— Пап, а ты знал, что когда людей уносят с места аварии, то их кладут на доску со специальным покрытием? Классная штука! А вокруг головы обертывают штуку вроде губки — на случай, если шея сломана.

Эта губка — такая мерзость: лежишь, шелохнуться не можешь, все вокруг приглушено… Прямой путь к клаустрофобии. Пялишься в потолок, а над тобой мелькают чьи-то лица, чего-то спрашивают, фальшиво лыбятся…

— Права, конечно, отберут. Думаю, года на три. А вот значка мне больше не видать — это факт. Кеб списали. «Фарэвеи» вообще-то мощные, но плохо сочетаются с грузовиками. Бедная Мэв, наверное, в гробу перевернулась.

— Что ты будешь делать? — Голос у отца был совсем слабый.

— Без понятия. — Мой голос не лучше. — Воды еще не нальешь?

Отец наполнил стакан из кувшина. Постаравшись не касаться папиных пальцев, я взяла стакан и отпила глоток. Отец снова устроился на стуле. Руки на коленях, пальцы сплетены.

— Я тебя видел. — Он робко покосился на меня. — На заупокойной службе. Видел, как ты убежала. Заметил только тогда, когда ты была уже у холма. Глаза у меня уже не те, но я знал, что это ты… Там еще был мужчина в спортивном автомобиле, он побежал за тобой. И я слышал, как он зовет тебя по имени… Почему ты убежала?

— Я и не собиралась там быть. Мужчина, которого ты видел… Он заманил меня туда.

— А-а… — У отца был разочарованный вид. — А я думал…

— Нет. — Я сделала еще глоток и поставила стакан в сторону. Как же мне хотелось остаться одной. — Слушай, может, пойдешь? Я хочу отдохнуть.

Отец будто и не слышал:

— Кэтрин, я знаю, что наломал немало дров. Я просто не мог после… Ты так похожа на нее.

— Папа, я не хочу этого слышать.

— Я был рад, когда ты ушла к Мэв. Я не знал, как справиться с тобой. Как справиться со всем. Когда мне предложили раньше срока уйти на пенсию, это было такое облегчение…

— Папа, сделай одолжение — мне из легкого эту хрень откачивают…

— Мэв была так добра. Ты ведь, наверное, и не знала, что она постоянно приходила и помогала мне с уборкой? Она оставалась на чашку чая и рассказывала, как у тебя дела…

— Папа…

Внутри все дрожало и дергалось, я хватала ртом воздух.

Как же он постарел. Стал одним из тех усохших, дряхлых старичков, которые бредут от автобусной остановки с сумкой, набитой продуктами; у них печальные худые лица и непомерно большие уши.

— Извини, я не хотел огорчать тебя и утомлять. Просто когда этот человек позвонил и сказал, что ты здесь…

— Какой еще человек?

— Я так беспокоился за тебя, Кэтрин. Знаю, прошлого не поправишь, но я надеялся… я надеюсь, что мы сможем быть друзьями. Хочешь, поживи у нас с Патрицией, когда тебя выпишут. Тебе же нужно будет время, чтобы прийти в себя, встать на ноги.

— Эй, погоди. — В голове у меня бушевала целая лавина. Факты, воспоминания разъезжались, ускользали, я не знала, за что ухватиться. И выпалила наугад: — Что еще за Патриция?

Покраснел! Мой отец покраснел!

— Это… моя знакомая дама.

— Твоя — кто?

— Мы вместе чуть больше года. Я встретил ее в группе психологической поддержки для перенесших душевную травму.

Он — в группе психологической…

Отец выпрямился на стуле. И будто вырос дюйма на три, прямо у меня на глазах. Мне нужен кодеин — срочно.

— Я должен был как-то помочь себе. Почти четырнадцать лет я прятался от мира. Четырнадцать лет. Да, я обязан был уделять Мэри больше внимания. Да, я обязан был стать для тебя гораздо лучшим отцом. Но прошлое не изменишь, ведь так?

Чудно слышать, как он произносит ее имя.

— Не могу представить, как ты сидишь в библиотеке, или в церкви, или еще где и изливаешь душу перед незнакомыми людьми.

— Знаю. Странно, да? — Папа нервно хмыкнул, но его лицо тотчас снова стало серьезным. — Кэтрин, я любил твою мать даже больше, чем… Но теперь… Теперь я встретил Патрицию. Она… замечательная.

— Замечательная? — Резкий укол в ребрах. Отец снова покраснел. Меня сейчас вывернет! — Да. Замечательная. Она прекрасная женщина. Заупокойная служба — это ее идея.

Неужели папа действительно мог измениться? Сначала я этого не заметила, но он заговорил о Патриции — и я уже вижу… Тот же макинтош, надраенные до блеска ботинки, ручка в нагрудном кармане, та же манера сплетать пальцы — но, похоже, он обрел смысл в жизни. У него есть женщина по имени Патриция — и у нее бывают идеи.

— А сюда заявиться — это тоже ее идея?

— Нет. Это уже моя. Мне давно следовало прийти, но мы уезжали на неделю в Париж. Вернулись только сегодня утром. Тогда я и получил сообщение.

Мой отец и какая-то женщина… Залезают на Эйфелеву башню, гуляют вдоль Сены, ходят по Лувру, лопают улиток… Возвращаются домой…

— Какое сообщение? Кто тебе сказал, что я здесь?

— Сообщение на автоответчике. От какого-то Джейми.

— Джейми? Не знаю никакого Джейми.

Папа был озадачен:

— А я думал, что это тот мужчина, который тогда бросился за тобой. В спортивной машине.

— Папа, а ты уверен, что его зовут не Крэйг?

— Конечно, уверен. Джейми Лоуренс. Именно так.

На этом мои силы кончились. Мне нужен был отдых. Веки отяжелели.

— Па, мне спать пора.

Отец медленно поднялся на ноги, начал застегивать макинтош. Но мысли у него носились где-то еще.

— Ты подумаешь о моем предложении, Кэтрин? Насчет того, чтобы пожить у нас.

— Па, дай я отдохну. Мне сейчас не до того. Папа снова стал печальным. А чего он ждал?

Придет, скажет «извини» — и все пятнадцать лет исчезнут, как по волшебству?

— Но можно, я хотя бы снова к тебе зайду?

— Не знаю. — Глаза закрывались сами собой. В отдалении загремела тележка с едой.

Глаза у меня были закрыты, но голос его я слышала:

— Я позвоню завтра в палату, хорошо? Когда ты сможешь все продумать?

Занавеску отдернули, на меня нахлынула волна густого запаха. Юнец с остреньким личиком, в белом халате, подтянул тележку, взглянул на диаграмму в ногах кровати и сверился со списком:

— Кэтрин Чит… Вы у нас вегетарианка?

— Нет! — С меня разом слетела сонливость. — Я не вегетарианка! Я мяса хочу!

— А здесь написано — вегетарианка… — заныл парень.

— Так я позвоню? — спросил папа.

— Как хочешь.


2

В больнице я все чаще думала о Джонни. А вдруг он уже много раз пытался дозвониться до меня по красному мобильнику? Но красного мобильника ведь больше не существует! Я так психанула на него и за азартные игры, и за то, как небрежно принял он три тысячи фунтов, а звереть, вообще-то, следовало на себя. Джонни у меня денег не просил. Инициатива была моя, а давать ему такую сумму — то же самое, что заливать бензин в машину. Лежа на больничной койке, я пришла к выводу, что с моей стороны этот роман был чистым мазохизмом. Позволяя Джонни так со мной обращаться, я наказывала себя за то, что я такая дрянь. А теперь я решила, что и элементы садизма тоже присутствуют.

С другими — все, но с Джонни дело еще не кончено. Когда меня в результате отцепили от трубки, заштопали и собрали заново, когда я покинула больницу на заднем сиденье мини-кеба, — мини-кеба! — я попросила шофера отвезти меня к «Слону».

Дрожа, вся на нервах, ждала я у двери. Я не знала, что ему сказать при встрече. Но по мере того как становилось все более очевидным, что никого нет дома, нервозность сменялась разочарованием. Я уже готова была повернуться и поплестись восвояси, как вдруг соседняя дверь отворилась и оттуда высунулась женщина средних лет, с полотенцем на волосах и с окурком в зубах.

— Бог ты мой, вы, наверное, миссис Дженнет, — произнесла она, не удосужившись вынуть окурок. И, не дав мне возможности ее разубедить, затрещала: — Бесконечно извиняюсь — совсем из головы выскочило, что вы придете, а я как раз волосы сушу. Ничего, если я вам просто ключи дам — вы же сами все посмотрите? В конце концов, я и согласилась-то людей впускать, только чтобы сделать любезность мистеру Триггсу. Он же и мой домовладелец, понимаете? Для домовладельца, конечно, парень приличный, ну да все они одного поля ягода. Я имею в виду — те, которые зарабатывают на хлеб, сдавая квартиры в аренду. — Женщина умолкла, разглядывая мою физиономию — разукрашенную синяками и шишками, потную после нелегкого восхождения по лестнице. Заметила она и костыль под мышкой, и скованность движений. Участливое выражение на лице почему-то сменилось подозрительностью. — Вот ключи. — Она протянула руку; ключи от квартиры Джонни болтались на испачканных хной пальцах. — Постучите, когда закончите. Сразу не отвечу — значит, у меня голова под краном.


В квартире Джонни больше не было привычной смеси запахов — виски, обезболивающих лекарств, жареного бекона, нестираной одежды. Можно было различить только слабый затхлый запах старого ковра и сигарет. Большая часть окон была открыта, и в комнату задувал ветер. Отопление отключили, и изо рта у меня вырывались облачка пара.

Я никогда еще не видела эту квартиру при ярком дневном свете. Джонни обычно держал занавески задернутыми — отчасти из лени, отчасти из желания спрятаться ото всех. Бурые разводы на стенах, пятна и дыры от сигарет на ковре — теперь, когда здесь не было вещей Джонни, все это больше бросалось в глаза. Конечно же, исчезла гитара. Обычно она стояла вон в том углу. А все старые газеты и коробки собрали и выбросили. Кофейный столик вытерли, но самые застарелые круги и разводы все еще угадывались на деревянной поверхности.

Ощущая странную легкость в голове, я прохромала по комнате, провела пальцем вдоль вонючей спинки кушетки. Несколько недель мои странствия ограничивались одними больничными коридорами, и сегодня, в день своего освобождения, по идее, я должна была отправиться прямиком в постель. Дурман в голове придавал происходящему оттенок нереальности. А вдруг мне все это просто снится?