Галина Островская - Талисман жены Лота

Брякнула пепельницу на стол. Закурила. Подозрительно последила за дымом – не выплывет ли оттуда чья-нибудь голова. Сколько же она стала курить в последнее время!

Дым даже кольцами не заворачивался.

Успокоилась. Налила воды. Выпила несколько глотков. Решила, что виденьям пришел конец. И как только решила – голографическая картина с верблюдами, гребущими по пустыне... эта картина из спальни... переместилась сюда, под свет электрической лампочки без абажура.

Вот она, полюбуйтесь, над холодильником. И веревочки, и кисточки – все как настоящее.

Все как в кино!

– Кино так кино, – решила Аглая, усевшись поудобней в шатком стуле и запахнув халат потуже. – Ну, Сезам, откройся!

Впередиидущий верблюд остановился, медленно поворачивая шею, огляделся... Упершись взглядом в женщину, он степенно опустился на передние колени.

– У тебя очень милая мордаха, – сказала Аглая. – Вот если бы только не зубы! Но хватит отдыхать, вставай, милый!

Верблюд, колыхнувшись мощной грудью, встал. Встал и пошел.

На верблюде сидел погонщик, молодой господин с томными глазами. Где-то она его уже видела?! Нет? Господин этот был, по всей видимости, купцом. Богатым... Вон, какие на нем одежды! Одно полотно пурпурное, другое полотно златотканое, третье... С ума сойти!

– Ты кто? – хотела спросить Аглая, но воздержалась, решив не провоцировать ситуацию. А то заедет этот купчишка к ней сейчас на кухню на своем корабле горбатом, что она с ним будет делать? Или – он с ней...

Человек хитро посмотрел на Аглаю и дернул уздечку. Толстая рыбина его губ чуть дрогнула. Верблюд уплыл за край экзотической картины и растаял в несвежей штукатурке стены.

Тут же вместо первого пустынного животного появилась морда второго – свирепая и начисто лишенная обаяния, затем третьего, четвертого... Покорные животные брели и брели по песку, впрочем, все быстрее перекочевывая за пределы огненной рамочки.

В какой-то момент кадры из немого кино начали наслаиваться друг на друга. Верблюды, груженные тюками со слоновой костью, драгоценными камнями и сандаловым деревом, как бы продолжали идти, а прямо поверх их шагов люди уже раскидывали шатры, пили воду, справляли малую нужду... Человек с укутанной в белокрылые простыни головой совсем близко подошел к Аглае. Она замерла. Застыл и он, изо всех сил пытаясь разглядеть то, чего, очевидно, не мог разглядеть: полураздетую женщину с дымящейся палочкой в руке на странном кресле. Постояв так минуту-другую, он засновал меж шатрами, очевидно, что-то разведывая. Он так усердно совал свой нос в чужие разговоры, что Аглая вместе с ним даже начала кое-что слышать. Из услышанного сделала вывод, что караван движется из Мемфиса в Дамаск.

Господи, где же этот Мемфис! В Египте? Ну, конечно, в Египте. Где же еще! Дамаск – понятно где. Примерно там, где она воображала себя Шахерезадой... Аравийская пустыня позади... Значит, сейчас караван на подходе к Иерусалиму, он в районе Мертвого моря...

Человек подкрался к сидящим у костерка людям. Запнулся... Нет, не запнулся, сделал вид. На землю сел, дует на палец. А сам подслушивает разговор на почему-то понятном Аглае языке. И не иврит, вроде... Шепчущиеся замолчали. Что они говорили? Про клад какой-то... Что, мол, тут, неподалеку, есть место, где спрятано сокровище. И будто бы его охраняет какая-то заколдованная женщина....

Не вызнав больше ничего, человек этот – он Аглае кого-то сильно напомнил и она все пыталась понять, кого именно?.. – поковылял дальше...

Ну-ка, давай-ка за ним, Аглаюшка! Ого, как больно по горячему песочку босыми ножками!

...Нюхач воровато оглянулся, пошарил глазенками по сторонам...

Наверное, подумал, что и за ним следят! Такие всегда чего-нибудь боятся...

– У единожды предавших вечно страх по поджилкам ножовкой водит... – сурово заключила Аглая и тут же отругала себя. – А ты еще перед ним сияла своими обнаженностями в ночи!

Она изумленно подняла брови, вспомнив жадно сглатывающего слюну мужчину с Тель-Авивского пляжа – и двойник его тут же пропал из виду.

...Откуда же все-таки взялся этот караван! – поставив ноги на перекладину стула, продолжала рассматривать диковинное кино вовсе забывшая о времени Аглая. – И места какие-то знакомые... Пейзажи почти лунные... И запах! Пахнет Мертвым морем, которое ничем не пахнет... Интересно! А это кто?

К людям, верблюдам, мешкам, шатрам...

К привалу...

С горы...

Да, вот с этой обожженной зноем горы спустился... очень осторожно спустился, как будто не веря глазам своим, как будто к миражу блуждающему... к этому люду разномастному...

Человек спустился...

...Он совсем близко. Еле идет... Тень – и глаза. Глаза – как черные вороны на остром шпиле. В глазах – мертвое солнце над морем умерших надежд... Он не верит, что спасен.

Он упал, не дойдя до лагеря... Он шепнул пересохшими губами: «Пить... пить...»

Он лежит у края каменной мантии и смотрит назад, туда, откуда пришел...

Туда, где ему была возвращена жизнь... Но он еще не знает этого...

Он не верит, что спасен.

И он никогда не узнает, как одна женщина – мало кому ведомо ее имя – любила когда-то. И сколько столетий ждала встречи – сегодняшней, дарованной случаем – чтоб передать талисман тому, в ком течет кровь любимого.

...Аглая, не отрывая глаз от крыла его носа, над которым дрожала черная паутина ресниц, налила воду в нащупанный стакан. Вода побежала по тонким стенкам прозрачным водопадом. На долю секунды женщина перевела взгляд на лужицу... И все. Ни верблюдов, ни торгового люда, ни мешков, ни шатров. Ни глаз, таких знакомых... И даже кисточек не осталось. Растаяли в воздухе, испарились.

Аглая заснула, положив голову на согнутую в локте руку...

За ее спиной сливался со светлеющим воздухом скорбный искристо-каменный силуэт женщины, сумевшей-таки рассказать часть правды о талисмане, сделанном ее возлюбленным...

С первой потухшей звездой растаял и силуэт.

Во сне Аглая увидела, что с Вульфом случилось что-то плохое. Если не беда.

Старик лежал в белом убранстве боли, пригвожденный намертво к своим мыслям.

Возле него сидела девочка-служанка – маленький бесстрастный стражник из иной расы.

Сегодня, в шесть часов утра умер его брат, отец Вульфа, барон фон Либенштайн.

Старик ждал Вульфа. Виноградовый цвет его глаз зеленел. Парафиновые пальцы чуть ожили. Он знал, что он решил.

Он жил с этим решением много часов, но лишь сейчас к нему вернулся дар речи.

Сегодня он расскажет Вульфу одну историю...

...Старик сразу узнал женщину на гравюре. Сразу вспомнил предания из семейных Хроник о юной вдове, сожженной на костре из-за любви к некому Иеремие. И решил...

Хроники эти исчезли раньше талисмана – еще до того, как из сияющего яйца высокого Германского духа вылупилась птица-смерть со свастикой на груди. Хроники стерегли стоглавые псы бдительности, но они пропали бесследно.

...Молодая женщина с ее дьявольской кошкой, ведьма – так гласили семейные Хроники – была сожжена принародно. Знатная немка, красивая... Тогда еще красивые женщины были в Германии...

На нее показали соседи – толстая аптекарша и ее аптекарь. За два шиллинга – смехотворную плату – они рассказали, что ведьма покупала у них деготь для изготовления колдовской мази. Они видели потом, как она, обмазанная дегтем с головы до ног, вылетала из трубы верхом на кошке. А кошка была не кошкой, а гоблином... Сначала они – богатая молодая вдова и ее гоблин – совокуплялись. Аптекари слышали животные вопли дьявольского оргазма... Они стояли под окнами... Правда, ставни были наглухо заперты...

Свидетельские показания зачитывались в суде. Но не эти, первоначальные. А другие, где окна уже были открыты и они, аптекарь с аптекаршей, своими глазами видели, как у превратившейся в дьявола кошки появился раздвоенный на конце огромный пенис, кошка упиралась копытами в изголовье кровати, а ведьма, хохоча, садилась на этот пенис, и, проклиная Бога, выкрикивала непристойности, которые они, почтенные граждане, не могут передать...

Протоколы опроса этих свидетелей находились в украденных семейных Хрониках.

Там были и письма, посланные из «ведьминской башни» – пыточной камеры – молодой женщиной, влюбленной в юношу из библейски древнего рода.

Письма Иеремии – ее возлюбленного – тоже были выкрадены...

Но Старик помнил их. У него была хорошая память...

...Чтоб спасти колдунью от огня, этот мальчишка решил отдать ей семейный талисман, отводящий беды. Ночью, тайно, он похитил его. Никто не мог подумать, что он на такое решится. Решился: верил, дурачок, что действительно за два шиллинга и по простоте душевной соседи оклеветали его любимую... Не знал, что это род его уберегал от ведьминых чар. Не знал, сколько пришлось соседям-аптекарям заплатить в действительности за ложный донос на святую... Смета расходов тоже в Семейных хрониках находилась...

...Узнал Старик эту женщину на гравюре. И Иеремию сразу увидел. В руке – талисман. В глазах – ад. Не успел передать семейную реликвию колдунье: ту сожгли на день раньше назначенного срока.

Он, Старик, сегодня расскажет эту историю. Он попытается искупить огненную вину предков перед этой женщиной. Он возьмет средневековый грех отцов-инквизиторов перед ней... перед тысячами сожженных... на себя.

Они пощадят... Эглаю. Они откажутся от талисмана.

Он уговорит Вульфа.

Приковав тем самым его к инвалидному креслу...

Или...

Но женщину трогать больше нельзя!

...Старик ждал Вульфа, который еще не знал, что на рассвете отца не стало.

А через несколько часов не станет и дяди. То есть – Старика.

Три дня – три раненных думами дня – Вульф выжидал. Так сказала Фаруда: три дня не тревожить Аглаю.