней, разорвали грудь...

Кинули в сердце сырую могильную землю...

– Нет, – замотала она головой и схватилась за талисман.

– Нет! – снова закричала, глядя на Вульфа. – Я не отпущу тебя! Ты не уйдешь!

Она кинулась к нему, иступлено пала целовать руки.

– Я так давно ждала тебя, не смей уходить! – шептала.

– Я не отдам тебя, – стонала.

– Живое – ко дню! – вдруг вставши с колен, произнесла самой неизвестное заклятие.

* * *

...Они стояли, обняв друг друга, и оба слышали жужжащие звуки полдневного ханаанского зноя... в каком-то немыслимом далеке позванивали колокольчики на шеях у овец... и впереди не было разлуки... песков... тоски... невстречи... смерти... Содома... Не было пыточного колеса времени... так медленно катящегося...

– До завтра, – наконец шепнула Аглая и исчезла в темном тоннеле лестницы, ведущей вниз.

Вульф выронил гравюру, которую он хотел отдать ей и, нелепо оседая, упал на скользкий инкрустированный паркет.

– Завтра! – пели гимны несущиеся в сторону Иерусалима храмовые облака.

– Завтра... – шептала Аглая, смотря на дорогу.

Навстречу ей по пустой дороге несся бескрылый ветер.

По этой же дороге, и тоже навстречу, медленно шла Беда.

Беда шла по крышам машин, заглядывая в лобовые стекла и дожидаясь своего часа. Секундомер в ее руке тускло поблескивал и методично отсчитывал время.

Щелк, щелк, щелк – вспышка-взгляд в глаза водителю. Три секунды.