Виктория Холт - Тайный брак

Мы назвали его Джаспер.

— Джаспер из Хатфилда, — сказала я. — Брат Эдмунда из Хэдема…

Эдмунду вскоре показали нового братика, на колыбель которого он с удивлением воззрился.

— Это твой собственный брат, — объяснила я ему. — Младший. Ты будешь его опекать, хорошо? Скажи «да»…

Эдмунд серьезно кивал головкой.

— Вы будете друзьями, обещай мне. В этом трудном мире станете держаться друг друга. Хорошо, Эдмунд? Скажи «да»… Ну скажи «да»…

— Да, — лепетал он. — Да…

И весело улыбался, словно нет на свете ничего более забавного, чем заиметь собственного брата.

В течение нескольких недель после рождения Джаспера нас никто не тревожил. Но я знала, долго так тянуться не может: кардинал Винчестерский, он же Генри Бофорт, посетив меня здесь, в Хатфилде, дал понять, что коронации моего сына и официальному восшествию его на французский престол придается огромное значение. Мое присутствие при этом совершенно необходимо, поскольку я к тому же сестра человека, осмелившегося назвать себя королем Франции. Впрочем, чем больше я думала о создавшемся положении, тем меньше понимала, какую роль определят для меня во всем этом, и мечтала оставаться на месте с моими детьми, с Оуэном.

Однако сам он говорил мне так:

— К сожалению, не представляю, как тебе удастся избежать поездки во Францию… Да, единожды это получилось — во время коронации в Вестминстере, не вызвав подозрений, потому что кардинал сам видел, что ты нездорова. Вернее, его убедили в этом. Но если ты повторишь то же самое — объявишь о своей болезни, они, я убежден в этом, направят сюда армию врачей, чтобы узнать, какими недугами страдает королева. Согласись, это может быть опасным.

С этим я не могла спорить.

— Значит, следует ехать? — спросила я удрученно.

— Увы, любовь моя. Это намного разумнее.

— А как же ты, Оуэн?

— Думаю, в составе твоей небольшой свиты, как один из слуг, я тоже мог бы сопровождать тебя.

— Тогда я готова к путешествию. Но дети… Как же наши дети, Оуэн?

— Они должны остаться здесь.

— Как ужасно! Я не хочу… не могу расстаться с ними. Хватит того, что у меня не стало старшего сына. С другими я не расстанусь ни на день!

— Но будь благоразумна, дорогая! Их нельзя везти туда.

— Значит, и я никуда не поеду…

— Под каким предлогом?

— Плохого самочувствия.

— Дважды, боюсь, не сработает.

— Ты прав. Тогда скажу им правду! Почти всю правду. Я скажу: оставьте меня в покое. Дайте жить своей жизнью. У меня есть муж и дети. Своя семья. Делайте с этой страной все, что вам угодно. Управляйте Францией, если у вас получится. Но не пробуйте командовать мной… Я скажу им многое, кроме одного: не назову имени моего мужа. Даже под пыткой!

Оуэн взял мои руки в свои, посмотрел прямо в глаза.

— Екатерина, любовь моя, ты сама прекрасно понимаешь всю опасность и тщетность подобных слов, подобных поступков. Если ты под любым предлогом все-таки не поедешь, то вызовешь не только неудовольствие, но сильнейшие подозрения. Мы не вправе… не должны рисковать, если можно этого избежать. Необходимо поехать и показать, тебе и притворяться не надо будет, какое удовольствие и радость доставляет тебе возможность лицезреть своего сына, увенчанного короной твоей родной страны.

— Но наши с тобой дети так малы! Джаспер только-только родился… Разве не чудовищно оставить их?

— Так нужно. Бесполезно бороться с сильными мира сего. Зато потом мы вернемся к прежней спокойной жизни.

— И это говорит смелый воин!

— Я воин на поле боя, дорогая. Не в дворцовых залах.

— Да, да, знаю. Прости меня…

Я тихо плакала. Он гладил мои волосы, утешая, как маленькую девочку.

— Зато ты будешь длительное время рядом со старшим сыном. С твоим Генрихом.

— Он давно уже не мой, — говорила я сквозь слезы. — И почти не сын. Он король. Не знаю, смогу ли увидеть когда-нибудь его без мантии и короны.

— Но под этой мантией он все равно твой маленький сын. Ему захочется поговорить с тобой, прикоснуться к тебе. Ты нужна ему сейчас больше, чем этим крошкам, Эдмунду и Джасперу, с их кормилицами и няньками… А за них не волнуйся. Они останутся в хороших руках… Мужайся, дорогая. Другого выхода у нас нет…

Я понимала, он прав и мне придется расстаться с моими малютками, с Хатфилдом. Выбора у меня не было.

Я попыталась объяснить маленькому Эдмунду, как ненавистна мне мысль о том, чтобы оставить их, но я ничего не могу поделать. Он показывал всем своим видом, что хорошо понимает, о чем я говорю, и все время цеплялся за мою юбку, как бы упрашивая не покидать его.

— С тобой останется Гиймот, — говорила я, — и твой братик Джаспер.

Имя Гиймот, хорошо ему знакомое, всегда вызывало улыбку на его нежном личике.

С собой во Францию я намеревалась взять совсем небольшую свиту, в которую из близких входили бы Оуэн и одна из Джоанн. Две другие Джоанны, а также Агнесса и Гиймот оставались смотреть за детьми.

В конце февраля мой сын, король Генрих VI, после мессы в лондонском соборе Святого Павла, во время которой он испросил Божьего благословения своему путешествию, отправился в Кентербери, где должен был провести дни Пасхи.

Там я и присоединилась к нему вместе со своими приближенными.

Сначала король принял меня официально, как и полагалось, но во время этого утомительного приема я видела, что он в любую минуту готов снять с себя корону, сбросить мантию и остаться просто моим сыном, моим мальчиком.

— Я скучал без вас, — были его первые слова.

— Я тоже!..

В ту минуту я подумала о невозможном: как было бы прекрасно оказаться нам вместе — он, Генрих Ланкастер, и два его единокровных брата — Эдмунд Тюдор и Джаспер Тюдор! Одной семьей… Под одной крышей…

Я тут же горько посмеялась над собой. Что за бредовые мысли приходят в голову! И бесполезно пылать гневом в отношении графа Уорика или кардинала Винчестерского за их труды по воспитанию мальчика-короля. Они делают то, что делали их предки, соблюдая вековые традиции, — не ими установленные, которые не им нарушать или отменять. А кроме того, выполняют волю покойного короля, моего супруга. Мне стало известно: главное в этом воспитании — чтобы как можно скорее будущие монархи становились мужчинами и воинами. А это значит, детства и отрочества они почти лишены. И мне было очень жалко, что мой мальчик не наиграется вволю. Впрочем, мне бы ответили, что у меня типично женский взгляд на жизнь…

Я сказала сыну, что тоже очень скучала, но всегда думала о нем, — и это истинная правда.

— Я теперь настоящий король, да? — произнес он звонким мальчишеским голосом. — Граф Уорик говорит, что только коронация делает короля настоящим.

— Ты стал похож на своего отца, — сказала я.

— Правда? Я так хочу этого. Мне все время твердят, что я должен стать таким, как отец. «Он бы сделал так!» «Он бы не сделал так!» Только и слышу со всех сторон… Он, наверное, рос очень строгим?

— Нет, нет. Он понимал людей… старался понять… Он слыл в самом деле великим воином. И хорошим человеком.

— Как бы я хотел, чтобы он не умирал!

— Многие сожалеют, что он ушел от нас.

— Тогда мне бы сейчас не стать королем, верно?

Я печально улыбнулась. В голосе моего сына проскользнули горькие нотки. Ему так хотелось, чтобы отец был жив.

— Да, тебе пришлось бы подождать… — И я заговорила о другом. — Говорят, твоя коронация прошла восхитительно.

— Только очень долго, — ответил мой сын. — Такие длинные речи. Так много всяких обрядов.

— Но ты прекрасно справился. Я не сомневалась в тебе.

Он расцвел от удовольствия и сказал:

— Пиршество тоже продолжалось без конца, и все смотрели только на меня.

— Конечно, ты же король.

— Очень это странно быть королем. Ты понимаешь меня, матушка?

Меня глубоко тронул его доверчивый тон. Милый, далекий от меня ребенок!

— Наверное, так и должно быть, — ответила я ему.

Что могла я еще сказать?

— А почему тебя почти не видно при дворе? — спросил он. — Отчего ты совсем не выезжаешь из своего замка?

— Мне нечего делать во дворце в Лондоне, — отвечала я.

— Ты была бы ближе ко мне.

— Все равно мы почти бы не виделись, — сказала я. — Такова дворцовая жизнь.

— Но я бы…

Я прервала его:

— Скажи, Генрих, чего бы ты хотел больше всего?

Он ненадолго задумался.

— Этого все равно никто не смог бы мне дать. Хотя я и король.

— Что же именно?

— Чтобы мой отец ожил, тогда я не стал бы королем…

Славный мой, бедный мальчик! Тебя уже тяготят королевские обязанности — что же будет дальше, если корона и мантия столь тяжелы для тебя сейчас?

Мне нравилось, что в нем не окостенели человеческие чувства и он не переполнен сознанием своей королевской исключительности. Напротив, мысли о ней претили ему, так мне тогда казалось…

В Кентербери мы пробыли всю Пасхальную неделю, затем двинулись к морю, в сторону Дувра. Двадцать третьего апреля, в День святого Георгия, мы приготовились к отплытию во Францию. Готовы были к этому и десять тысяч солдат, выстроившихся на берегу в ожидании посадки на военные корабли.

Солнце стояло высоко в небе и ярко светило, дул свежий попутный ветер, когда наши суда двинулись в направлении французского порта Кале.

Таким же солнечным утром мы благополучно прибыли к берегам Франции.

Кардинал Винчестерский настоял, чтобы вначале мы отправились к собору Святого Николая, где и отслужил торжественную мессу.

Пробыв неделю в Кале, мы двинулись к Руану. Там нас должен ожидать герцог Бедфорд.