И, что удивительно, известные всем дурные стороны его натуры и такие же поступки продолжали служить ему во благо: в глазах народа он оставался любимцем, баловнем, нестареющим шалуном.

Вскоре стало известно, что папа римский — вероятно, под давлением Бургундского дома — расторг дозволенный им же брак Глостера с Жаклин Баварской.

Думаю, герцог вздохнул с облегчением: его обязательства перед Жаклин теряли силу, и он мог теперь все свое время и силы посвятить новой любовнице, ублажая ее.

Хотя нет — поскольку Бедфорд, уезжая во Францию, взял туда Бофорта, то Глостер не без наслаждения выполнял обязанности регента, правящего страной вместо малолетнего короля, что вызывало у меня смутное беспокойство.

На фоне всех этих больших и малых событий моя жизнь складывалась, слава Богу, вполне благоприятно. Тайна, которую я носила в своей душе, наполняла мое сердце трепетным волнением и восторгом. Чем ближе я узнавала Оуэна, чем лучше понимала его, тем дороже для меня он становился. Я пребывала большей частью в состоянии исступления, почти в беспамятстве, и все, что не связывалось с моей любовью, казалось мне далеким и призрачным. Я не понимала, зачем люди ссорятся, воюют, убивают друг друга, интригуют, если есть на свете такое потрясающее чувство, как любовь, захватывающая тебя целиком, уносящая в иной мир и не оставляющая сил ни на что другое.

Меня любовь сделала одержимой. И я вела тайную жизнь, которая благодаря помощи нескольких верных женщин, радующихся моему счастью, не казалась мне трудной.

А еще у меня был мой сын Генрих. Уже не такой маленький. Время не стояло на месте, и моему сыну, серьезному и красивому, исполнилось уже пять лет.

Он начинал понимать, что отличается по положению от других мальчиков, своих сверстников, но от этого не заважничал. Он привык к новому окружению, к леди Батлер, даже полюбил ее, однако не забывал, что у него есть мать и что эта мать — я, и встречи с ним доставляли мне истинную радость. Но и печаль тоже.

Чего я так боялась когда-то, к счастью, пока не произошло. Я имела возможность довольно часто навещать сына, не вмешиваясь, разумеется, в его воспитание, потому что давно поняла бесполезность, даже опасность подобных попыток. У него там свои воспитатели, друзья, и мать — на третьем месте. Но я все же оставалась для него матерью, пусть приходящей, однако достаточно близким человеком… Если же после очередного визита к сыну мне бывало особенно тяжело, мой любимый Оуэн утешал меня, и это ему отлично удавалось.

Сын казался мне несколько странным ребенком. Настроение его менялось быстро и резко. Только что бегал шаловливый мальчик, обожавший веселые игры, как вдруг, без всяких видимых причин, он становился серьезным, чем-то озадаченным, даже обеспокоенным, словно что-то его угнетало.

Порой мы выезжали с ним на верховую прогулку, он с интересом наблюдал за людьми, приветствовавшими нас, и нервными движениями то и дело прикасался к маленькой короне у себя на голове. По всей видимости, она что-то значила для него, что он еще не до конца понимал, но чем уже гордился.

В редкие минуты, когда нам случалось остаться совсем одним в комнате, я крепко обнимала его, он прижимался ко мне, и так мы сидели какое-то время молча. Тогда он становился подлинно моим ребенком… Он любил слушать мои рассказы о своем раннем детстве и при этом держал меня за руку или цеплялся за юбку, как бы опасаясь, что я вдруг исчезну.

Леди Элис рассказывала мне, что он хорошо успевает в учении, но хуже проявляет себя в играх на открытом воздухе. Они его мало занимают.

— Слава Богу, — говорила она, — с ним рядом другие мальчики того же возраста, и он может видеть, как уже искусны они в верховой езде, в стрельбе из лука и в других играх. Однако король предпочитает сидеть за книжками, что очень печально, ибо он должен преуспеть во всем.

— Мы все неодинаковы, — отвечала я ей. — И, мне кажется, его успехи в науках очень важны и полезны.

— Королю следует быть образцом как в науках, — повторяла она настойчиво, — так и в разных искусствах. На то он и король…

Расспрашивал он меня о своем отце. И с большим вниманием слушал мой рассказ о нем, величайшем из воинов, каким его считали многие и в Англии, и за ее пределами. Он слушал меня с восхищением и легким страхом — особенно когда речь заходила о сражениях, в которых гибли десятки тысяч воинов.

— Но существует в жизни, — убеждала я его, — множество разных дел, гораздо лучших, нежели войны. И куда счастливей для всех, если страны живут в мире, а люди не убивают и не калечат друг друга. Ведь стоит оглянуться вокруг, и мы увидим, что есть книги… много книг… музыка… картины…

Я видела, ему нравится, когда я так говорю, — потому что от тех, кто учил и воспитывал, он слышал главным образом рассказы о всевозможных сражениях, о гибели врагов и победах английского оружия.

Но учили его также истории страны, и он уже многое знал о своих предках, об их жизни и деяниях. Эти сведения неустанно вбивали в его юную головку.

Порой мне думалось, что не нужно так загружать ребенка с самого раннего детства: ведь все равно половина сведений, если не больше, забудется, но наставники придерживались иного мнения. Что ж, возможно, им виднее.

Однажды мой сын спросил:

— Они меня любят, это правда?

— О ком ты говоришь, милый?

— Народ… люди…

— Разумеется. Иначе не оказывали бы тебе такие знаки внимания.

— Но леди Элис говорит, они приветствуют корону, а не меня самого.

— Что ж, возможно, она права.

— Тогда почему не возить по улицам одну только корону? — спросил в раздумье Генрих. — Зачем нужно, чтобы ее держала моя голова?

«О, дорогой мой сын! — мысленно воскликнула я. — Как рано начал ты предаваться серьезным размышлениям!»

А ответила ему так:

— Но ведь корона и существует для того, чтобы быть надетой на короля.

Это его успокоило в тот раз, а для меня сделалось ясным, что сын быстро взрослеет, и чувство опасения за его будущее возродилось с новой силой. Перед моим мысленным взором возникло все еще привлекательное, но такое неприятное, высокомерное лицо герцога Глостера, его холодные глаза; в ушах зазвучал лживо-ласковый голос…


Дни Рождества и начало Нового года, а также праздники Пасхи и Троицы я опять провела с моим сыном. Выезжала я туда с немалой свитой, в которой находился и Оуэн, так что все эти дни и недели я наслаждалась обществом и сына, и возлюбленного, отчего святые праздники казались еще радостней.

На Троицу Генриха посвятили в рыцари. Это сделал его дядя, герцог Бедфорд, специально для этой цели прибывший из Франции. Меня этот ритуал и порадовал, и огорчил. Огорчил потому, что содействовал преждевременному, в чем я убедилась, взрослению сына, а мне хотелось, чтобы он подольше мог вкушать простые радости детства. Они остались бы у него, будь он со мной и с Гиймот. И с Оуэном тоже, конечно.

Меня радовало, что Генрих испытывает к нему явную симпатию, а тот ощущал неловкость и старался держаться в тени, хотя, с другой стороны, и это не укрылось от меня, Оуэн в какой-то мере чувствовал себя отчимом короля…

Но вернемся к дням Рождества. Мы прибыли в Виндзор в радостном предпраздничном настроении. Я не могла сдержать волнения, когда, проехав по обсаженной могучими деревьями аллее, вновь увидела каменные стены, величественные арки дворца и оказалась на мощенном камнем дворе, где мой сын уже встречал нас.

Как хотела я заключить его в объятия прямо тут, но мне необходимо было помнить все время, что он не только мой дорогой сын, а в первую очередь король. Однако меня утешала мысль, что вскоре, в тишине и уединении комнат, он будет со мной не как король, а как мой дорогой мальчик.

Он рассказывал мне о своих делах — о том, что каждый день ездит верхом и стреляет из лука; что очень полюбил своего коня, но все же хорошо, если бы верховая езда и стрельба занимали поменьше времени, потому что больше всего его тянет к книгам. Однако граф Уорик постоянно твердит ему, что необходимо развивать не только дух, но и тело.

— Он знает, что говорит, — сказала я. — Нужно слушаться его.

С чем Генрих нехотя согласился.

В нем уже проявился пытливый ум, он хотел обо всем узнать побольше. В том числе и о празднике Рождества. Ему разрешили принять участие в украшении величественного праздничного зала; он также помогал нести огромное полено, сжигаемое после Рождества, на Святки, как принято по обычаю.

Он даже приготовил мне подарок, мой дорогой сын, — пару перчаток. Он попросил развернуть сверток и надеть их, я выполняла его просьбу, а он следил за мной с радостью и интересом.

Расцеловав Генриха, я спросила: как он догадался, что мне хотелось иметь именно такие перчатки? На это он скромно ответил, что вообще-то выбрала их леди Элис, но он и сам очень хотел, чтобы я их носила.

— Это лучшие перчатки в мире! — заверила я его. — Я буду хранить их всю свою жизнь…

И это правда. Они со мной и сейчас — здесь, в монастыре. Я часто вынимаю, расправляю и вспоминаю тот день, когда мой маленький Генрих подарил их мне…

Еще мой сын сказал тогда, что на праздник для представления торжественной пантомимы приглашен знаменитый актер Джек Тревейл со своей труппой, и, немножко подумав, добавил, что очень, очень рад, что я тоже приехала. От этих простых слов мое сердце подпрыгнуло к горлу.

Среди рождественских подарков, что он получил, ему особенно понравилось красивое коралловое ожерелье. Генрих восхищался его цветом. Со слов леди Элис, он узнал, что принадлежало оно когда-то королю Эдуарду.

— Англией правило целых три Эдуарда, — сказал он мне потом. — И она точно не знает, кто из них владел ожерельем. А ты, мама? Мне очень хотелось бы узнать… Я слышал, один Эдуард, «Черный Принц», был славным воином, почти таким же, как мой отец, только, конечно, менее великим. Он прославился в битвах при Креси и Пуатье, но разве могут его победы сравниться с отцовской при Азенкуре! Он же не завоевал после этого всю Францию, как мой отец, правда? Хотя тоже прославился. Другой Эдуард, Первый, он из династии Плантагенетов, вел войну с Шотландией и присоединил Уэльс.