...была нарисована Аглая.

– А чего ты меня в костер засунул? – наконец спросила она, снова свернув листок и положив его на колени.

Спросила, капризно улыбнувшись.

– Не знаю, – ответил Сережа. – Это не костер.

– А что же это? – сильно удивилась Аглая.

– Я просто увидел тебя такой...

– Ведьмой, за участие в шабаше преданной огню? Безобразной старухой, наводящей порчу и увечащей скот, а? – пыталась хитростью Аглая оттянуть минуту возмездия за приворотное зелье, вбрызнутое вчера ею в кровь этому святому человеку.

Сережа поддался на уловку.

– Сжигали за красоту, Аглая, – сказал он.

– Да? – сделала она быстрый, но неверный шаг.

– Да, Аглая, за красоту. За такую, как у тебя, – его руки дрогнули, и душа восстала из праха.

– Ну, допустим, не только за красоту... – попыталась спастись бегством Аглая, – и не только женщин. Знаешь, что жертвами инквизиции в основном становились мужчины?

– Нет.

– Знай! Профессора, студенты, изучающие право, пасторы, каноники, викарии... и монахи тоже – все шли на костер. Трех-четырехлетних детей объявляли любовниками дьявола. Мальчиков благородного происхождения чуть не поголовно сжигали... И зря ты думаешь, что...

Она посмотрела на гостя – серьезно. В глазах его отражалась женщина – вовсе не вчерашняя...

– Это все... Все, что было в Средние века... – мрачнея, продолжила загнанная в угол Аглая в тщетной попытке уйти из его сердца. – И самое ужасное творилось в Германии... Там пытки были разрешены законом. Есть документы, в которых упоминается более пятидесяти применяемых видов... Пятьдесят шесть, точнее. Я изучала эту тему...

Она действительно хорошо знала то, о чем говорила. И тогда, в Мюнхене, в букинистическом магазине... там она обожглась о руки, схватившие ее, снившиеся ей потом долго... руки Вульфа... Она вернулась туда, в этот магазин, буквально через пять минут... Она снова подошла к полке, где стояло первоиздание Ли по истории колдовства... стояла долго... плечи горели... Судьба, казалось, что-то шептала на ухо, но она не могла расслышать... Она купила заветный трехтомник, отдав за него все свои деньги. По ночам в маленькой гостиничной комнате она читала эти страшные материалы, днем же, голодная, бесцельно бродила по улицам... Вернее, не бесцельно. Она надеялась встретить его, но не помнила даже лица...


Аглая чиркнула спичкой и медленно начала приближать раскрытую ладонь к пламени, глядя во все глаза на огненный танец побежалости.

– А знаешь, что один дядька-палач немецкий придумал? Печку такую... За один год, 1651-й, кажется, он... знаешь, что он сделал? Зажарил! Взял и зажарил живьем сорок с лишним красоток... Потом мальчиков маленьких жег, девочек... Если грудные детишки попадались, так ему еще слаще было...

Аглая мельком глянула на Сережу и решила, что хуже не бывает – тот висел на распятье ее трескотни и жилы его были надорваны любовью.

Она бросила спичку в пепельницу, схватила в руки рисунок, развернула его...

– Так это не костер, говоришь? – стукнула она ногтями по огненно-ярким черно-белым линиям. – И слава Богу!

Аглая явно не справлялась с собой. Сказала бы сразу, что просит прощения за вчерашнее, что бессовестно играла, шла на поводу у своего каприза, что просто была пьяна... Или, еще лучше, притворилась бы дурочкой с одними инстинктами, без мозгов... Посидел бы тут человек пару часиков и подумал бы, что вчерашнее – просто приснилось! Ушел бы с Богом и легким сердцем. Так нет же!

Аглая замолчала.

– Больше всего на свете... – тихо и тяжело, наконец, выдавил из себя Сережа. – Да. Больше всего... на свете... Я хочу... чтоб ты была... моей...

Аглая моментально пошла в наступление, содрогаясь от собственного вандализма:

– Прямо сейчас? Мне раздеться?

Ох, как же нехорошо ей было... Вот он – грех. Вонзить в душу человека надежду и – тут же сыграть ей торжественный похоронный марш. Какого беса она поманила этого грустного человека! Зачем!

– Я хочу, чтоб ты была моей женой, – сказал он твердо.

– Нет! – резко ответила Аглая и тут же добавила: – я замужем.

– Мне Гольдштейн говорил... – складка между бровей Сережи сделалась резче.

– Да? – Аглая приняла воинственную позу. – И что же, интересно, говорил Юрий Абрамович?

Гость молчал. Через долгую-долгую паузу произнес:

– У вас нет детей.

– Уходи, – сказала она гостю жестко. Затем смилостивилась. – Я вчера была не права. Я не должна была играть с тобой... А я играла... И ты знал, что я играла. Прости. Ты человек... Ты достойный человек. Но я знаю, что сухое дерево – не плодоносит. Сухое дерево – это не мой муж, от которого у меня не может быть детей. Сухое дерево – это я. Я не полюблю тебя. Я знаю это. Прости.

Аглая убрала прядь волос за ухо и сухо посмотрела в едва голубеющий дым померкших глаз... Сережа поднялся, медленно подошел, встал перед ней на колени, обхватил ее ноги руками...

Аглая рассматривала небо через решетчатый прямоугольник окна и не видела там ничего, кроме пыточных щипцов солнца, которыми оно выкручивало жилы из природы.

– Ты уверена? – наконец спросил он очень тихо.

– Да, – ответила она.

– Я никогда тебя не забуду, – сказал он с порога.

– Да, – кивнула Аглая.

...Вечером Вульф тоже не позвонил.

Ночь

Сначала Аглая приняла свой платяной трехстворчатый шкаф за черную гору, по которой карабкалась недавно во сне. Вернее, нет, не она – жена Лота. Трещины на темной полировке увиделись ей черными нитями запекшейся крови. Шкаф, казалось, даже пах мертвым пеклом Содома.

Потом собственная простыня ей пригрезилась мерцающей белой грудой одежд, сброшенных из Книги Бытия в постель.

А незримые часы били века, отсчитывая все с самого начала.

Бам... Ба-мм... Два часа. Два тысячелетия.

Бам... Ба-мм – Ба-ммм. Три часа. Три тысячелетия.

Эта женщина живет на земле три тысячелетия – и три тысячелетия, изо дня в день, смотрит на Мертвое море, в котором не живет ничто. И даже – не тонет... И нет кораблей...

Зачем она оглянулась? Из любопытства?.. Очень не похоже на правду. Женщина, которая была на небесах, не любопытствует о земном... А она была на небесах – она любила...

Что заставило ее обернуться под страхом смерти? Да – под страхом смерти! Ангелы же предупредили – оборачиваться нельзя. Или... Или он, ее возлюбленный, остался там? Там, в городе, разрываемом на куски гневом Божьим? Нет... Нет! Его там не было, Аглая это знала... Они – жена Лота и ее возлюбленный – больше не встречались... Они больше не встречались... Они испили чашу одиночества до конца...

Это – так.

...Когда ханаанская засуха кончилась и евреи вернулись...

...Когда на землю вновь упало потоками грозовое раскатное благословение Бога Единого... Когда на изглоданную хищной гиеной солнца Святую землю пролилась живая вода...

Они больше не встретились.

...Онушел в зыбучий песок за миражом... Жажда позвала его, притворившись любимой...

...Он шел по пустыне с пустыней в душе... Он увидел ее... Он побежал за ней, смеющейся и запутывающей в барханах маленькие лжеследы...

...Он полз, обжигая живот и не чувствуя боли, за спасеньем своим, которое обещала ее влажная жемчужная кожа...

...Он полз и кричал: «Ты будешь моей!»... Он полз и шептал: «Ты – моя...» Он умер – и ветер закрутил в песчаный столб его последние слова.

– Ты моя... – обволакивал Аглаю этот шепот.

– Теперь – моя! – стукнул дважды дверью ворвавшийся из ниоткуда ветер.

У Аглаи хватило ума на этот раз не озирать потолок в тщетных попытках найти источник голоса, и она просто попыталась посмотреть Правде в глаза.

– Ну, – сказала она ей.

Та посмотрела на женщину задумчиво и легонько качнула припудренными буклями.

– Что это, скажи? – спросила Аглая.

Правда молчала.

– Это все глупости... – не очень уверенно произнесла хозяйка.

Правда нахмурилась и легонько зазвенела длинными спицами.

– Это абсолютные глупости! – рассердилась Аглая...

Работая спицами все быстрее, Правда, казалось, потеряла всяческий интерес к разговору.

– Этого не может быть... Я... Как я... Почему я? Правда завязала узелок на суконной нитке, подняла глаза и посмотрела на Аглаю укоризненно.

– Я его совсем не знаю, он из другого мира, он... Правда усмехнулась.

– Но это ведь не важно? Разве – это! – важно? Правда утвердительно тряхнула буклями, на пол посыпалась мелкая пудра.

– Ты думаешь, я влюблена?

Правда отложила вязание, подошла к потерянной вконец Аглае и поцеловала ее в глаза.

– Ба-ммм... – третий удар третьего часа как странник блуждал по квартире и никак не мог найти покоя. Так бывает: когда Правде смотришь в глаза, Время покидает обозначенные чертоги... Оно останавливает свое скрипучее колесо и стирает даже память о себе.


– Ты – моя... – повторила про себя Аглая задумчиво. И еще раз решила посмотреть на старушку-Правду и кое о чем ее спросить.

С трудом разомкнув глаза, наткнулась взглядом на громаду шкафа, поморщилась, перевернулась и – пустынным сухим жаром повеяло ей в лицо. Библейская картина, обрамленная кручеными нитями, висела в воздухе перед ней и жила своей жизнью.

Аглая потерла глаза... Никакой безжизненной пустыни с движущимся мерно караваном перед глазами не оказалось. И ниток этих огненных тоже не было. И кисточек на нитках... Темнота, пустота, стена. И даже гвоздик на стене, забитый Аликом для так и не повешенного календаря.

– Кажется, пора обращаться к врачу, – невесело подумала Аглая и решила, как всегда, когда не спалось, посчитать барашков.

Не явился ни один. Темнота, пустота, открытые глаза – и это все. Где-то через час... или больше... Аглая поднялась и пошла на кухню.