Она ждала. А он совершил возлияние перед цветком, поставил сосуд рядом с ним и, приложив правую руку ко лбу, стоял, склонив голову.

Потом вдруг взял ее за руку. Лицо его прояснилось.

– Я сейчас понял. Не знаю, что ты должна сделать, но чувствую, как. Ты вспомни.

Она удивленно взглянула на него.

– Что вспомнить?

– Покой. Что-то светлое и покой. И тогда ты поймешь…

– О чем ты говоришь? Взгляни кругом. Есть только смерть, разрушенье. Я не могу… Зачем ты держишь мою руку, жрец, ведающий тайное… – и с упреком, страстно продолжала. – Зачем вы тогда услали меня в Египет, лучше бы я погибла здесь, под обломками.

– Дочь твоя. В той стране сберегли от гибели дитя и тебя.

– Как теперь жить ей? Гнев богов и жестокость людей, страшней, чем божественный гнев. Почему ты смотришь на меня с таким ожиданьем?

– Вспомни. Если ты увидишь покой, ты поймешь и где нам свет, спасенье… – он неожиданно поклонился ей. Она медленно подняла сосуд, вылила оставшееся вино на землю перед цветком, протянула руки во тьму то ли к роще, за которой где-то вдали шумело море, то ли к горам.

– Увы мне, увы мне, зачем ты оставил меня, бог, даривший мне… тайное и свершенье, – и прошептала еще что-то, что жрец не мог расслышать. Он внимательно посмотрел на нее, повернулся и тихо ушел.

Она же повторяла про себя:

– О боги, жрец, я не могу вспомнить… Наши боги не спасли нас. Кто нам поможет?

И она пошла по тайной тропе к священной роще. На ее краю, дотронувшись рукой до первого дерева, сняла обувь и осталась босой.

– Смотрите, кто к нам идет!

Услышав вновь грубый смех их солдат, который уже принес ей сегодня боль, она выронила сандалии и испуганно спряталась за знакомыми деревьями. «И здесь они. Как, и сюда нашли они дорогу!»

Но их смех относился не к ней: к огню подошел невысокий худощавый человек, по виду не воин, а купец.

Она остановилась и смотрела, как их воины грубо топтали своими сапогами священную землю, на которой когда-то так благовейно танцевали юные жрицы. Несколько срубленных деревьев были брошены в костер, и прекрасные стволы и ветви, словно стройные тела, горели в его пламени. Искры с шипением и болью вылетали из огня, и в них сверкала то ли кровь, то ли сало с жарившегося на вертеле мяса.

Она смотрела из темноты на пламя, а воины между тем встретили дружными возгласами невысокого купца.

– Садись коротышка – удачливый купец.

– Говорят, все, к чему ты прикасаешься, превращается в золото. И даже за это кислое вино наш царь заплатил тебе золотом.

Купец сел рядом с ними на землю. Воины были только в набедренных повязках, а у вновь пришедшего поверх повязки красовался еще и передник, подобные видела она у богатых египтян. Такие в Египте обычно носили те, кто стремился к показной роскоши, но не к щедрости.

– Без меня вам нечем было бы вообще промочить горло. Кто бы еще мог привезти в эту переставшую плодоносить землю вино? Днем и ночью я думаю, что и куда нужно доставить моим кораблям, иногда это приносит прибыль.

– Да, ты хитроумен.

– И ловок, – добавил толстый воин, сидевший рядом с купцом.

– Но вино у тебя кислое.

– Про тебя рассказывают, что здесь в их землях ты ищешь клад.

– А еще говорят, сам царь пил с тобой из золотой чаши.

– А нам приходится пить из глиняных, – и, допив вино, воин со шрамом на щеке возмущенно швырнул свою чашу в костер. Купец стремительно вскочил и поймал ее на лету над огнем.

– Раз она тебе не нужна, отдай мне ее. Она прекрасна.

– Что в ней хорошего? – заметил толстый воин. – На ней все какие-то цветы и танцы, линии странные. Если уж хочешь рисовать, то рисуй битвы, охоту.

– Эй, отдай, – мрачно проговорил воин со шрамом. – Чаша моя, я хочу ее разбить. Мне ее в царской кладовой эконом дал вместо серебряной. Он тоже говорил, что она очень ценная. Что хочу с ней, то и сделаю. А я хочу бросить ее в огонь или разбить.

– Продай ее мне.

– Только в обмен на ту золотую чашу, из которой ты пил с царем.

– Я дам тебе за нее кувшин вина.

Воин выхватил чашу из рук купца.

– Дай сюда, я хочу ее разбить.

– Два кувшина вина.

– Десять кувшинов и три золотые бусины. У тебя их полно, не жалей их, если эта чаша уж так тебе дорога.

Толстый воин толкнул купца в бок:

– Пока ты будешь торговаться, он ее разобьет. Я-то его знаю.

– Четыре кувшина вина и одну бусину.

Искры долетали до ветвей деревьев. Те, поникнув, смотрели, как торгуются в их святилище над чашей, из которой раньше благоговейно совершались возлияния. Не дослушав, она побежала из поруганной рощи, не понимая, какой вихрь чувств поднял в ней этот спор -наверное, ненависть к торгующимся здесь, над их красотой. На тропе, ведущей к горам, она остановилась и, повернув, бесцельно пошла прочь. Шаг ее был нетверд, как будто под ногами не земля, а пустота.

Где мне просить у богов спасенья?

Осквернены наши святилища.

Алтарь мой – песок и камни.

Она шла и шла. И вдруг поняла, что стоит у дворца. И ступени дороги процессий холодят ноги.

– Что это?…

Все разрушено. Пройдя пределы зла, где смерть становится всеобщей, встань на ступень.

И вдруг вспомнила. То дерево рядом с Мемфисом около пустыни. И свет кругом был тихий. Дочка ее играла в песок, подкидывая его вверх.

– Я очень тебя люблю, и платье твое люблю, и тетей люблю, и дядей, всех люблю. Ой, я боюсь… – и уткнулась ей в колени.

– Чего, малыш?

– Не знаю.

Мгновенно мелькнуло что-то горькое на светлом личике и исчезло. Она снова смеялась.

– Мне здесь очень нравится.

Сохранил их Египет под той сикоморою.

А потом она увидела еще что-то. Около тихого дерева, там, в Египте. Ту, что тоже несет дитя. И великое понимание у играющего у дерева ребенка.

Когда она вернулась в горы, дочка выбежала ей навстречу.

– Смотри, мне это платье очень нравится. Его сохранил наш жрец, – она разглаживала руками голубую пышную юбку и желтый передник.

– Я еще тебя хочу спросить, что это?

– Серьги.

– И серьги очень нравятся. Ты такая красивая, как те тети, что нарисованы на стенах во дворце. Надень.

– Зачем, детка?

– Но я хочу, надень.

Она покачала головой, странно взглянула на жреца, потом надела и пышную юбку, и серьги.

– Это платье с этими серьгами на тебе так хорошо. Ты вся такая красивая.

Смех моей дочери светел.

Он звенит над бездной.

Как будто нет черного ужаса и боли.

Он звенит над всем этим.

Откуда он взялся?

Маленькая ручка ее нежна.

Звонкий смех над черной бездной.

Словно серебряный колокольчик в морской пене.

Над гибелью мира.

Как легко он отрицает тьму.

– А ты будешь теперь ходить в этом платье?

Жрец тоже посмотрел на нее с тайным ожиданием и тихо проговорил:

– Сейчас весна. Ты помнишь: в пышном голубом платье с широкой оборкой, золотые серьги блестят…

Она кивнула, а на следующее утро надела платье и пошла ко дворцу в Кносс. Там остановилась. Она стояла у дороги процессий и смотрела на священную гору Гюхту.

Потом встала на первую ступень.

И тогда она услышала ветер тысячелетий.

И годы пройдут,

И век,

И еще век.

Она поднималась по ступеням

И ей чудилось,

Будто она слышит

И еще тысячелетие.

Ветер… когда это будет?


Почему в нас есть этот трепет перед гранью веков и тысячелетий?

А поступь тихая столетий.

Шаги ее почти не слышны.

Они стоят сейчас у двери.

Он тогда подошел к елке. Сейчас он вспомнил, как встречал миллениум много лет назад. Внучка его была еще совсем маленькой.

– Положи снег на верхушку. – Внучка профессора протянула ему вату и вытащила из коробки игрушку.

– Деда, а что это за большой шар?

– Ему много лет. Это еще шар твоей прабабушки.

– Деда, дай я тебя одно слово спрошу, а ты мне ответь. Они все выйдут из этого домика под Новый год?

Стул под елкой был укрыт простыней, и он и не заметил, как там оказались плюшевый мишка, заяц, ежик, даже обруч с заячьями ушами.

– Откуда они и что они здесь делают?

– Они все туда уже попрыгали.

Я был рад встретить новое тысячелетие с моей маленькой внучкой. Мой сын в своих бесконечных поездках оставил ее на время у меня. Кажется, последний муж моей бывшей жены еще меньше подходит на роль дедушки, чем я. У нас было много хлопот. Вечером мы собирались пойти с ней на Красную площадь. И я был очень всему этому рад.

– Под Новый год они все выйдут.

– И ушки зайки выйдут? Дай я тебе их примерю, – она попыталась надеть на голову Александра Владимировича пластмассовый обруч с длинными ушами, но ей не удалось.

– Деда, у тебя волос мало.

– Это уж точно.

– А как ты думаешь, что Дед Мороз принесет в мешке?

– Счастье. Он принесет его в подарок.

– А какой подарок, большой или маленький?

– Большой.

– Деда, а теперь давай погасим свет, зажжем лампочки на елке и свечку. Вот так. А если сидеть тихо-тихо, можно услышать, как идут Дед Мороз со Снегурочкой за подарком?

В жизни есть тихий смысл, он скрыт за болью и метаниями, его не всегда слышно…

– Конечно, если вслушаться, то под Новый год происходят чудеса.

Тихо-тихо. И слышно, как жизнь идет.

– Детка, а ты знаешь, что такое тысячелетие?

– Это когда все празднуют. А следующее тысячелетие тоже будет праздником?

– Малыш, даже ты не доживешь до следующего тысячелетия.

– Ну, тогда давай сейчас веселиться. А мы пойдем к башням на Красную площадь?

– Пойдем.

Профессор хотел сесть на стул и вскочил.

– Детка, я же просил, если уж так необходимо, подкладывать мне на стул у письменного стола только плюшевых мишек и заек. А это что? Что ты смеешься?

– Это же кубики. А почему только мишку и зайку? Тебе на них мягко сидеть? Деда, они сами пришли.