Ни я, ни Луи не представляли себе нашу мать в роли лекаря, тем более няньки и не могли сдержать удивления. Но я снова увидела испуг и ужас в глазах Луи, когда он повернул ко мне голову.

— Катрин, — взмолился он, — не уходи… Останься, прошу тебя.

— Ей нет никакой надобности находиться здесь, — твердо сказала мать. — Она не умеет ухаживать за больными.

«А ты умеешь?» — хотелось мне спросить. Но сказала я другое, и весьма смело:

— Если Луи просит, я останусь с ним.

Он протянул руку, коснулся моей руки.

— Катрин…

Снова он напомнил мне того маленького мальчика из холодного «Отеля».

— Ну-ну, — сказала примирительно мать, — успокойся. Она вскоре опять придет… Бедный мой Луи… А сейчас пускай Катрин уходит. Не нужно, чтобы возле больного толпилось много людей. С тобой побудет твоя любящая мать.

Я не двигалась, глядя на брата. Было до слез жаль его.

— Иди же! — повторила мать с раздражением и слегка подтолкнула меня к двери.

Я не хотела подчиняться ей — лицо Луи умоляло: не уходи, останься, ты нужна… Но слишком велик оказался обретенный еще в раннем детстве страх перед ней; слишком хорошо оба мы знали, как быстро ее ласковые манеры и нежные речи могут смениться взрывом яростного гнева.

Я склонила голову и повиновалась. Мне было невыносимо видеть полные ужаса глаза Луи, но я ушла, унося с собой этот взгляд.

Больше меня не допустили к нему, и я узнала, что брату не становится лучше, хотя мать пригласила к нему своего врача, лучшего, как говорили, во Франции…

Не знаю, верить ли слухам, потому что без них не обходилось ни одно событие, и если верить, то до какой степени, но я отовсюду слышала, что мать уже выражала недовольство поведением Луи, его самостоятельные суждения, претензии на трон вызывали у нее гнев.

А еще говорили, что врач, присланный матерью, дал моему брату лекарство, которое способствовало его смерти.

Некоторые недоумевали — дофин всегда отличался отменным здоровьем и непонятно, как он сразу… Впрочем, весьма возможно. Он ведь был так уверен в победе. Быть может, поражение при Азенкуре оказалось для него неожиданным и роковым… Могло ли оно убить его?..

Вспоминали, что несколько месяцев тому назад у него шла горлом кровь. И что вообще многие дети французских королей умирали от этой болезни.

Но из уст в уста шепотом передавали, что наследника отравили. Он ненавидел мать, боялся ее, и она отвечала ему тем же. И нанесла решительный удар… Этому слуху верили.

Как бы то ни было, дофин Луи умер, на его месте оказался мой брат Жан, никогда и не помышлявший стать королем и брать на себя ответственность за страну. Теперь ему предстояло это. По натуре робкий и застенчивый, он больше всего жаждал спокойствия и не хотел, чтобы к нему предъявляли хоть какие-либо требования.

Наша мать тут же обрушила на него все свое внимание, что ввергло его в состояние постоянного испуга; с другой стороны, на него наседали сторонники арманьяков, и таким образом бедный Жан совсем лишился покоя.

К тому времени он достиг уже восемнадцатилетнего возраста. Я хорошо запомнила последний с ним разговор.

— …Катрин, — сказал он мне, — как бы я хотел жить где угодно, только не во дворце! В холоде и в голоде, но не здесь.

Я пыталась утешить его.

— Многие в твоем положении, наверное, чувствуют то же самое. Но лишь в первое время. Потом свыкаются.

Он печально кивнул.

— Возможно. Но на меня давят. Постоянно… Особенно наша мать… она…

— Помни, ты наследник, — решительно сказала я. — И тебе предстоит стать королем.

— Знаю. Это и страшит меня…

Наш разговор состоялся в апреле 1417 года, через два года после битвы при Азенкуре, и оказался, как я упомянула, последним.

Почему последним? Потому что Жан уже кашлял кровью. Врачи прописали ему постельный режим. Он скончался несколькими днями спустя. Тихо и спокойно… Бедный робкий Жан… Наверное, он остался доволен, что покидает этот тревожный мир, где ему так неуютно и которого он всегда страшился.

Так появился еще один наследник престола — третий по счету — мой брат Шарль, которому в ту пору исполнилось четырнадцать лет.

Он тоже, насколько я знаю, отнюдь не жаждал власти и заплакал, когда узнал, кем он теперь стал и что ему предстоит. Меланхолик по характеру, он предпочитал действию созерцание.

Как-то он сказал мне:

— Я не заслуживаю этого титула, Катрин. Он не мой по праву.

— Но как же, Шарль, — возразила я, — ты ведь следующий в нашем роду.

— Не верю, что я настоящий сын короля, — сказал он.

— Что ты говоришь? Опомнись!

— Перед моим рождением у матери перебывало много любовников. Один из них вполне мог стать моим отцом.

— Не думай так, Шарль. Каждый из нас может сомневаться, а наш ли отец король Карл?

— Наша мать плохая женщина, Катрин.

Я промолчала.

— Как ты думаешь, это она отравила Луи? — спросил Шарль.

— Нет… нет! — вскричала я, хотя скорее была уверена в обратном.

— Что, если она вздумает сделать со мной то же, что с Луи и Жаном? — продолжал он.

— Нет… Она не посмеет!

— Но ведь… Кроме того, если я незаконнорожденный, то не имею никаких прав на престол.

— Шарль, — простонала я, — дорогой, прошу тебя, не думай об этом. С тобой все будет хорошо. Должно быть хорошо… Ты последний сын… Поэтому в безопасности…

Он порывисто обнял меня. Мне было безумно жаль моего младшего брата… последнего брата… который так боялся своей доли наследника и еще больше — доли будущего короля Франции…


Король Генрих не остался во Франции после блестящей победы при Азенкуре. Недальновидный победитель непременно воспользовался бы плодами победы и продолжил развивать успех. Но монарх Англии понимал, что его армии требуются отдых и пополнение. Немало воинов заболело, поэтому он, закрепив победу и оставив часть армии на месте, отправился с больными и ранеными обратно в Англию.

Во Франции все понимали, что отсрочка будет короткой, скоро Генрих V вернется с отдохнувшей и пополнившей свои ряды армией.

Тем не менее борьба между арманьяками и бургундцами продолжалась еще с большей силой. Только теперь каждая сторона винила другую в поражении.

Ах, если бы мои соотечественники объединились — все могло сложиться по-другому!

Мы находились в Венсенне, к юго-востоку от Парижа. Мать держала меня при себе; она пребывала в уверенности, что король Генрих возобновит теперь переговоры о браке, я тогда стану немалым козырем в ее политической игре.

— Место дочери — рядом с матерью, — часто повторяла она, забыв напрочь те времена, когда мы, дети, настолько редко видели ее, что при встрече едва узнавали. Но в ее натуре истина существовала не вообще, а на каждый данный момент — точнее, когда ей это представлялось выгодно.

Пожалуй, в Венсенне ее поведение стало наиболее неприглядным и постыдным. Она лихорадочно меняла любовников, почти не делая из этого секрета. Привлекательные молодые люди, сменяя друг друга, подолгу пребывали в ее апартаментах. В это время к ней запрещалось входить.

Главным среди них оставался пока еще Луи де Босредон. И он с каждым днем становился все более наглым и бесцеремонным.

Этот главный любовник часто конфликтовал с придворными высокого ранга, но, когда те пытались жаловаться матери, она только пожимала плечами и смеялась. Обращалась она с Босредоном, как с одной из своих комнатных собачек — ласкала, поругивала и баловала. Он же чувствовал себя вольготно и думал о последствиях.

Наверняка он полагал, что такое удовольствие для него продлится вечно. Однако всем, кроме Босредона, было ясно, что однажды этому бесстыдству наступит конец.

И он пришел.

Как ни странно, после поражения при Азенкуре у моего отца в течение длительного времени не наблюдались припадки безумия, и как-то раз он решил навестить нас с матерью в Венсенне.

По дороге туда ему встретился Луи де Босредон.

Возможно, он все еще находился под впечатлением бурной ночи, проведенной с королевой, но, так или иначе, с моим отцом он позволил себе держаться как сюзерен с вассалом. Или в лучшем случае как врач с ничего не значащим для него больным, в выздоровление которого он не верит.

Отца поразила бесцеремонность и наглость Луи де Босредона, он не проявил к королю элементарного почтения и такта. Рассвирепев, отец велел немедленно арестовать Босредона за неуважение и дерзость по отношению к королю и тем самым к французской короне.

После чего продолжил свой путь в Венсенн.

Я наблюдала из окна, как он прибыл во дворец и сразу же проследовал быстрой нервной походкой в покои моей матери, где произошла бурная сцена, подобной которой, как потом говорили, между ними не бывало никогда.

Он знал, что у нее много любовников, но относился к этому достаточно терпимо, понимая, как ненасытна ее чувственность. Возможно, даже полагал естественным ее поведение в период длительных приступов его болезни. Кроме того, Одетта де Шандивер скрашивала не только дни, но и ночи короля в его уединении в «Отеле де Сен-Поль». Она даже родила от него ребенка. Итак, никогда прежде он не позволял себе упрекнуть королеву за ее поведение. Однако безмерная наглость любовника дала толчок к давно сдерживаемому чувству гнева. Слишком долго он снисходительно смотрел на ее рискованные шалости. Находясь под ее обаянием, он многое ей разрешал. Но он не позволит, чтобы ее любовники оскорбляли короля и в его лице всю Францию! Этого не будет… Никогда!

В Венсеннском дворце всех охватил страх. Все затаились и ждали, что же произойдет дальше.

События не заставили себя ждать. Отец обвинил мою мать не только в супружеской неверности, но и в предательстве интересов страны. В том, что она повсюду насадила своих доносителей; что принимала поочередно то сторону арманьяков, то бургундцев — тех, кто был ей в данную минуту полезней; что совершенно не считалась с королем, как если бы он не существовал… Ему надоело все это, кричал отец. Он устал от ее такого отношения к себе, от такого положения в семье и решил покончить с этим раз и навсегда, а потому…