Виктория Холт - Тайный брак

Они привезли меня в аббатство Бермондсей как пленницу. Им удалось раскрыть нашу тайну, нашу тайную жизнь. Они надругались над нашим счастьем. Случилось то, чего мы боялись и чего со страхом ждали раньше, каждый день, каждый час. Господи, обереги от этих убийц моих любимых. Господи, не оставь своей милостью мужа и детей.

Они отняли у меня Оуэна. Я не знаю, что они теперь с ним сделали. От ужаса я цепенею. Они также разлучили меня с моими малютками: Эдмундом, Джаспером, Оуэном — моими милыми сыновьями, и с прелестной крошкой Джесиной, моей дочерью. Мой Бог, я задыхаюсь от горя. Где они, мои дети, здоровы ли? Как им у чужих людей? Да и живы ли они? Их нельзя было забирать от матери — они слишком малы. Но их забрали. Увезли от меня. И навсегда…

Зачем? Разве они причинили кому-то вред?

Я не раз говорила Оуэну: «Прежде я всегда делала то, чего хотели другие. Потому что знала: дочерям королей суждено со смирением принимать судьбу, выбираемую кем-то для них. Так я и вела себя, сыграв отведенную мне роль в объединении моей несчастной, измученной страны с Англией. Я выполнила эту миссию. Почему же теперь я не могу сама решать, как мне жить? Почему?! Что плохого я делаю?»

Оуэн обычно утешал меня, но в душе он беспокоился за меня, за наших детей, я знала это… О, каким он был смелым! Каким благородным! Как чист и искренен сердцем! Как заботился обо мне! О детях!

Непередаваемое чувство восторга и упоения охватило нас, когда мы поняли, что должны быть вместе. Помню и постоянный страх разоблачения, страх, что нас предадут. Большинство придворных стали моими друзьями, но ведь среди них могли оказаться соглядатаи. От этого никуда не денешься.

Временами я пыталась убедить и себя, и Оуэна, что опасаться, в сущности, нечего. «Я теперь ничего не значу, — говорила я ему. — Никто мною не интересуется. Особенно после того, как они забрали у меня юного Генриха. Он навсегда потерян для меня, Оуэн, разве не так?.. Да, я знаю, он король Англии. Король-мальчик. Такова доля всех королевских детей: их забирают у матерей, у тех, для кого в них сама жизнь… Но у меня сейчас новая жизнь, с тобой, Оуэн… И я буду ею жить… Я хочу этого…»

Так оно и было… долгие годы… Ослепленные своим счастьем, мы считали себя в безопасности. Нам хотелось так считать. Мы пытались убедить в этом друг друга… И временами нам удавалось.

Наверное, мы оставались слишком беспечны… Наверное…

Теперь поздно об этом говорить.

И вот я здесь в одиночестве, пленница, потерявшая все, обезумевшая от горя. Они же притворяются, что это не так.

«Королева Екатерина изволит отдыхать в аббатстве Бермондсей, потому что у нее слабое здоровье». Вот что они говорят.

А почему мне, королеве, стало хуже? Не интересовались? Да потому, что они разлучили меня с супругом… Ведь Оуэн — мой супруг, что бы они ни говорили!.. Сначала они отняли у меня первого ребенка, Генриха, короля Англии. Потом забрали всех детей, которых я так люблю!.. Каким же может быть мое здоровье? Я умираю от горя. Если бы вся семья собралась вместе, я бы сразу поправилась. Но такого не будет… Они не позволят… Никогда.

Меня сослали сюда, я здесь в заточении. Мое прибытие ознаменовали колокольным звоном, но мне слышались заунывные звуки похоронного звона на моем погребении. Настоятельница монастыря вышла мне навстречу. Она дала свое благословение и окропила святой водой. Потом меня провели в церковь, где я стояла перед распятием и горячо молилась об освобождении Оуэна, о возвращении мне детей. Господи, смилуйся надо мной.

После молебна настоятельница заверила, что мой приезд для нее великая честь и все будет сделано, чтобы пребывание в аббатстве Бермондсей оказалось для меня как можно приятнее.

Но я здесь узница. В этом нет сомнения. Настоятельница прекрасно знает, что меня оторвали от всех, кого я люблю. Однако приличие должно быть соблюдено — как полагается. Я, королева Англии, прибыла сюда на отдых, оказав этим огромную честь аббатству.

Не могу сказать, что меня лишили всех удобств, они здесь есть, но достаточно простые, как и подобает монастырю. Впрочем, я согласилась бы жить в куда худших условиях, лишь бы с моей семьей, с Оуэном.

Тоска по нему и детям вгрызается в сердце, убивает душу.

Я ведь еще не стара. Некоторые посчитали бы — в расцвете лет. Тридцать пять — разве это так много? Но жизнь моя окончена, я чувствую это.

Часто просыпаясь по ночам, вытягивая руку, я хочу дотронуться до Оуэна… Но там пустота. И тогда меня охватывает безмерное отчаяние.

«Где ты, Оуэн? — почти кричу я. — Что станет с нами со всеми?!» Меня окружает мир и покой монастыря. Но мою душу точит страдание. Я завидую этим молчаливым, одетым в черное людям, которые снуют по монастырскому двору, чья жизнь четко определяется звоном колоколов. Я уже знаю, что предстоит им делать после каждого перезвона. Слышу, как они поют, вижу, как работают в саду, на огороде… Как я завидую им!

Я постоянно жду вестей. Хоть каких-либо сообщений. Я истосковалась по ним, но их нет. Никаких. Я заперта внутри собственного отчаяния.

Как долго тянутся дни! Я думаю о прожитой жизни, о том, что привело меня в аббатство Бермондсей, в обитель одиночества. Вспоминая прошедшие дни, заново переживаю их. И тогда не успеваю оглянуться, как звон колоколов сообщает о конце очередного дня.

Но я хочу перенестись совсем далеко в прошлое, к самому началу. А затем пройти всю жизнь шаг за шагом. Я буду писать обо всем, стараясь ничего не упустить — ни одного события, ни одной мысли. И все время буду спрашивать себя — что привело к такому повороту в жизни? Что сделало меня узницей аббатства Бермондсей?

Мое детство. Я помню мрачный, холодный, продуваемый всеми ветрами особняк «Отель де Сен-Поль». Здесь в то время содержался человек, известный всей Франции как Карл VI, прозванный Безумным, в отличие от своего отца Карла V Мудрого.

В «Отеле» жили и шестеро его детей — Луи, Жан, Мари, Мишель, я — Екатерина (Катрин), и самый младший — Шарль. По сути, мы никому не были нужны, особенно матери, она не знала, что с нами делать, и постаралась запереть нас в «Сен-Поле» покрепче, подальше от себя. С ее жестокостью и равнодушием предстоит столкнуться каждому из нас.

Пока же мы все старались оберегать маленького Шарля. Он постоянно ковылял за нами с просительным выражением лица, не понимая, почему ему холодно и голодно. Мы все страдали от постоянного недоедания. Боже, как нам все время хотелось есть. Даже жидкого супа на всех не хватало, и с каждым днем он становился водянистее. Луи не раз осмеливался просить добавки, он ведь носил титул дофина, наследника престола, и поэтому простодушно считал, что достоин большей порции. Однако ему отвечали, что еды больше нет, на этом его привилегии кончались.

Наша наставница часто перешептывалась с нянькой.

— Стыд и срам, — слышали мы неоднократно. — Бедные малютки… Что же она себе позволяет?..

Мы вслушивались в их шепот с повышенным вниманием и любопытством, догадываясь, что происходит что-то неладное, но что именно? Луи, возможно, понимал и знал кое-что, быть может, он и делился сведениями с Жаном, но оба мальчика были старше нас.

Мари воспринимала происходящее не так, как все мы. Холод и голод она принимала как должное:

— Такова Божья воля. Мы должны принимать все как есть и благодарить Его.

— За что, Мари? За то, чего нет или не хватает? — возражала Мишель, и Мари отвечала:

— Если чего-то нет, значит, так хочет Бог, и нам все равно следует быть благодарными Ему.

Господи, как мечтала я быть похожей на Мари. Прекрасно и возвышенно ощущать себя неподвластной низменным желаниям утолить голод и согреться. Я же чувствовала себя недостойной Его личности, потому что не переставала думать о еде.

В постелях, укрывшись всем, чем только можно, мы еще долго дрожали от холода, а маленькая Мари, полураздетая, преклонив колени возле кровати, возносила благодарения Богу. А руки и ноги у нее становились синюшными от стужи.

Один из таких ничем не примечательных дней врезался мне в память. Даже теперь, когда пишу, пытаясь пройти все долгие годы шаг за шагом, я испытываю острую боль и волнение. А ведь минуло больше тридцати лет. Тогда стояла зима, самое ужасное для нас время года, как обычно, не хватало топлива, а голодать в холоде намного хуже, чем просто хотеть есть в тепле.

Я этого в то время не понимала, но теперь думаю, как же недоумевали наши наставница и няня, а также немногочисленная прислуга, видя в таком положении королевских детей. Все остальное в «Отеле» шло по заведенному издавна порядку. Нас воспитывали и обучали, как полагалось детям высшего ранга. Уроки проводились каждый день.

Помню как сейчас. Мы сидели за столом в учебной комнате, когда дверь внезапно распахнулась и на пороге возник странный человек.

Мы все — я имею в виду, дети — с боязливым удивлением уставились на него.

Бледный, со всклокоченными волосами мужчина растерянно смотрел на нас. Его глубоко запавшие глаза светились. Вышитое одеяние прекрасного покроя, один рукав которого был порван, тугими складками ниспадало до пола.

Наша наставница замерла, прервав урок на полуслове, казалось, какое-то время не знала, что делать. Потом поднялась с кресла и поклонилась вошедшему с большим почтением.

Я, мои братья и сестры молча смотрели на того, кто посмел прервать наши занятия.

Он подошел к нашему столу. Вблизи он показался мне странным привидением из кельтских преданий.

— Дети мои, — заговорил он; я никогда прежде не слышала такого прекрасного музыкального голоса.