В тот день, когда ему предстояло снова взяться за работу, Джонни будто вернулся в школьные годы, но быстро почувствовал, что что-то не так. В студии его чествовали как героя, но едва он выходил за дверь, как возникало навязчивое подозрение: наверняка все только его и обсуждают. Те две девчонки-аккомпаниаторши — о чем они шушукаются? Ясное дело, сплетничают о нем! Целое утро дымили сигаретами и гоняли кофе, но вот наконец все было готово. Джонни надел наушники, включили запись…

Откуда, черт побери, взялась эта дрожь? Джонни едва мог удержать медиатор — о том, чтобы попадать на нужные струны, и мечтать не приходилось. А этот пот? Он стекал по лицу прямо на золоченую поверхность «Гибсона». Его же и на сцене пот никогда не прошибал, не то что в студии! Тони сказал, чтобы он не волновался — пусть прервется минут на пятнадцать и глотнет свежего воздуха. Все прекрасно всё понимают.

От перерыва толку не оказалось. Только дрожь стала еще хуже. Джонни увидел свое отражение в стеклянной перегородке — клубок шрамов и полные ужаса глаза. Это испуганное животное… кто это? Неужели он?! Джонни перевел взгляд на Тони — и прочитал жалость на его лице. Тогда он вышел из кабины для прослушивания, отдал Тони гитару и ушел.


Я высадила старикашку с костылями и хозяйственной сумкой у станции «Ливерпуль-стрит». Шесть шестьдесят, без чаевых. Всего за ночь, стало быть, пятьдесят семь фунтов восемьдесят центов. И еще удивляюсь, что ничего не могу накопить. Я выключила оранжевый огонек и набрала номер.

— Джонни?

— Кэйти, ну когда ты появишься, а? — Голос как у умирающего.

— Минут через двадцать буду. Может, раньше.

Почему я позволяю так собой вертеть?

«Слон» и торговый центр «Замок» теперь были красные. Перекрасили разнообразия ради в прошлом году. Большой красный нос Южного Лондона. Слой, разумеется, нанесли только один, и теперь снова просвечивал розовый цвет. Неземной и неразрушимый.

Я свернула на Эпплтон-стрит и остановилась там же, где парковалась и в самую первую ночь с Джонни. Впереди стоял все тот же замызганный белый фургон. Не уверена, что он вообще двигался с места. Я оглядела бурую кирпичную стену дома: семь этажей, три окна. В окне Джонни горел свет. От волнения меня охватила какая-то слабость. Кажется, я вовсе не умираю от желания его увидеть — да и есть ли такое желание вообще?.. Как тонка и хрупка линия между двумя противоположностями.

Вытаскиваю сумку с деньгами из-под сиденья, запираю кеб, ключи заталкиваю поглубже в карман. Хрустит бумага — папино письмо. Я вхожу в дом и поднимаюсь вверх, плюнув на лифт и перескакивая через две ступеньки. Такое упражнение мне по силам.


Когда я встретила Джонни, он был исполосован шрамами, охвачен болью и яростью из-за всего, что потерял. Вопреки всякой логике, он сам осложнял себе все, что только мог. Однажды психолог спросила его, не станет ли он счастливее, если откажется от музыки и займется чем-нибудь другим — работой, скажем, или учебой, — и Джонни закричал:

— ДА НЕ ХОЧУ Я БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ!

А когда она заикнулась, что на гитаре играть можно просто так, для себя, он вышел из ее кабинета и больше туда не возвращался.


Джонни стоял в дверях и смотрел на меня. Просто смотрел. Воспаленные глаза, засаленные волосы — нездоровый вид. Я ощутила запах сигарет и виски.

— Как голова?

— Плохо, — сообщил Джонни и тут же в подтверждение своих слов принялся растирать виски руками.

— Если уж засрал мне сегодня работу, может, хоть в дом пустишь?

Джонни развернулся и ушел в глубь квартиры. Я перешагнула порог и закрыла за собой дверь.

В углу мерцал телевизор; звук был выключен. Похоже, Джонни прибрался к моему приходу: залежи оберток, жестянок и перевернутых пепельниц исчезли. На кофейном столике лишь бутылка виски (полупустая), стакан, содержимого в котором оставалось еще пальца на два, пепельница (наполовину полная) и пачка «Мальборо». На кушетке лежала старенькая гитара. И еще Джонни накорябал что-то на листке бумаги.

Он стоял у окна, спиной ко мне, и смотрел на улицу.

— Что случилось? — спросила я.

— Сама знаешь. Голова.

Я углядела второй стакан на каминной полке, возле вороха нераспечатанных писем. Выходит, порядок наводили не для меня.

— Кто-то приходил?

— Джейсон Гривз.

Джейсон Гривз — басист из «Капоне», парень с нахальной ухмылкой… Он же столько лет Джонни не видел! Я едва не брякнула это вслух, но вовремя прикусила язык. Я ведь так и не сказана Джонни, что знаю его с давних времен. У него сложное отношение к прошлому. Я при первой же встрече догадалась, что ворошить былое — не лучшая идея. И сейчас спросила:

— А Джейсон Гривз — это кто?

— Знакомый гитарист. Играли с ним в школьной группе.

— Да-а? — Я отодвинула в сторону гитару, сбросила сумку и куртку и села на кушетку.

— Он теперь живет в Корнуолле. Женился, ребенка завел. Работает в Национальном тресте. — Джонни произносил эти слова так, будто они были из какого-то неведомого ему языка. А может, он их и в самом деле не понимал? От окна он так и не отклеился.

Я взяла стакан с виски и сделала глоток.

— Хорошо поговорили?

— Джем-сейшн устроили. — Джонни указал на гитару. — Пытались вспомнить песенки, которые играли в детстве. По-настоящему-то он больше не играет. Так, дурака валяет.

— Как и ты.

Джонни покосился на меня.

— Долго он у тебя был?

— Нет.

— Еще увидитесь?

— Нет.

Джонни наконец отошел от окна и убрал гитару с кушетки. Сел рядом со мной, а потом и улегся, положив голову мне на колени. Тяжелая голова, — впрочем, он весь такой. Я поняла намек и начала гладить его виски. Джонни застонал от удовольствия.

— Мне не хватало тебя, Кэйти…

— А мне — тебя. — И я отчетливо уловила запах Ричарда. Не думаю, чтобы его заметил и Джонни, но лучше бы я все-таки приняла душ. Эми бы этот запах с порога учуяла. Эми… С кем, черт побери, она была в этом «Зиппо»?

Джонни приподнялся, сжал мое лицо в ладонях, поцеловал. Медленно, глубоко. Кушетка превратилась в воду, и я соскальзывала, погружалась в нее. Остались только мои губы. Глаза закрыты, но стоит их открыть, как накатывает головокружение, и я зажмуриваюсь снова. Протягиваю руку, чтобы погладить его, — и касаюсь залатанной щеки.

Джонни отстранился. Лицо его скривилось, и он опять схватился за голову.

— Ты таблетки принимаешь?

— Дерьмо это все.

— Конечно, дерьмо, но ты их пьешь или нет?

Пошатываясь, Джонни ушел на кухню. Некоторое время я сидела в одиночестве. Снова приложилась к виски… Слышно было, как вода льется в стакан. Скрипнула дверца буфета, в стакан плюхнулись таблетки. Секунду спустя Джонни позвал:

— Кэйти…

— Что?

— Ничего.

Быть с Джонни все равно что стать зверем, угодившим лапой в ловушку, — так и ходишь, таская капкан за собой.

Я потянулась к исписанному листку бумаги. На обороте старого счета за газ я прочла:


Ты уплывешь —

На попутной волне.

Ну а мне

Брести по воде.

Ива плакучая

На берегу.

Глаз от нее

Отвести не могу:

Там, за листвой, —

Как лист

Парус твой.


На бумагу упала слеза. Листок выскользнул из рук; нахлынули воспоминания, переживания прошлых времен, но слез больше не было. Они уже иссякли. Я думала о маминой машине на утесе в Кенте — двигатель продолжает работать, мама лежит, привалившись к рулю, и резиновый шланг тянется от выхлопной трубы в кабину. На маме было новое платье, платье с ее дня рождения.

— Ты чего? — В дверях стоял Джонни со стаканом воды в руке.

— Постменструальный синдром. — Я-то знала, как его вырубить. — Идем в постель?

Он посмотрел на часы:

— Рановато еще…

— Пожалуйста.

Джонни сел рядом со мной, осушил стакан и потянулся за бутылкой виски.

— Выпей-ка еще.

— Давай лучше в постель.

Красный мобильник затрезвонил пронзительно и внезапно, разогнав нашу пьяную одурь.

— Кого еще… — пробормотал Джонни, обшаривая мою куртку и не обращая внимания на мое «ну его».

— Да пусть себе звонит, — скривилась я, но Джонни уже отыскал в моем кармане мобильник и нажал кнопку.

Послышался чей-то голос, но я не могла разобрать, чей именно. Лицо Джонни потемнело. Сверкнули воспаленные красные глаза.

— Секунду, — процедил он и резко ткнул мобильник мне в грудь. Я попыталась ухватить его, но не сумела; телефон упал на пол. Я полезла было за ним, но тут Джонни наступил мне на руку. Пальцы захрустели. Джонни сам подхватил мобильник и отключил его; нога по-прежнему придавливала мои пальцы к полу.

— Джонни… — Рука горела огнем.

— Что еще за Крэйг такой? — Он наконец убрал ногу, и я повалилась на пол, баюкая поврежденную руку. Джонни возвышался надо мной с искаженным от ярости лицом. — Я еще раз спрашиваю, что за долбаный хрен этот Крэйг?

— Просто парень, которого я подвозила.

— Просто парень, которого ты укатала, да?

— Господи, Джонни, он для меня действительно пустое место.

Джонни снова отошел к окну и встал, повернувшись ко мне спиной. Кажется, он просто не хотел меня видеть. Если бы видел, озверел бы еще больше.

— Если он — пустое место, с чего он тебе названивает? — Джонни старался сдерживаться, но бешенство прорывалось сквозь напускное спокойствие, как тускло-розовый цвет пробивался сквозь красную краску «Слона».

— Не знаю я.

Сами собой потекли слезы. Сил моих больше нету.

— Лжешь, Кэйти.

— Не лгу. Я не знаю, почему он мне названивает. Я ничего не сделала!