Положив Луи-Иосифа перед могилой святого и окунув его в воды священного источника, бьющего из скалы, мы отправились взглянуть на дом, в котором проживала семья Амели. Ее двоюродная сестра, по словам викария, получила увечье и не могла более передвигаться самостоятельно, но после того как помолилась святому, к ней вернулись силы и здоровье. Тетка Амели страдала тяжелой формой дизентерии, но тоже исцелилась самым чудесным образом. Эрик привел нас к двери крестьянского дома, мы принялись стучать и заглядывать в окна. Ответа не было.

– Они все отправились на ярмарку, – продолжал уверять нас викарий. – Они вернутся только через несколько дней.

И тут я заметила, как уголок занавески дрогнул.

– Внутри кто-то есть! – воскликнула я.

Эрик громко забарабанил в двери.

– Выходите! К вам обращаются ваши король и королева. Выходите немедленно!

Мы ждали, и, наконец, из-под двери высунули лист бумаги. Эрик схватил его и протянул мне.

– Жалоба деревни Сент-Броладре, – громко прочла я вслух. – Настоящим жители подтверждают и заявляют, что них нет пастбища для выпаса домашней скотины, что они платят большие налоги за продажу своих товаров и продуктов, что земля у них сухая, каменистая и бесплодная…

– Достаточно! – выкрикнул Людовик. – Ломайте дверь! Арестуйте всех, кто находится внутри!

Стражники выбили дверь и ринулись в коридор, гремя оружием. Но они никого не нашли. Внутри обнаружилось лишь несколько предметов мебели, кастрюли и сковородки, висящие на стене, шкафы с пустыми полками и стол, на котором стояла свеча, несколько книг, бумага, перья и бутылочка с чернилами. Очевидно, тот, кто сидел здесь, и составил жалобу. Но он явно успел удрать.

Тут мы услышали какой-то шум, звуки быстрых шагов и поспешили обогнуть дом с другой стороны. Нашим взглядам предстали амбар и свинарник, а за ними поля, пустые и вспаханные, урожай с которых убрали еще несколько месяцев назад. Вдалеке мы отчетливо увидели удаляющуюся фигуру молодой женщины, которая изо всех сил бежала по черной каменистой земле. Ее нижние юбки взметывались с каждым сделанным ею шагом, белея на фоне грязных полей. На голове у нее была ярко-красная шапочка, из разряда тех, которые парижане называют «фригийский колпак».

Стражники бросились в погоню и побежали по полям, крича вслед женщине и требуя, чтобы она остановилась. Но она была очень проворна и убежала от них. На самом краю деревни, там, где поля сменялись зарослями деревьев, она остановилась и повернулась, чтобы взглянуть в нашу сторону. И в этот момент я с ужасом и содроганием узнала ее. Это была Амели.

X

4 июня 1783 года.

Сегодня я встала еще до рассвета и поднялась на крышу дворца, с нетерпением ожидая, когда же во двор влетит на коне Аксель. Он прислал сообщение, что прибудет в Версаль еще до обеда. И на случай, если он появится раньше времени, я хотела оказаться первой, кто увидит его.

Нынче утром во дворце побывало столько всадников, что к девяти часам меня охватило нетерпение. Но тут я увидела белого коня и светловолосого всадника в запыленном белом мундире, и сразу же поняла, что это может быть только он. Я бросилась вниз по лестнице, пробежала длинным коридором и едва не столкнулась с Акселем, спешившим мне навстречу.

– Вот она! – радостно вскричал он. – Вот мой маленький ангел!

Трое озадаченных пажей, сидевших на скамье в коридоре неподалеку, поспешно вскочили со своих мест и удалились. Мы остались одни. Мы обнимались, обменивались поцелуями, смеялись, плакали и снова целовались, пока платье мое не перепачкалось в пыли, а мундир Акселя не украсили следы моих румян.

– Как вы похудели! Но как загорели!

– А вы, любовь моя, стали еще прекраснее. Материнство идет вам.

Следующий час мы провели вдвоем, вдалеке от любопытных глаз, держась за руки, целуясь и разговаривая. Я увидела у Акселя два шрама от ран. Кожа его утратила былую мягкость и гладкость. Это все ночи, проведенные на заснеженной земле в холодных палатках. И еще дни, когда негде укрыться от лучей палящего солнца Вирджинии. Он вел жизнь на свежем воздухе, грубую и беспощадную, и она закалила и изменила его.

Какое блаженство, что Аксель здесь, рядом со мной! Если только такое возможно, кажется, я люблю его еще сильнее, чем прежде.


22 июня 1783 года.

Я стала автором нового модного веяния при дворе. Аксель привез мне несколько дюжин прекрасных светлых перчаток телячьей кожи, надушенных розовой водой. Каждый день я надеваю новую пару. Все придворные дамы следуют моему примеру.


6 июля 1783 года.

Людовик часами готов разговаривать с Акселем о времени, которое тот провел в Амстердаме, и о других его путешествиях. Людовик никогда и нигде не бывал, поэтому он мечтает о дальних странах – или так он говорит, во всяком случае. Откровенно говоря, я думаю, что он слишком робок, чтобы действительно отправиться в дальнюю дорогу. Кроме того, как он будет обходиться без своих поваров и ежедневных пиршеств, мягких пуховых перин, на которых мы спим, своих мастерских, растений и библиотеки? Вдобавок, он нигде не чувствует себя в безопасности, если не считать его любимого Компьенского леса. Да и без стражников, охраняющих нас, ему неуютно.

Вчера днем за обедом, который был подан в моих апартаментах, мы сидели все вместе – Людовик и я, Аксель, Шамбертен, который иногда присоединяется к нам по настоянию короля, и двое наших детей. Людовик принялся рассказывать Акселю о навигационных картах, которые он составил, чтобы совершить вояж вокруг света.

– Вы надеетесь когда-нибудь возглавить подобную экспедицию? – вежливо поинтересовался Аксель.

– Я не моряк. Меня укачивает, даже когда мы плывем по нашим каналам. Я не рассказывал вам о каналах, которые помогаю проектировать?

Не успел он произнести эти слова, как я подумала: «О боже, нет, только не каналы!» Но Людовик обожает разглагольствовать о них. И Аксель, терпеливый, добрый и мягкий Аксель, ничем не выдал своего раздражения, хотя ему уже неоднократно доводилось выслушивать рассказы о каналах короля.

– Меня всегда очень интересовали планы вашего величества относительно строительства новых водных путей.

– Один из них я намерен назвать Канал ля Рейн, или Канал королевы, в честь своей супруги. – Людовик перегнулся через стол и похлопал меня по руке. – Я стольким вам обязан, моя дорогая. Особенно теперь, когда вы подарили Франции дофина.

Маленький Луи-Иосиф сидел с нами за столом, рядом со своей няней. Его хрупкое тельце искривилось набок, голова склонилась к плечу, а лицо исказилось от боли. Признаюсь, я не могу смотреть на него без слез. Он кое-как научился есть самостоятельно и даже может произнести несколько слов. Но он несчастный ребенок, его все время мучает боль. Дофин воплощает собой ходячее страдание. Да, именно так я думаю о нем, хотя, конечно же, никогда не высказываю подобные мысли вслух. Передвигается он очень неуверенно, от одной опоры к другой. Я еще не видела, чтобы он прошел хотя бы несколько футов без того, чтобы не ухватиться за какой-либо предмет мебели.

Сердце мое обливается кровью, когда я смотрю на него. Я изменилась, и сознаю это. Когда я смотрюсь в зеркало, то больше не вижу в нем молоденькую девушку, какой я была когда-то, всегда готовую рассмеяться. Сейчас отражение и зеркале показывает мне располневшую зрелую женщину (хотя мне, конечно, далеко до Карлотты с ее расплывшейся фигурой), в глазах которой по-прежнему пляшут смешинки, но одновременно в них отражается и жизненный опыт, и знание мира с его соблазнами. В уголках губ и глаз у меня появились морщинки, пока еще мелкие и почти незаметные. Софи называет их «морщинки мудрости».

Она говорит, что точно такие же морщинки появились у ее матери примерно в том же возрасте, что и у меня, то есть в двадцать восемь лет, после того как она потеряла троих детей подряд. Один родился мертвым, другой умер от оспы, а третий, которого она любила сильнее всех, выпал из окна на улицу и попал под колеса фургона мясника. После этого она явилась ко двору моей матери и стала работать на кухне. В конце концов, все ее дети стали слугами императорской семьи. Софи была зачислена в штат моих нянек, а со временем стала моей главной камеристкой.

Я рада, что Софи рассказала мне историю своей матери. Даже если вы добры со своими слугами, как я, почему-то всегда кажется, что они являются неотъемлемой частью дворца, что они всегда были и будут рядом. Поэтому напоминания о том, что у каждого из них своя жизнь, свои потери и печали, бывают очень кстати. Софи прекрасно понимает мои чувства к Луи-Иосифу и часто утешает меня.


17 июля 1783 года.

Людовик собирается пригласить Акселя и еще нескольких министров на экскурсию по Каналу королевы, который он строит в мою честь. Естественно, никому не хочется туда ехать.

Я читаю книгу, о которой все только и говорят при дворе, «Исповедь» Жан-Жака Руссо. Она похожа на «Исповедь» святого Августина, отрывки из которой читал мне аббат Вермон, только признания Жан-Жака более реальны и в них легче поверить. Я читаю эту книгу и плачу над ней. Хотя, быть может, все дело в том, что в последнее время я готова плакать по любому поводу. Меня переполняет жалость к бедному Луи-Иосифу. Он страшно исхудал и сильно кашляет.


2 августа 1783 года.

Счастливый случай распорядился так, что наш путь к Каналу королевы проходит совсем рядом с Эрменонвиллем, где похоронен Руссо. Я сказала Людовику, что хочу побывать на его могиле. После прочтения его прекрасной, искренней «Исповеди» я испытываю к нему привязанность и непонятную мне самой близость.

Бедняга! Какую странную и печальную жизнь он прожил. Но, читая его книгу, я вдруг почувствовала, что он действительно понимает меня, особенно мои чувства. Он утверждает, что он – единственный в своем роде, что на земле еще не было человека, похожего на него. Он заставил меня осознать и мою собственную неповторимость. Руссо заставил меня поверить в то, что никто и никогда не сможет до конца понять то, что мне довелось пережить. Особенно мое гнетущее беспокойство о Луи-Иосифе, равно как и тревогу по поводу того, за что Господь даровал мне такого сына.