– Это верно. Он действовал на них гипнотически. Мы с ним не ладили. Я тебе рассказывал. Но нужно отдать должное этому дьяволу. Он притягивал женщин, как магнит. Они просто из себя лезли, чтобы познакомиться с ним. Но он их не поощрял, держался с женщинами очень небрежно. Но, бесспорно, в нем было нечто: внешность, обаяние, блеск. Зов пола. И роковой шарм. Да, это был фатальный человек. И непредсказуемый. Даже отчасти безумный.

– Безумен, развращен, с таким опасно знаться, – задумчиво произнесла Кэтрин.

– Да, похоже, если все это суммировать. Ты хорошо это сказала, солнышко.

– О, это не моя фраза. Это сказала другая женщина задолго до того, как я родилась. В начале XIX века, если быть точной.

– А кто?

– Леди Каролина Лэмб. Она написала это в своем дневнике, после того, как познакомилась с лордом Байроном, поэтом. Она имела в виду, конечно, что Байрон был эмоционально опасен. Он был в Лондоне чем-то вроде легенды. Слава пришла к нему рано, после того, как он издал в 1812 году «Чайльд Гарольда». Женщины жаждали знакомства с ним, ссорились из-за него. Хотя он был скорее дичью, чем охотником. Потом леди Каролина закончила свою фразу, добавив: «Это прекрасное бледное лицо – мой рок». Когда она познакомилась с Байроном, у него уже была репутация в лондонском свете – репутация опасного и неотразимого человека. Во всем этом, конечно, большую роль играли легенды и слухи. А они – прекрасные стимуляторы.

– Безумен, развращен, с таким опасно знаться, – повторил я. – Да, это подходит к Себастьяну на все сто.

– И никто не знал, что Себастьян влюблен?

– Похоже, что так. Во всяком случае, я не знал и Люциана тоже. Она бы мне сказала. Любопытно, что он хранил это в тайне.

Кэтрин кивнула.

Мы помолчали.

Наконец, я сказал:

– А ты веришь в хорошие и дурные гены?

– Как сказать. Ты это о чем?

– Может страсть к самоубийству быть наследственной?

– Этого я не знаю. Почему ты спрашиваешь?

– Единокровная сестра Себастьяна Гленда покончила с собой несколько лет тому назад. Его единокровный брат Малкольм сделал то же самое, насколько я знаю. Он утонул, катаясь на лодке по озеру Комо. Предполагается, что это несчастный случай. Я же думаю, что это не так. Тетя Фиона, другая сестра Себастьяна, стала наркоманкой. Куда-то исчезла. Давно. Может, и жива. Но, скорее, нет. Плохие гены?

– Я просто не могу ответить на этот вопрос, Джек. Но все это ужасно и воистину трагично.

– Ага. Я – последний. Последний из могикан.

Бровь у Кэтрин поднялась, и на лице появилось насмешливое выражение.

Я ухмыльнулся.

– Я – последний мужчина в нашей династии. Если я не произведу на свет отпрыска. Что вряд ли. А у Люцианы никогда не будет детей.

Кэтрин сидела с задумчивым видом. Потом спросила:

– Тебе не кажется, что это очень грустно?

– Что?

– Что ты – последний представитель великой американской семьи.

– Не особенно. И я не думаю, что кто-то в нашей семье был таким уж великим. Сирес и Себастьян – менее всего.

– Почему ты их так ненавидишь?

– Разве?

– Мне кажется, именно с таким чувством ты говоришь о них все эти месяцы, что я тебя знаю.

– Себастьян никогда не был мне отцом. Он на это неспособен. Неспособен любить меня. Или кого-нибудь вообще, – ответил я, заметив при этом, что голос у меня стал резким.

– Вивьен говорит, что ее он любил.

– ей нравится так думать. Но это не так. Он был мил с ней. Больше, чем со своими другими женами. Но он ее не любил – не мог. Он вообще на это был неспособен. Ну, говорил он ей о любви, но ничего больше. Поверь мне.

– А почему он не мог никого любить?

– Откуда к черту мне знать? – я отхлебнул вина и откинулся в кресле. – Какой-нибудь сбой в генах?

Она не обратила внимания на мой вопрос, а вместо этого задала свой:

– А какое детство было у твоего отца?

– Бог знает. Ужасное, я полагаю. Его мать умерла при его рождении. Воспитывал его Сирес. И нянька. Потом Сирес опять женился. Себастьян как-то сказал мне, что и мачеха, и нянька были тяжелыми людьми.

– Возможно, это разобщенность, – пробормотала Кэтрин.

– Что это значит? – заинтересовавшись, я наклонился к ней.

– Это термин из психиатрии. Попробую объяснить его попроще, как мне когда-то объяснили. Если ребенок не получает любви и воспитания в первые годы жизни, он обычно вырастает человеком, разобщенным с другими людьми. Например, если ребенка не любили, он не способен любить. Он просто не знает, что это такое. Психиатр объяснил бы тебе все более детально, с медицинской точки зрения. Но с моей точки зрения разобщенность очень хорошо объясняет поведение твоего отца, его неспособность любить, если в том все дело.

– В этом. Ручаюсь тебе.

16

Мы с Кэтрин лежали на моей огромной кровати под балдахином с четырьмя колонками, попивая коньяк.

Я наслаждался ее близостью.

Перед этим я выключил лампы. Комнату освещал только огонь, горящий в камине. Он наполнял комнату теплым сияньем. Было совершенно тихо, только время от времени потрескивали поленья… Да еще тикали часы на каминной полке. В комнате царил покой.

Я расслабился. Мне было легко. Так бывало часто, когда мы с Кэт оставались одни. Я радовался, что нашел ее. Радовался, что она здесь, в шато, рядом со мной.

Она уже жила как-то с одним человеком. Несколько лет тому назад. Она все мне рассказала. У них не получилось. Когда мы встретились в Париже, она была абсолютно свободна. К счастью для меня. Мы подходили друг другу. Мне нравился ее ум. Меня очень интересовало, как зреют мысли в ее головке. Не выношу глупых женщин. Я знавал таких. С меня хватит.

Я закрыл глаза. Плыл по течению. Думал. В основном, о Кэтрин. С ней не нужно насиловать себя. И она не насилует меня. Она разрешает мне быть самим собой. Джеком. Для нее я – ее друг. Ее любовник. Не сын известного Себастьяна Лока. Я не Джон Лайон Лок, последний отпрыск великой американской семьи, глава «Лок Индастриз» и «Фонда Лока». С этой стороны она меня не знает. И не интересуется.

Кэтрин часто слышит, как я говорю по телефону с президентом «Лок Индастриз». И со всеми другими, которые управляют за меня моей компанией. Как делал это и при моем отце. Иногда я разговариваю со своими помощниками по «Фонду» в ее присутствии. Но она почти не обращает внимания на мои телефонные звонки. Другие мои дела ее тоже не интересуют.

К счастью, она любит шато и виноделие. Это мне приятно. Я иногда делюсь с ней мыслями о производстве вина. Она всегда внимательно слушает. Она понимает мою привязанность к земле, к шато, к виноградникам.

Другая черта ее – отсутствие интереса к моему богатству. Кэтрин, кажется, так же пренебрежительно относится к деньгам, как Себастьян. Вещи как ценность не имеют для нее значения. Это меня не тревожит. Лишь бы она позволяла мне баловать ее. Иногда делать ей подарки. Но ей непросто принимать от меня вещи. Только книги. Или – что-нибудь недорогое.

Она прервала мои размышления, коснувшись моего плеча и мягко спросила:

– Джек, ты спишь?

– Нет. Дремлю.

– Я вот о чем подумала.

– О чем?

– Эта таинственная женщина твоего отца – она появилась на его похоронах?

– Нет.

– Интересно, почему? Тебе не кажется то странным?

– Ничуть. На похоронах было мало народу. В основном, члены семьи. Я имею ввиду – в Корнуэлле. Совершенно частное мероприятие. Посторонним вход запрещен. Разве что сотрудникам.

– Ясно. И все же я могу тебе кое-что сказать. Если бы я любила кого-нибудь, была бы помолвлена с этим человеком, а он неожиданно умер бы, я немедленно связалась бы с его семьей! – воскликнула она. – Пусть я с ними незнакома, пусть они даже не знают о моем существовании. Мне бы хотелось быть с ними, поделиться своим горем и разделить их. И уж конечно, я непременно бы присутствовала на похоронах. – Кэтрин помолчала, покусывая губу. – Это странно, Джек, действительно, странно, если хорошенько подумать. То есть, что она не связалась с тобой или с Люцианой, хотя бы чтобы выразить сочувствие, принести соболезнования.

– Она этого не сделала, – сказал я. – Но, может, быть, она была на поминальной службе. Там были сотни людей. Служба состоялась в церкви святого Иоанна Богослова в Манхэттене. Мы дали объявление, и весь мир знал об этом. И прибыл.

Кэтрин вздохнула.

– И раз ты ее никогда не видел, ты не можешь знать, была она там или нет.

– Именно.

– А ничего, если я спрошу тебя еще кое о чем? О чем-то немного личном?

– Давай.

– Твой отец не изменял свое завещание?

– Нет. Зачем тебе это?

– Просто интересно. как правило, когда человек собирается покончить с собой, он приводит в порядок свои дела.

– Его дела всегда были в порядке. Многие годы. Так уж он был устроен. Мистер Деловитость. То есть Себастьян.

– И ничего он не оставил этой неизвестной тебе женщине?

– Нет. Завещание составлено три года назад. В нем ничего не менялось. Если бы он что-то завещал лицу, мне неизвестному, я должен был бы навести о нем справки.

– Конечно. Я задаю глупые вопросы. Иногда я бываю такой дурехой.

Она замолчала.

Я тоже.

Она шевельнула головой, и огонь заплясал на ее длинных волосах, превратив их в сверкающий каскад пламени, обрамляющий ее бледное лицо. Она повернула голову еще раз, и открылась ее длинная белая шея. Шея была как у лебедя, как у Антуанетты Дилэни.

С моих губ сорвались слова:

– Ты часто напоминаешь мне одну женщину, мою любимую Необыкновенную Даму, но сегодня ты похожа на нее как никогда. Просто сверхъестественно.

– Необыкновенную Даму? А кто это? – голос у Кэтрин был мягкий, но на лице появилось напряженное выражение.

– Ее звали Антуанетта Дилэни. Это мать Вивьен. Я любил ее с той минуты, как она вошла в мою жизнь. Мне было шесть лет. Она была мне как мать. Добрая, ласковая, любящая.