Тут ты рассмеялась совсем беззаботно.

– Я помню ваш северный Петербург. Из окна там дуло. И кровать была такая узкая. Почему у вас в отелях бывают такие кровати?

– Для остроты ощущений.

– А ведь несмотря ни на что, это была фантастическая ночь. Одна из лучших. Хотя нам с тобой всегда хорошо.

Ты встала, держа меня за руку.

– Пойдем, это совсем рядом, я покажу тебе чудный вид с моста. Смотри.

Высокий легкий собор летел своими арками в небо, студент пел «Санта-Лючию», прохожие смеялись, закат догорал на шпилях и на лицах. Мосты нависли над рекой легко и плавно. Чтобы люди не остались на разных берегах. Связующие нити, оттого влюбленные гуляют у реки.

Сфинкс улыбается над Невой.

Кружевные готические башни светились.

Они стояли на мосту.

Ее яркие губы улыбались.

Вспыхнув, заблистали фонари.


Он вспомнил.

И ее нестерпимо яркие губы все улыбались, его мутило от какой-то непонятной, бесконечной тоски. Будто и мокрые травы, и кусты, и все это имеет какую-то звенящую, ослепительно чудную цель, и разгадка, разгадка всего этого – вот в этих губах. Жар наполнял тесную келью, вспыхнув, заблистали тяжелые оклады икон… И когда он целовал эти пронзительные губы, то почувствовал освобожденье… Будто раздвинулись стены, и за ними – широкая и бесконечная вольная дорога.

И с ней случилось что-то дивное.

Где ты теперь, Предслава?

Но я помню. Средь пепелища, перед разрушенным храмом.

Он дотронулся до блестящей фибулы, она еле держалась на разорванном коричневом корзно. Ее подарок ему. Храм белел. Блестели купола, и отсюда, из-за реки, не было видно следов пожара. Лицо его заострилось, ноги кровоточили, но в глазах,устремленных на храм, было удивление. Казалось, он сам себе не верил. Он помнил не кровь, не смерть, совсем другое. Он вспомнил.


Она остановилась у дороги процессий и смотрела на гору Гюхту. Ее губы… прихотливо уложенные волосы вились по плечам. Обернулась и пошла к нему, и горящий язык пламени в Фестосе стоял перед глазами. Поднималась по ступеням процессий, а в душе было, как падали колонны под мечами ахейцев и на сбитые фрески на полу швыряли жриц. И горели болью под ногами ступени.

Он стоял и ждал.

– Царь, ты приказал привести их жриц и принцесс,

но эту… мы не могли найти. И вдруг она здесь. Прикажешь схватить ее?

Он только махнул рукой.

– Уходите все.

И стоял и ждал.

Принцесса в изгнании – все же принцесса? Или наложница… Она могла скрыться, убежать, но почему-то шла к нему.

Он стоял наверху и она поднималась. Остановилась ниже и смотрела в его глаза. И языки пламени… словно что-то еще хотела увидеть в этом жестком взгляде.

– Ты сама пришла? – он указал на палату, и она вошла с ним в тронный зал.

– Ты сама пришла. Почему? – Он встал, опершись на волнистую спинку трона. И в извивах цветов грифоны смотрели со стен.

Она стояла перед ним, также как раньше прихотливо была уложена прическа, и обнаженная грудь неровно вздымалась. И дивные фрески дышали еще на стенах. А в Фестосе их дев швыряли на горячие от крови плиты и окровавленными руками срывали платья, и падали стропила в зале, где весело и страстно смеялась раньше Игрунья.

– Царь, ты этот дворец не разрушишь?

Он молчал, и молчание было странно. Она не видела, что за его взглядом – жестокость, гибель, или еще что-то?

– Царь, я принцесса. Сойди по священным ступеням к тайне земли, и соверши омовенье. Перед тем, как тронуть меня, ты должен.

Он расхохотался.

– Перед тем, как взять тебя, я должен совершить омовенье? Перед девкой, что была подстилкой для пастухов и для иноземцев в Египте? Говорят, ты спала и с богом. Я хочу знать, какова на вкус была ему твоя кожа.

Ваши принцессы и жрицы – он схватил ее за руку и резко рванул к себе, – спали со всяким, – и жарко дышал.

– Когда я была принцессой, я могла быть с разными, – она пронзительно ярко смотрела ему в глаза, – и я была свободна, – тонкие ее ноздри вздрагивали.

– Я возьму тебя здесь, в вашем священном зале, у трона, – он чувствовал ее дрожь (она по-женски боится), но и иное… Ее неуместные речи его разжигали.

– Ты уже не принцесса. Но ладно, иди, – схватив ее, прижав к себе до боли, он все говорил. – У меня есть царица и другие девы. Сотни юных и прекрасных. Ты же уже не так молода. Давно это было. Но я хочу, чтобы ты сама моей стала.

И вдруг ослаблено разжал руки. Она тихо шепнула:

– Поцелуй меня.

– Целовать тебя? Твое дыханье отравлено ядом.

Она не думала, что может еще плакать, но ее ресницы стали мокрыми.

– Дело женщин обижаться, – проговорил он.

Это была странная ночь. Не такая, как в криках боли насилуемых жриц… Он швырнул ее на пол. И вдруг отпустил, и тогда она дотронулась до его лица.

Эта горькая ночь. Зачем ты к нему приходила? Ты нужна ему как рабыня… лишь твое сопротивление его разжигает. Тот юный поцелуй у берега моря… Но его сильные руки неужели только смерть принесут их прекрасному миру?

Он взял ее жестоко и просто, и даже не поцеловал. Но потом обнял горячими руками. И ей вдруг привиделись высокие храмы. А утром на холодном полу рядом с ней лежали лилии. Там, где ее как рабыню взял этот царь убийц. Где она раньше была счастлива, а Игрунья осыпала цветами юного воина, победителя быка.

И встав от каменного ложа позора и страсти, она взяла лилии и пошла к ступеням дороги процессий.

Смирись, ты пленница, твоя судьба…

И растаял вкус тех поцелуев в песках Египта.

И горьких здесь, у моря на Крите.

И век пройдет,

И еще век,

И тысячи лет.

Ветер шелестел.

Та боль как твоя безмерна.

Когда это будет? Шаги. Здесь проходят века. Она вновь видела: люди были разными. И ветерок от длинных одежд троянок.

И вдруг услышала: что за странная музыка, долгая и чистая. И по белым плитам шаги длинноодежных троянок. Кто так страшно кричит, или показалось? Нет, там, на скале… Не кричит, это почти шепот. Хрупкая девушка прижала тонкие руки к груди и потом их протянула. Тяжелые косы спадали по длинному платью, волочившемуся по земле. Глаза ее… Девушка вдруг медленно сняла с головы драгоценную повязку, отбросила ее в сторону, на траву… И пышные волосы упали на плечи. Хотелось услышать ее слова, но слышалось только то, что кричали ей другие люди:

– Любимая богом, зачем Аполлона зовешь среди горя, Кассандра? Как хорошо, о завтрашний день, что ты сокрыт от очей. И лучше не знать, там счастье иль горе. Тогда можно ждать… Не нужно нам это.

Не понимая, кто это, узнала ее взгляд. В нем была та же боль, что у нее. И еще что-то. Кто ты – наложница, принцесса? Что ты хочешь сказать?

Девушка вновь протянула руки, и тогда послышался ее голос:

– Нам не дано остановить, хочется крикнуть, остановить, но…

И слова ударом ножа вошли в сердце. Предчувствие извечной и самой страшной боли.

– Я жить сыта…

О смертных участь жалкая! Их счастие

Как тень. Страданье? Как чертеж с доски

Смывает губка, – так сотрутся все дела.

Грустней, чем дар вещуньи, это знание9.

Закрыла глаза. Нет. Это было то, о чем даже сейчас, пройдя через черный ужас, она боялась подумать. Когда разомкнула веки – перед ней снова была аллея процессий и за колоннами виднелась гора Гюхта.

Кто та девушка с ее горькой красотой? Пророчица, наложница, принцесса? Что ждет ее?

Кто ты?

И в памяти смертных и ты не будешь жить?

Неужели и о тебе, и о нас они не вспомнят?

Она прислонилась к колонне. Стена тут закоптилась от пожара, а раньше виднелась искусно нарисованная красивая жрица с ритоном в руках. Здесь была радость и такая боль. Все забудется? О нас исчезнет даже память?

Это страшней чем смерть и суд богов, чем быть наложницей и пленницей, чем дар пророчицы… Неужели они о нас не вспомнят? Как мне позвать вас? Что мне делать? И музыка долгая и чистая… И по плитам шаги длинноодежных троянок.

За Тавридой, краем неистовых тавров, на краю людской ойкумены, где холод нисходит на землю, кто-то о нас вспомнит.

Жрец дотронулся рукой до ее плеча и она очнулась.

– Ты так бледна.

Наверное, он сейчас спросит о дворце и о том, что там случилось. Но он только подумал «Твои пути ведомы тебе, я не знаю, зачем ты к нему ходила. У него – наложницы и царица. Кто ты ему?» Она хотела ответить на этот немой вопрос, что был во взгляде жреца, но вдруг произнесла совсем другое:

– Послушай, жрец, есть что-то еще страшнее. Я сейчас видела. Это… забвенье.

Жрец опустил голову.

– Прости меня. Не мне тебя осуждать, светлая жрица, ты свободна. Но я боюсь за тебя. Иным пропитаны сейчас стены во дворце.

– О чем ты?

– Быть там наложницей или царицей, все страшно. Ты так бледна. Пойдем в наши горы, там легкий воздух. Пойдем, ты поговоришь там с одним человеком. Я ему верю, и тебе многое станет понятно.

На лужайке в горах трава была пышней, чем в долине у Кносса. Деревья тихо шелестели. Здесь временами казалось, что все, как прежде. Она удивилась, увидев перед пещерой свою дочь и ахейца. Гнев вспыхнул в ее измученных глазах. Это был тот самый купец в египетском щегольском переднике, которого она заметила раньше в священной роще пировавшим с воинами. Сейчас он сидел на корточках у ручья и мыл в нем их сосуд, а ее дочь весело расставляла на солнышке мокрые блестевшие чаши, пифосы, ритоны.

– Откуда они у вас? – спросила она у жреца, но ей весело ответила ее дочка.

– Мы рассказали купцу, где они лежали в долине. Мы сами тоже бегали туда, но там все завалено камнями. А купец взял двух воинов, и они это раскопали. Представляешь, мама, чаши упали между двух глыб и не разбились, только были забросаны мусором. Но сейчас мы их отчистили.

Она прошептала жрецу:

– Зачем ты указал им место, где была вилла? Они и так у нас все отнимают.