Ольга Озерцова - Талисман Шлимана

– Кто?

– Кубики.

– Малыш, дай я допишу письмо.

– Но ты же уже поговорил с тетей по телефону, и я ее уже поздравила.

Ты тоже сначала не понимала этого моего консерватизма. А теперь тебе стало нравиться получать мои письма по почте, а не по интернету. В бумаге скрывается своя теплота и можно донести что-то сокровенное на другой конец Европы.

«Да, я люблю “священные камни Европы”. Спасибо ей и тебе за радость, но я встречу третье тысячелетие здесь с моей маленькой внучкой в моей стране с ее неизбытой болью, что случилась с нами в XX веке.

Празднование миллениума. Конечно, ты права, время, наверное, непрерывно, и в древних цивилизациях не было той точки отсчета, что у нас. И представление у сфинкса в Гизе, которому многим больше двух тысяч лет, показалось бы древним египтянам младенческим лепетом. Помнишь, как у Платона в “Тимее": “Вы, эллины, юны разумом (это о шестом-то веке до нашей эры) и нет среди вас старца".

Но чувство нашего ожидания…

Когда у многих людей есть ощущение, будто входишь в другую дверь… Это что-то изменяет, может, и в этом и в этом есть часть той "красоты, что спасет мир".

Ты знаешь, Изольда, когда я был еще совсем юн, я почему-то иногда думал, как я встречу новый век. Мне казалось, что я скажу людям что-то очень светлое и важное.

Но потом я понял иное.

Это рубеж.

Кажется, что за час до двенадцати приоткроется занавес.

И в этот миг надо подумать обо всем сразу: о деревянных церквях и готических соборах, о сфинксе и о Крите, о живших и живущих, о светлом».

Мне больно и светло.

И тогда мне казалось, я могу соединить все. Здесь, у Покровского собора на Красной площади с моей маленькой внучкой, перед лицом третьего тысячелетия.

И в таком особом настроении я написал для тебя и для нее сказку про Новый год.

Ведь с той поры, как дано нам встречать Новый год, у всех появляется особое чувство – и это ожидание помогает нам услышать.

Мы чего-то ждем.

Итак, я переношу нас в Новый год.

Отодвиньте портьеру, не бойтесь, только украдкой… чуть-чуть.

В городе странный запах, горьковатый и теплый, пахнет хвоей. Тихо падает снег, бесшумный, мягкий. А когда попадает в свет фонаря – блестит. Кружится, кружится по всему городу, заметает следы, тает на губах.

И с души будто все слетело…

Ничто ее не гнетет, все как-то легко. Освободиться от прошлого и от боли. Дело в том, что, если постараться, именно в Новый год можно понять. Все видится сквозь снег искристо и затаенно. Разве это не чудо, что он летит кругом, чтобы нам с вами в эту ночь что-то открылось?

Взгляните, мой друг, как странно, как страстно желто-зеленым горят огни. Вон – красные занавески, там звон бокалов… Как горят огни.

Вы слышите тревожные гудки в проводах, а вон там, да нет, выше, где-то под обледеневшими ветками деревьев, между крышами отдаются удары… Время, думаете?

Давайте руку, не бойтесь.

За каждой дверью чудо, за каждой стеной жизнь, за каждым окном свет.

И где-то на улице в черном морозном воздухе гулко отстукивает удары человеческое сердце.

Скрипит снег под ногами, за стеклом вагонов разноцветные фонари. Во всех окнах с болью и радостью мерцают елки. Они подводят итоги, беспощадно и мудро, прощают. Игрушечный дед Мороз еще принесет мешок счастья. Причудливы тени от веток на потолке. Морозен вкус поцелуя. Новогодняя ночь свершается.

Синие тени бродят между сугробами. Снег затаенно блестит. И в его блеске все становится ясно. Отодвиньте полог, чуть-чуть, осторожно.

Тонкие нити настоящего сплетаются в будущее.

Тихо зазвенели шары.

Новый год многое знает.

В этот час слышно биение времени.

И летящий снег – неспроста.

Это час подведения итогов – кого вспомнят сейчас, когда поднимут бокалы?

Если вы внимательно вглядитесь в этот летящий снег, то вы увидите, что это и листы бумаги, они летят, летят, белые, до земли – и вот их нет… И вся злоба, обида – вот их нет. И тихо и спокойно всплывает что-то светлое. Снег оставляет только истинное.

Час расплаты и веры.

Скоро двенадцать.

Поднимем бокалы.

Самый истинный час— это Новый год.

Что тогда происходит?

Тихо, слышите.

Часы бьют.

Отодвиньте голубую портьеру будущего.

Тихий ясный свет заструится.

Слышите, в этот час часы раздают бессмертье.

С новым годом,

С новым веком,

С новым тысячелетием.

Услышишь ли ты меня, друг мой, далекий друг мой, что будешь жить в новом тысячелетии?

Друг мой, дальний друг мой,

это все для тебя.

И боль наша.

И все.

Она смотрела на гору Гюхту и шептала:

Кто-то строит пирамиды

и высокие храмы,

мне же нужно только

твое понимание.

И века пройдут.

И тысяча лет…

Друг мой, неизвестный друг мой, ты слышишь меня?

Какая у тебя улыбка, и какой смех? мне бы хотелось увидеть.

И сквозь века, и тысячелетия.

И век пройдет, и еще век.

И тысячи лет.

Когда ты услышишь?

Ты слышишь?

Она стояла на ступенях дороги процессий и смотрела на святую гору Гюхту. Потом тихо пошла от дворца в голубом платье. Золотые серьги чуть звенели. Приложила руку ко лбу, села на камень, склонив голову, и не удивилась, когда жрец подошел, сел рядом. До них донеслись крики.

– Что это?

– Старуха ткачиха проклинает тех воинов, что увели ее дочь.

– Их смех и наши проклятья, не знаю, что страшнее.

Жрец кивнул:

– Проклятье может убить человека, его детей, внуков, разрушить города.

– Но не спасти. Торгуются и проклинают – другого теперь не услышишь. Но странно. Спасибо тебе. Я вдруг вспомнила. И еще, я видела ее и дитя.

– Кого?

– Я не знаю. В ее глазах другая любовь, не такая, как у нас и в Египте. Этот странный взгляд. Я бы могла ему научиться, если б мир не погиб.

Она протянула руку туда, где за деревьями раздавались крики.

– Слышишь. Велика сила проклятия! Накопившись в людской крови и в гневе богов, разве может оно остановить разрушенье?

Жрец горько прошептал:

– Люди верят в силу проклятья. Черное слово разрывает воздух, его чистоту и прозрачность, таится, а когда придет его время, взрывается.

– Жрец, я хочу послать благословенье.

Она заглянула ему в глаза.

– Я, неудавшаяся пророчица после гибели мира. Как ты думаешь, они когда-нибудь услышат, те, кто будут жить после?

Он покачал головой.

– Мне неведомо. Но тебе пора узнать то, что нам давно рассказали звезды еще перед твоим отъездом в Египет – тебе откроется тайна. Но как? Ты одна на этом пути.

– Одна…

Я звала кого-то, но кого, я не знаю, так далеко и так долго… Может ли слабый голос прорваться сквозь тьму? Кто меня слышит? Люди стали бояться речей. Мы таимся в горах и даже ко дворцу приходим украдкой. Тебе сюда тоже лучше не спускаться. Ты ведь сам учил меня быть осторожней. Остерегайся их воинов. Я видела их глаза, я чувствую: кто-то из них молится неизвестному мне богу разрушенья, и он нам враг.

На изможденном лице жреца появилась слабая улыбка, дрожавшая в уголках губ.

– Может быть, есть где-то у нас и друзья.

– Среди пепла и тьмы? Где найти их

– Нас кто-то помнит в дальнем краю. И даже ищет. Недавно приплыл на корабле купец, у него еще покупала бусы Игрунья. Ты его, думаю, забыла, но помнишь, наверное, советника царя, их жреца, он мудр, хоть и варвар. Тебе нравилось разговаривать с ним еще перед отъездом в Египет, когда их царь был лишь храбрым юношей, победившим быка.

– То было давно.

– Так вот, тот мудрец по имени Нестор8 прислал мне с купцом перстень, и перстень мне помогает, когда я его показываю, ахейские воины не мешают мне проходить, куда хочу. А купец долго искал нас, даже ездил в разрушенный Фестос.

– Видишь, лишь перстень прислал, но сам не приехал. Все это так далеко. К нам только купцы приезжают. Чтобы грабить или скупать награбленное другими. Разве ты веришь им?

– Купец много рассказывал про мудреца Нестора. Тот помнит тебя, твое голубое платье.

– Он далеко.

– Но он видел тебя и во сне. И высокие храмы.

– Высокие храмы?

– Да, чудеснее храмов Египта. Я ухожу. Ты остаешься одна. Остерегайся их воинов. Ведь ты не старый жрец, тебе не поможет и перстень, – и он пошел по дороге, ведущей к роще.

Глядя на гору Гюхту, она прошептала:

– О боги. То великое созидание, что возложено на меня, так тяжело мне. Кто меня услышит? Друг мой, далекий друг мой, как мне тебя найти?

Мне холодно на земле без тебя.

Что у меня под ногами?

Не пугайся, тропой спускаясь к мраку,

бездонна бездна.

Где ты… я руку протяну,

будущий друг мой,

сквозь тьму обид и столетий,

Ты слышишь?

Я ощупью ищу тебя по темным тихим городам.

Она встала на ступень дороги процессий.

Как холодно, друг мой,

Где же рука твоя?

Ветер перехватил дыхание. Куда идти? Где огонь?

Поднялась еще на ступень.

И вдруг увидела:

Темный город как замер.

Я ощупью ищу тебя,

Я ощупью ищу…

Ты знаешь, когда я иду по темному городу и вдруг в окне огонь, мне кажется, что это ты ждешь меня, мои шаги звучат одиноко и гулко.

Я ищу тебя.

Ты истина моя и боль.

Все, что спрятано за моими ошибками, делами (профессор вдруг во сне сбросил все ненужное, как бумаги со стола) – может это тоска по тебе.

Ты истина моя и боль.

Я ощупью ищу тебя

по темным тихим городам.

Я ощупью ищу…

Улицы, улицы… Я хочу вспомнить, где твой дом, хочу хоть во сне проникнуть в твои мысли… Мне надо быть с тобой, ощутить твое дыханье и услышать, что у тебя на душе… Мне надо знать, как сейчас светит в твоей комнате лампа, о чем ты думаешь. Это и есть любовь… или боль? Я хочу увидеть, что ты делаешь, я хочу войти в дом твой, слиться с твоими чувствами. Я ищу тебя, где дом твой… и во сне. Я никак не могу представить, где он, мне надо туда, мне очень надо, слышите… Темные улицы с высокими домами, извилистые, и я куда-то еду… на такси, да, наверное, на такси, мне надо скорей… Туда… а таксист не понимает, где это… Скорее, пожалуйста! Мы завернули – высокие, ночные стены домов, не там, еще поворот, и вот, наконец, где-то здесь, это где-то рядом.