Я никогда не встречала такого красивого голоса, как у моей бабки, хорошо поставленного, живого, мелодичного. Она напоминала мне, что в один прекрасный день дом будет принадлежать мне. Она деликатно рассказывала мне о Генриетте и ее завещании, о том, как эта удивительная женщина, мой предок, хотела, чтобы женщины из рода Бейли всегда имели пристанище. Поэтому дом должен переходить от матери к дочери, даже при наличии сыновей. А если дочерей нет, дом переходит к жене старшего сына. Мне очень нравилось слушать рассказы о нашей семье. Я бережно храню в памяти замечательные истории. Истории, рассказанные моей Ба.

А вот и моя мать… Вся она – светло-золотистая, яркая, блестящая женщина с роскошными волосами цвета червонного золота, прекрасной кожей молочной белизны и потрясающими зелеными глазами. Отец называл их «мои изумруды».

Отец тоже здесь… ирландец. Лайэм Дилэни, Черный Ирландец, как говорила Ба. Черный Ирландец, шармер, мужчина типа «очаровательный бродяга», мужчина, в которого женщины влюблялись с первого взгляда, по крайней мере, Ба повторяла мне это снова и снова, пока я подрастала.

Он был высок, темноволос, румян, карие глаза сверкали, а его ирландский акцент был густ, как свернувшиеся сливки. Черный Ирландец, очаровательный бродяга, был писателем. Полагаю, что унаследовала его любовь к словам, его способность сплетать их друг с другом так, чтобы в результате получался какой-то смысл. Талант у него был мощный; я не уверена, что обладаю хотя бы малой частицей этой мощи. Ба говорила, что это произошло просто потому, что я не поцеловала камень Барни[1] в Каунти Корк, как, по его утверждению, сделал мой отец. Ба говорила, что это, несомненно, так и было, потому что она не встречала никого, кто умел бы убеждать с большим успехом, чем мой отец.

Тем не менее он, мой отец, сбежал от нас в один прекрасный день много лет тому назад, пообещав, что вернется через три месяца. Да так и не вернулся, и до сих пор я не знаю, жив он или умер. Мне было десять лет, когда он уехал на поиски материала для своих писаний, устремившись к далеким синим горизонтам. Прошло двадцать шесть лет с тех пор. Наверное, его уже нет в живых.

Моя мать тосковала; она несколько оживлялась только тогда, когда от него приходили письма. Она читала мне кусочки из этих писем, полученных одно за другим; малюсенькие кусочки – всякие интимности, как я полагаю, она пропускала. Таким образом, меня воспитывали в убеждении, что мой отец – человек фантастического словесного богатства, особенно, когда речь шла об обольщении женщин.

Сначала он поехал в Австралию, потом в Новую Зеландию, и наконец, покинув Антиподы,[2] перебрался на Таити. Следующим обратным адресом были острова Фиджи. Так он блуждал по тихоокеанскому региону в поисках Бог знает чего. Женщин? Других женщин? Более экзотических женщин? Но после того, как мать получила от него письмо со штемпелем Тонго, связь внезапно оборвалась. С тех пор мы больше ничего о нем не слышали.

В детстве я была уверена, что моя мать страдает от разбитого сердца, что она без конца тоскует по отцу. Я еще не знала, что через полтора года после того, как Лайэм Дилэни отплыл к этим экзотическим островам Микронезии, она уже влюбилась в Себастьяна Лока.

И вот я, по-прежнему сидя на скамье, подаюсь вперед, прищуриваюсь, всматриваясь в сад, залитый осенним светом.

Я отчетливо вижу внутренним взором, как он идет ко мне по лужайке, – именно так, как он делал все эти годы.

Себастьян Лок, идущий ко мне, длинноногий, гибкий, воплощение небрежного изящества, направляющийся именно ко мне.

В тот летний вечер, когда я впервые обратила на него внимание, я подумала, что это – самый красивый человек на свете. Он был гораздо красивее, чем мой отец, и это говорит о многом. Себастьян тоже был высок и темноволос, но глаза у Лайэма были бархатно-карими и глубокими, а у Себастьяна они были ясные, ярко-синие, необычайно синие. Я помню, что в тот день сравнила их с кусочками неба, и взгляд этих глаз был пронизывающим: казалось, что они видят тебя насквозь, проникают прямо тебе в сердце и душу. Я действительно верила, что он знает в точности, о чем я думаю; даже в тот, последний, понедельник за ленчем мне пришла в голову такая же мысль.

А в тот душный июльский день 1970 года Себастьян был в белых габардиновых брюках и бледно-голубой рубашке. Рубашка была муслиновая, легкая, почти невесомая. С тех пор мне нравится, когда мужчина одет в муслиновую рубашку. Воротник был расстегнут, рукава закатаны, руки и лицо смуглы от загара. Тело тоже загорелое. Это было видно сквозь тонкий муслин. Себастьян был подвижен, в хорошей спортивной форме, атлетического сложения.

Он остановился, прислонившись к одной из стоек беседки, и улыбнулся мне. Зубы у него были очень белые и ровные, лицо покрыто бронзовым загаром, рот чувственный, а живые глаза широко расставлены на этом удивительном лице.

Глаза смотрели на меня несколько мгновений, не мигая, с большим интересом. И когда он сказал: «Здравствуйте, юная леди. Вы, должно быть, и есть та самая Вивьен?» – я почувствовала, что мое лицо и шея пылают. Потом он протянул мне руку, и когда я пожала ее, он слегка кивнул, как бы узнавая меня еще раз. Он держал мою руку гораздо дольше, чем я ожидала. А когда я сердито глянула в его открытое, ясное лицо, сердце мое несколько раз подпрыгнуло.

И конечно же, я безнадежно в него влюбились. Тогда мне было двенадцать лет, но в этот день я почувствовала себя куда более взрослой. Почти совсем взрослой. В конце концов, впервые мужчина заставил меня покраснеть.

Себастьяну было тридцать два года, но он выглядел гораздо моложе, по-юношески беззаботно. Я как-то неясно чувствовала, что он принадлежит к тому сорту мужчин, к которым женщины тянутся непроизвольно; я почему-то поняла, что ему от природы дана харизма, мужское обаяние, этакое «je ne sais quoi»,[3] о чем вечно толкуют французы.

Во всяком случае, меня охватило страшное волнение. Я не допускаю и мысли о чем-нибудь таком, однако уверена, что он в тот день тоже испытывал по отношению ко мне нечто необычное.

С другой стороны, я могла ему понравиться просто потому, что была дочерью своей матери, великолепной Антуанетты Дилэни, с которой у него в это время завязывался очередной роман.

В тот вечер, когда он лениво поднялся по ступенькам беседки и сел рядом со мной, я поняла, что он будет играть очень важную роль в моей жизни, в моем будущем. Не спрашивайте, как могла понять это девочка, какой я была тогда. Поняла, и все тут.

Мы болтали о лошадях, которых, как он знал, я смертельно боялась. Он спросил, не приеду ли я к нему, на ферму Лорел Крик в Корнуэлле, чтобы научиться верховой езде.

– У меня есть сын Джек, ему шесть лет, и дочь Люциана, ей – четыре, и они уже прекрасно ездят на своих пони. Скажите, что вы приедете к нам, Вивьен, чтобы научиться верховой езде, скажите, что вы приедете и поживете на нашем конном заводе. Ваша мать, как вам известно, прекрасно ездит верхом, и ей хочется, чтобы вы стали всадницей не хуже нее. Не нужно бояться лошадей. Я сам научу вас верховой езде. Со мной вы будете в безопасности.

Он был прав, с ним я чувствовала себя в безопасности, и он действительно научил меня хорошей посадке в седле, выказав при этом гораздо больше терпения и понимания, чем моя мать. И за это я полюбила его еще больше.

Гораздо позже, через многие годы, я поняла, что он стремился превратить нас в одну семью, что он хотел полностью владеть моей матерью. Полностью и навсегда. Но разве могла она остаться с ним навсегда? Она была замужем за Лайэмом Дилэни, а он исчез где-то за океаном. Не получив развода, она никак не могла вступить в новый брак. Точно так же это было невозможно для Себастьяна. Такой возможности нет ни у кого.

И все же Себастьян старался объединить нас в тесный кружок, и в определенном смысле ему это удалось.

В тот вечер я, глядя на него, только и могла, что молча кивать головой, когда он говорил о лошадях, убеждая меня в необходимости научиться верховой езде. Будто под гипнозом, не говоря ни слова, я полностью подчинилась этому человеку.

Он заворожил меня.

Так это и осталось навсегда.

* * *

Тут в мои воспоминания и золотые грезы ворвалась Белинда, разогнав дорогих моему сердцу призраков по глухим уголкам сада.

– Вивьен! Вивьен! – звала она, поспешая по дороже и отчаянно размахивая рукой. – «Нью-Йорк Таймз»! Тебя к телефону!

Услышав это, я вскочила и побежала к ней. Мы сошлись в середине лужайки.

– «Нью-Йорк Таймз»? – повторила я, с упавшим сердцем вглядываясь в ее лицо.

– Да. До них дошел слух… слух о смерти Себастьяна. Они, кажется, знают, что вызывали полицию, что умер он при подозрительных обстоятельствах. Во всяком случае, какой-то репортер хочет переговорить с тобой.

Самая мысль о заголовках в завтрашних газетах заставила меня похолодеть. А заголовки, конечно же, будут. Умерла знаменитость, человек совестливый, сострадательный… величайший в мире филантроп. И может быть, он убит. Я содрогаюсь при одной мысли об этих заголовках. Пресса вывернет наизнанку всю его жизнь. Для них нет никого и ничего святого.

– Репортер хочет говорить с тобой, Вивьен, – настойчиво повторяет Белинда, беря меня за руку. – Он ждет.

– О Господи! – простонала я. – Почему – я?

2

– Почему я? – повторила я потом, вечером, глядя на Джека. – Почему на роль пресс-секретаря из всей семьи ты выбрал именно меня?

Он только что приехал к ужину, и мы сидим в моем маленьком кабинете в задней части дома, в его любимой комнате – теплой, уютной, со стенами, обитыми красной парчой и со старым персидским ковром. Он стоит передо мной, спиной к огню, засунув руки в карманы.

Он тоже посмотрел на меня, явно в растерянности, и ничего не ответил. Потом задумчиво покачал головой, собрался что-то сказать, но промолчал, нахмурился и закусил губу.