И тут я услышала самые странные слова за всю мою недолгую жизнь. Их произнес мой собеседник:

— Миледи, возможно, именно так вас любят…

Я с недоумением посмотрела на него. В комнате воцарилась полная тишина.

Внезапно Оуэн быстро поклонился и, резко повернувшись, вышел из комнаты, оставив меня одну.


Я много думала об Оуэне после этого разговора. Значительно чаще, нежели раньше. Было бы глупо притворяться, что и прежде не замечала его особого отношения ко мне, да и сама я выделяла его из всех окружавших меня. Но, видит Бог, я испытывала к нему глубокие чувства симпатии. Ни о чем большем я и не думала. Мне так хорошо в стенах Виндзора среди тех, кто находился рядом со мной, я все время ощущала присутствие сына, моего маленького Генриха. Мне хотелось порой, чтобы время замерло, а Генрих оставался таким же крошкой, а я бы по-прежнему видела Оуэна и дружески беседовала с ним.

Но иногда, скажу откровенно, в голову приходила пугающая меня мысль. Она касалась Оуэна Тюдора. Я думала о том, сколько может длиться такая дружеская близость и во что она в один непредсказуемый миг выльется. Я вполне отдавала себе отчет, что Оэун красив и молод, всего на несколько лет старше меня; что он умен, смел, обладает доброй, отзывчивой душой… Но вообще кто он? Не слишком знатный дворянин, сквайр, родом из варварской страны, находящейся за пределами границ Англии. Я не слишком хорошо знала географию острова, на котором жила, но слышала, что в отдаленных его местах находятся люди иной веры, нежели англичане, и что с ними порой возникают нелады, переходящие в столкновения военного характера. Народ, к которому принадлежал Оуэн, называют валлийцами. Мне хотелось узнать о них как можно больше.

Гиймот, что знала меня лучше всех других, первой догадалась о моем состоянии — вернее, первой решилась заговорить со мной на эту щекотливую тему.

Как-то она спросила меня напрямик:

— Вам не кажется, миледи, что вы чересчур часто видитесь с вашим хранителем гардероба?

— С Оуэном Тюдором? — воскликнула я, пытаясь скрыть невольное смущение.

— Да, его зовут именно так.

— Слишком часто, говоришь ты? Но у нас есть о чем говорить… О разных делах.

— Этих дел набирается у вас так много, что вы…

— Гиймот, — прервала я ее, — мне думается, ты…

— Забыла свое место, миледи? Забылась, что говорю с королевой?.. О, конечно, вы правы… Совершенно правы. Но я помню о другом. О том, что вы росли у меня почти на руках… А вы помните, как я смазывала ссадины на ваших коленках? Как утешала, когда вам снились страшные сны? К кому бежали вы в первую очередь? К толстушке Гиймот… Да, вы принцесса, вы королева, но вы не перестали быть моим ребенком… дорогим ребенком… единственным… И потому хочу вам сказать. Не могу не сказать… Вас подстерегают большие неприятности. Вы сами напрашиваетесь на них… Ступаете в них, как в воду ручья… И я не собираюсь молчать, когда вижу это, даже если выхожу из рамок, в которые поставлена… Вот что я вам скажу, дитя мое…

Я не могла не улыбнуться ей.

— Гиймот, — сказала я нежно, — ты стала моим единственным утешением в те горькие и страшные дни в «Отеле де Сен-Поль». Никогда не забуду, как ты согревала меня, осушала мои слезы, и знаю, что никто так не любил и не любит меня, как ты… Прости, Гиймот, если я говорила с тобой слишком резко — так получилось помимо моей воли, от неожиданности, от внезапности того, что я от тебя услышала и о чем еще не думала сама. Не сомневаюсь, все тобой сказанное исходит из глубины твоей правдивой и любящей души, желающей мне только добра… А потому, поверь, Гиймот, я слушаю тебя.

Она тоже заулыбалась.

— Тогда послушайте еще. — И она продолжала: — Не думайте, что здесь, в Виндзоре, люди слепы или глухи. И что у всех рот на замке. Они многое видят и делают свои выводы. Видят, как благоволите вы к молодому и красивому хранителю гардероба и сколь часты ваши встречи с ним и задушевные беседы. И эти люди рассуждают между собой примерно вот как: неужели так долго и много можно говорить о шелках и парче? И отчего этот простой сквайр пользуется такой благосклонностью королевы? Уж не оттого ли, что молод и пригож собой!

Гиймот умолкла, осуждающе глядя на меня.

— Мне нравится этот человек, Гиймот, — сказала я.

— О, это многим известно.

— Мне интересно с ним разговаривать, больше узнавать о той стране, откуда он родом. Что здесь зазорного, моя дорогая?

— Люди есть люди, миледи. Их, как гусей, нельзя дразнить, они могут быть опасны. А вы сами ищете беды, тянетесь к ней… Будьте осторожней, миледи… Конечно, я стану защищать вас из последних сил. Но их у меня не так много.

— Понимаю, Гиймот. Я уже вполне взрослая.

— Нет, мое дитя, вы еще многого не понимаете. Ведь вы уже не французская принцесса, вы королева… в чужой стране.

— Она стала моей, Гиймот.

— Все равно, миледи, еще и еще раз молю вас: будьте осторожны!

— Да о чем ты, в самом деле? — вскричала я. — Где тебе мерещится опасность?

— Везде, миледи. В самом воздухе… Думаете, я не вижу, как вспыхивают ваши глаза, когда вы говорите с этим человеком… или о нем?

— Конечно, я уже признала… он нравится мне. Беседовать с ним интересно и приятно. Что здесь такого?

Вместо ответа она обняла меня, губы ее дрожали. Мои — тоже.

Она раскачивала меня в объятиях, как малого ребенка, как делала это пятнадцать лет назад.

— Я понимаю… понимаю, — бормотала она. — Только умоляю, будьте осмотрительны. Королева тоже женщина, но она не должна брать себе в друзья простого смотрителя, да еще валлийца.

— Какое имеет значение, откуда он родом?

На это она только тяжело вздохнула. Потом вновь заговорила, слегка отстранив меня:

— Он ниоткуда, этот мужчина. У него нет дома. Просто солдат… Такие приносят одни несчастья… И что такое валлиец? Мы во Франции никогда не слышали о них.

— Мы о многом не догадывались, Гиймот, и многого не знали.

Я снова обняла ее и несколько секунд ощущала материнское тепло ее тела. Потом, с трудом оторвавшись, сказала:

— О чем таком ты подумала, милая? Как ты можешь предположить, что у меня на уме подобное?

Она внимательно взглянула на меня и облегченно вздохнула.

— Наверное, глупо с моей стороны… Но я так испугалась. Конечно, у вас и в мыслях того не было… Не могло быть…

— Забудем об этом, — сказала я.


И все же во мне росла печальная уверенность, что долго так продолжаться не может: спокойные дни неминуемо рухнут.

Прошел уже целый год с того дня, как я проехала в открытой карете по Лондону с маленьким Генрихом на коленях. Я часто вспоминала с улыбкой, с каким интересом и удовольствием внимал он приветственным кликам в свою честь.

И вот мне пришло новое послание от совета: присутствие короля совершенно необходимо на очередном открытии парламента.

Генриху исполнилось почти два года, он значительно вырос с той поры, когда впервые показался перед людьми. Наш маленький король рос удивительным мальчиком.

Началась подготовка к отъезду в Лондон.

Все это время я почти не виделась с Оуэном Тюдором. После разговора с Гиймот старалась держаться от него подальше, что оказалось совсем нетрудно.

Я много думала о словах Гиймот и не могла не согласиться, что она совершенно права. Поддавшись обаянию этого человека и желанию обрести приятного и близкого друга, я не приняла во внимание, как на это посмотрят окружающие, к каким умозаключениям придут.

С ним мне так хорошо и интересно, что ни о чем и ни о ком не хотелось думать в эти минуты.

Мы оба молоды, у нас оказались очень схожими вкусы и оценки, наконец, мы просто нравились друг другу, что тоже весьма естественно, так же, как то, что наши дружеские чувства могли перерасти в более глубокие.

Впрочем… Впрочем, временами признавалась я самой себе, и только себе, тут не следует уже говорить в будущем времени — потому что то самое свершилось: я полюбила Оуэна Тюдора. Да, полюбила, если считать особенностями этого чувства состояние души, когда, видя его, сразу ощущаешь необыкновенное ликование, так хочется прикоснуться к нему и почувствовать, как охватывает жаром, слабеет тело, и вы с ним одно целое и нет сил расстаться ни на минуту… никогда…

И все-таки я понимала, что я — королева, а он простой солдат из далекой страны Уэльс, и что Гиймот, несомненно, права: необходима осторожность и тысячу раз осторожность.

Будь на моем месте опытная женщина, она давно бы отправила этого человека подальше от замка Виндзор. Обратно в Уэльс… во Францию…

Но как я могла это сделать?! Солгать и себе, и ему — притвориться, что не хочу его больше видеть, что он не нужен мне здесь, в Виндзоре; забыть, что благодаря ему я переживаю такие счастливые минуты… часы…

Одно я знала: разумно или нет, но я никуда не отошлю его отсюда. Не захочу… не смогу этого сделать…

Сборы в Лондон шли своим чередом. Я неотступно думала о поездке. Она все больше страшила меня. Что, если они, увидев, как подрос Генрих, решат: пришло время забрать его у матери и передать заботам наставников?

О, как я не хотела лишаться тех, к кому привязана, кто мне необходим, в ком не чаю души… кого люблю! Я не мыслила остаться без сына… без Оуэна…

Из Виндзора мы отправились в субботу, тринадцатого ноября. Я запомнила этот день — сумрачный, как обычно в это время года. В воздухе висел густой стелющийся туман. Мне всегда казалось, что в нем скрыто нечто зловещее, какая-то страшная опасность. Такой же туман, помнится, в день смерти Генриха висел тогда над Венсеннским замком.

А маленький Генрих был счастлив. Ему нравилось сидеть в паланкине у меня на коленях и смотреть в окошко на деревья, поля, ручьи. Он все время лепетал что-то, и мне казался его лепет вполне осмысленным.