— Да, Жаклин и Глостер поступили безрассудно, — согласилась я после некоторого раздумья и потом спросила: — Они очень любят друг друга?

Джоанна язвительно улыбнулась:

— Что касается герцога, — ответила она, — то, как говорят, он безмерно влюблен сразу в четверых: в Эно, Зеландию, Голландию и Фрисландию.

— А Жаклин? — поинтересовалась я, тоже не сдержав улыбки.

— Жаклин влюблена в свою уверенность, в то, что ее новый супруг будет биться, как лев, за возвращение ей утерянных владений.

Я не растеряла еще тогда своей девичьей наивности, потому что спросила:

— Что же, выходит, этот брак исключительно по расчету и ни о какой любви нет речи?

На что более умудренная в жизненных делах Агнесса сказала:

— Разве не таково большинство браков на свете?

Я вспомнила обстоятельства собственного замужества и в некотором смущении опустила голову.

— Вы правы, — призналась я. — Мой брак начинался так же. Правда, не по моей вине. Но совершенно неожиданно он стал по-настоящему счастливым для меня.

— И для короля Генриха тоже, миледи, — сказала Агнесса.

— Да, мы были счастливы. Это святая правда… Когда находились вместе…

Снова слезы навернулись мне на глаза, и мои добрые собеседницы поспешили заговорить о другом.

Мы долго болтали о разных пустяках, и мне стало гораздо лучше, я почувствовала благодарность к моим все понимающим наперсницам.


Прошло не больше недели после моего возвращения в Англию, когда ко мне прибыли посланцы из Франции. Я сразу поняла, что вести, принесенные ими, снова не обрадуют, и с тревогой ожидала начала разговора.

После некоторого колебания, после того, как я попросила их сообщить о цели своего прихода, один из них заговорил.

— Мадам, речь идет о вашем отце.

— Об отце? Что с ним?

На протяжении всей моей жизни с ним связывалось столько одинаково тревожных минут, месяцев и лет, что я не сразу догадалась, о чем еще могут сообщить эти люди.

— Он умер, мадам, — услыхала я.

Я молчала. Перед глазами возник мой бедный отец, как рыдал он при нашей последней встрече. А впервые я увидела его, когда он пришел к нам в комнату для занятий. Я отчетливо видела его широко открытые безумные глаза, слышала крики о том, что он стеклянный и сейчас разлетится на мелкие осколки… А сколько раз он требовал убить его. Голоса посланцев куда-то отдалились от меня. Я видела только, как шевелились их губы. Наконец их голоса прорвались сквозь боль.

— Парижане глубоко скорбят о нем…

Я кивала, не будучи в состоянии сказать ни слова: у меня перехватило дыхание.

— Сейчас он обрел покой, мадам… — услышала я. — Покой, о котором так мечтал при жизни.

— Значит… — ко мне вернулся и голос, — значит, он умер все-таки в Париже?

— Да, ваше величество. Видели бы вы, как люди встречали его на улицах! Это согревало ему сердце. Ведь его всегда любили, даже когда… когда он не мог быть среди них. Когда находился за закрытыми дверями.

Жалость и любовь, подумала я, обычно ходят рука об руку.

— … Он лежал три дня в гробу, мадам, — доходили до меня слова посланцев, — и все, кто хотел, могли увидеть его… Это было в «Отеле де Сен-Поль», в том самом, где он… Сколько людей пришли отдать ему последний долг…

— Да, да… — бормотала я. — Конечно… Его любили… Я знаю…

— Вы бы слышали, как истово за него молились, — продолжал рассказывать один из прибывших. — Народ считал его хорошим человеком. Жалел, что такая страшная болезнь свалилась на него. Люди говорили: если бы не она, Франция стала бы совсем другой. Они просили Бога успокоить его несчастную душу, а многие плакали и уверяли друг друга, что такого доброго короля страна никогда не видела… Теперь у нас будет еще хуже, — так считают люди, они сравнивают свою судьбу с судьбой сынов Израиля, оказавшихся в вавилонском пленении… среди варваров…

Я слушала их и молчала и вдруг заметила, как у них на лицах появилось замешательство. Я поняла, они вспомнили, что я сейчас не столько дочь покойного короля Франции, сколько вдова ее покорителя, узурпатора, владыки «Нового Вавилона». Я уже не принадлежала той стране, в которой родилась.

Посланцы умолкли, не решаясь даже смотреть на меня, но я знала, что они не сказали еще и половины того, что хотели и могли бы сказать.

— Как умер мой отец? — спросила я, нарушив неловкое молчание. — Не слишком он мучился перед концом?

— Говорят, совсем нет, мадам. Он встретил смерть с благодарностью, протянув к ней руки. Ведь он так устал от жизни. Ему выпала жестокая судьба…

Да, подумала я, он все время говорил, что хочет умереть. И в самом деле так мало довелось ему познать и видеть в жизни хорошего. Годы его прошли в непрерывном ожидании новых приступов безумия, к которым прибавилась неуемная боль за поруганную Францию, за странную гибель двух сыновей, за лишение оставшегося наследника возможности утвердиться на троне!.. Он не хотел жить, зная, что на его родовой французский престол взойдет неизвестный ему человек. И им будет — о Боже, Боже! — его собственный внук, сын его родной дочери… Мой сын!..

Только сейчас я с ужасающей отчетливостью поняла, что же происходит вокруг меня… что должно произойти…

Словно откуда-то издалека доносились до меня слова стоявших передо мной мужчин.

— … Его тело отвезли на Сен-Дени, миледи. Герцог Берри держал речь у открытой гробницы… Он говорил: «Будь милосерден, Господь, к несчастной душе высокородного и великолепного Карла, короля Франции, шестого по названию…»

Я удовлетворенно кивнула: он умер королем, как и обещал ему мой Генрих, и никто, к счастью, не нарушил слова, данного моим супругом.

— А когда герцог Берри умолк, — сказал один из посланцев, глядя прямо мне в лицо, — послышались со всех сторон возгласы: «Да здравствует король Генрих! Слава ему! Слава королю Франции и Англии!..»

Меня охватила дрожь, и я поняла, что больше не в силах выносить их рассказ. Сославшись на утомление и головную боль, я попросила их удалиться, поблагодарив за горькую весть. Мне хотелось остаться наедине со своими тяжелыми мыслями. Следовало о многом подумать, многое вспомнить.

Подумалось мне и о матери. Как она там? Ее уже никто не назовет королевой Франции. Для страны это, конечно, небольшая потеря. Я не чувствовала к ней жалости, меня не волновала ее судьба. Я считала, что немалая часть вины за состояние отца, за положение Франции лежала и на этой женщине. А сейчас?.. Что же, сейчас она наверняка продолжает заниматься собой, думать только о себе — о нарядах, любимцах, любовниках… Она не пролила ни слезинки, я уверена в этом, по поводу трагической судьбы супруга и страны, в несчастьях которой повинна.

Ах, но что толку и какая польза от этих тяжких воспоминаний, печальных мыслей! Передо мной моя собственная судьба. Жизнь в новой для меня стране молодой вдовой. Впрочем, кто знает, может быть, меня решат отправить обратно во Францию? Но я ведь мать их короля — поэтому вряд ли они пойдут на такое…

Нужно постараться устремить все мысли в будущее. Думать о сыне. О том, что я могу сделать для своей новой страны. Для его страны…

Я отправилась в детскую и долго стояла там, глядя на мое спящее дитя. На Генриха VI — короля Франции и Англии.


Ко мне в Виндзор прибыл с визитом герцог Глостер.

Как же он все-таки хорош собой! Его брату Джону Бедфорду далеко до него в смысле внешности. Зато мой Генрих был, несомненно, лучше: мужественней, естественней и, конечно, добрее.

У Глостера такая же прическа, какую носил Генрих — коротко стриженные волосы, как и подобает воину. И вслед за королем многие мужчины начали стричься тоже накоротко. Это сделалось своего рода модой. Теперь, наверное, после того, как он ушел от нас, и мода изменится.

Однако в манере одеваться Хамфри Глостер совсем не походил на своего царственного брата. У Генриха в отличие от него не было повода носить такие изысканные наряды — ведь почти все время он проводил со своей армией в походах и сражениях.

Изящная голубая куртка, перехваченная в талии поясом, усыпанным драгоценностями, великолепно сидела на Хамфри. Ее рукава волнами вздымались вокруг предплечий. Длинные остроносые туфли являли тот же цвет, что и куртка.

Войдя, он остановился и некоторое время молча смотрел на меня. В его взгляде я читала смесь раздумчивости и подлинного или наигранного восхищения, с которым он, видимо, смотрел на всех женщин. Глаза его напоминали глаза Генриха, только у моего покойного супруга взор был ясным. У Хамфри уже намечались мешки под глазами — несомненно, следствие чрезмерных плотских удовольствий, в которых он себе не отказывал. Я уже знала, что по характеру и темпераменту он полностью отличался от старшего брата. Да и от остальных братьев тоже. Он любил всевозможные развлечения; вино и женщины занимали много времени в его жизни. Он считался большим любителем, ценителем изящных искусств. Однако сутью его натуры, как я начинала к тому времени понимать, и являлось непомерное тщеславие.

Джон Бедфорд куда больше походил характером на Генриха, хотя вообще-то, на мой взгляд, представлял собой довольно бледную его копию.

— Миледи королева! Моя дорогая сестра! — наконец произнес Глостер, беря мои руки и по очереди целуя их. — Какое печальное время для нас обоих… Какая утрата… Как болит сердце, как страдает оно по моей потере… и по вашей тоже.

— Вы очень добры, милорд.

— Как хотел бы я сделать что-либо, дабы умерить вашу печаль, сестра! Генрих оказался прекрасным супругом, я знаю… Чудесным братом. Нигде и никогда не будет такого, как он!

— Для меня это так, милорд, — ответила я и почти без всякой паузы добавила: — Хочу вас поздравить с браком.

— Как приятно это слышать, миледи.