Что касается Глостера, то ему, видимо, хватало своих дел и забот — так считал Оуэн. Перечислить их я могла не задумываясь: вражда с Уориком; скандальный роман с леди Элинор Кобэм; корыстный брак с Жаклин и поражение, которое он потерпел, так и не сумев завоевать принадлежащие ей земли. К этим проблемам прибавилось и то, что Жаклин окончательно развенчала его, во всеуслышание заявив, что никогда не состояла с ним в законном браке, а все свои земли считала и считает собственностью герцога Бургундского, во владение которого они могут перейти в любой момент. Словом, она смирилась и сдалась на милость сильнейшего.

Все это не усиливало обаяние распутного герцога, да и само его беспутство уже основательно поднадоело людям, и они наконец начали усматривать в нем дурной пример для подражания. Он терял былую популярность.

— Будем надеяться, — говорил мне Оуэн, — что ему по-прежнему не до нас, у него более серьезные неприятности, чем те, которые доставляем мы.

— Но верить ему все равно нельзя, — отвечала я. — Как было бы хорошо, если б он вместо Бедфорда отправился во Францию. А Джон вернулся бы сюда.

— Этого не будет, — объяснял мне Оуэн. — Глостер и так достаточно подорвал положение англичан. Никогда его не пошлют туда наместником.

— Куда угодно, лишь бы он не угрожал нам!

— Наша задача перехитрить его, дорогая. А для этого в первую очередь следует соблюдать осторожность и еще раз осторожность. О чем я не устаю напоминать.

— А я не устаю соблюдать ее, — улыбнулась я. — Но от Глостера можно ожидать всего, чего угодно.

— Я тоже, — ответил Оуэн без улыбки.


Шли дни, недели, месяцы, но ничего дурного, слава Богу, не происходило. Мы решили, что Глостер, издав закон о страшном наказании за брачный союз с особами королевского рода, успокоился, решив, что запугал уже всех осмелившихся посягнуть на мою руку, и что теперь может заняться более важными государственными делами.

Усадьба Хэдем оказалась для нас прекрасным убежищем. Сам дом был слишком мал для того, чтобы устраивать в нем балы или приемы, что тоже хорошо. Никто не тревожил нас своими визитами, и люди, как я надеялась, постепенно забывали о существовании королевы-матери, то есть о моем. Если же у кого-то и появлялись поползновения навестить меня в моем уединении, я всеми силами и под разными предлогами старалась не допускать этого.

Даже Оуэн, более осторожный и подозрительный, чем я, почти совсем успокоился.

— Глостер с головой погрузился в свару с Бофортом, — говорил он. — Теперь, когда тот принял из рук папы кардинальскую шапку, герцог не успокоится, пока не найдет способ чем-нибудь уязвить его. А Бофорт в свою очередь не останется в долгу.

— Думаю, еще больше времени и сил, — отвечала я, — займет у него новая жена. Не могу понять, зачем он женился на Элинор Кобэм? И вообще почему до сих пор ему разрешают занимать первое положение в стране?

— Меня тоже это немного удивляет, дорогая, — сказал Оуэн. — Но не забывай, он брат короля.

— Бедфорд тоже брат Генриха. О, если бы Бедфорд находился сейчас здесь!

— Ему нельзя покидать Францию, на нем держится весь хрупкий союз с ней. Если бы не его связь с Бургундским домом через брак с Анной, сестрой герцога Филиппа, нам бы не удержать твою страну в своих дружеских объятиях.

Я не без удивления услышала иронию в ответе Оуэна, чего раньше за ним не замечала; но ведь все люди меняются — мудреют или глупеют с возрастом. Однако меня мало интересовала политическая подоплека его слов.

— У них счастливый брак, — сказала я. — Они по-настоящему любят друг друга. Я рада за них. Это важнее, чем союзы со странами!

— У тебя доброе сердце, и ты великодушна, дорогая.

— Наверное, оттого, что сама счастлива… О, как прекрасно, Оуэн, что у нас хватило смелости и решимости совершить то, что мы совершили! — воскликнула я. — Подумать только: мы могли отвернуться от своего счастья! Убояться его!

— Но мы не сделали этого. И никогда не пожалеем, — сказал он.

— Никогда! Что бы ни случилось в будущем, я не променяю минуты и часы нашего счастья ни на какое спокойствие, — отвечала я.

…Шли дни, по-прежнему наполненные чувством счастья. Нет, не счастья — блаженства! Возможно, наше ощущение не оказалось бы столь острым, если подспудно, не всегда осознанно, в наших головах не жила бы мысль, что этот покой вдвоем недолговечен…

Сколько вообще времени втайне может проходить жизнь целой семьи?..


Из Франции до нашей тихой уединенной усадьбы докатилась странная весть. Все вокруг только и говорили об этом… Просто чудо какое-то! — считали многие. Другие — более трезвые головы — не верили слухам, утверждая, что их распространяют сами французы для своей же собственной выгоды.

Оуэн, как всегда, постарался узнать как можно больше и только тогда рассказал мне.

— Там появилась совсем юная крестьянская девушка, — говорил он, — которая уверяет, что слышит голоса, призывающие ее к подвигу. Эти голоса будто бы говорят ей, что Франция снова станет сильной и англичане будут изгнаны с каждого клочка ее земли. И это должна сделать она.

— А французы верят ей? — спросила я.

— Сначала вроде бы не слишком. Посуди сама: простая невежественная крестьянка из какой-то деревеньки. Домреми, кажется… Работала на поле с отцом, пряла, ткала, шила, стирала и ухаживала за коровой, пасла овец. Ей всего пятнадцать лет… И собирается возглавить французскую армию и вести против англичан! Разве не безумные мысли?

— И что же дальше?

— Чем дальше, тем все более странно. Все, что она задумывает, у нее пока что получается.

— Что, например?

— Она сумела добиться встречи с дофином Франции.

— Мой брат виделся с ней?

— Да… Но перед этим, как рассказывают, его придворные решили подвергнуть ее испытанию. Пусть эта мнимая «святая» сама отыщет короля в толпе придворных и подойдет прямо к нему. Привели ее в зал замка Шинон и предложили самой подойти к королю и изложить свою просьбу. И она непонятно как, переходя от одной группы людей к другой, подошла прямо к дофину и сказала, что должна говорить только с ним…

Я попыталась представить себе своего брата. Как давно я не видела его! Для меня он так и остался самым младшим из всех нас… ковыляющим вслед за нами по мрачным переходам и лестницам «Отеля де Сен-Поль» с выражением постоянного испуга на маленьком личике. Такой несчастный и жалкий.

Он никогда не желал быть наследником престола. Как и его старший брат Жан, умерший такой странной смертью… Какой же он сейчас, мой маленький Шарль? Как чувствует себя в роли дофина, отстраненного от трона, дофина, чья корона принадлежит не ему, а его племяннику и моему сыну Генриху VI Английскому? И как относится ко мне? Что думает о своей сестре, живущей в самом сердце вражеского лагеря? Своей матери, смирившейся с недругами и отдавшей им принадлежащий сыну престол? Не чувствует ли он себя изгнанником в собственной стране?.. Хотя ведь он не хотел править ею…

Конечно, подобные мысли приходили мне и раньше — не скажу, чтобы часто, — но сейчас рассказ Оуэна с новой силой всколыхнул воспоминания о семье, о родине…

— Ну и что же?.. — спросила я. — Выслушал ее мой брат?

— Говорят, как и многих других, она быстро сумела убедить его. У нее какой-то особый дар убеждения.

— У простой крестьянки? Может быть, она в самом деле послана с Небес?

— Не знаю, — ответил Оуэн. — Но одно несомненно: в ней есть какая-то особая сила. Странная сила. Видевшие ее говорят, что она бесстрашна и совершенно нечувствительна к насмешкам, к недоверию, даже к издевательствам, каким ей приходится подвергаться. Переносить все это ей помогает вера, она прямо-таки светится в ее лице… Так рассказывают.

— И что же эта девушка сказала моему брату?

— Сказала, что избрана свыше стать спасительницей Франции, что Господь повелевает ей возглавить армию.

— Думаю, он не поверил ей.

Мне уже немного наскучил этот разговор. Я хотела рассказать о нашем ребенке, об успехах, которые тот делает. И еще о том, что пора уже сменить место пребывания. Не показалось бы чересчур подозрительным, что я так долго и безвыездно нахожусь в столь отдаленном от столицы, не слишком благоустроенном месте.

— Полагаю, можно переехать в Хатфилд. Что ты скажешь по этому поводу? — спросила я.

— Я не знаю королевских замков, дорогая, — ответил Оуэн. — Мне вполне хорошо здесь, в маленьком уютном Хэдеме.

Мы все же решили готовиться к переезду в Хатфилд.


Не без некоторого удивления я заметила, что моя Гиймот приняла рассказ о странной крестьянской девушке гораздо ближе к сердцу, нежели я, и то и дело возвращалась к разговору о ней. Разумеется, она не забывала нашу Францию, нередко говорила о ней, чем скрашивала мою тоску по родной стране, но в то же время с присущим многим простым людям тактом давала почувствовать, что понимает мое двойственное положение и не хочет усугублять его слишком частым упоминанием о потерянной родине и о ее судьбе. Ни разу не заводила она разговора о том, какая из стран стала теперь для меня ближе, но сама я уже давно заставила себя считать, что эта страна — Англия. Что же касается Гиймот, я была совершенно уверена: она никогда не захочет и не сможет так думать.

От нее я узнала, что имя этой крестьянки Жанна д'Арк, но люди зовут ее просто «Дева», и что чуть ли не вся Франция денно и нощно говорит о ней и молится за нее. За то, чтобы силой, данной ей Небом, она изгнала захватчиков из несчастной опозоренной страны.

Слушая Гиймот, глядя на ее раскрасневшееся милое лицо, в сверкающие глаза, я понимала, что никогда еще моя верная служанка и подруга не отдалялась от меня так, как в эти дни. Я знала, позови ее кто-нибудь, и она, не задумываясь, тотчас же встанет рядом с Девой, чтобы воевать против английской армии.