Признаться, поначалу мне не очень хотелось идти. На улице было сыро и холодно. В трамваях теснота и влажная духота. Вдобавок, нужно было отстоять очередь, чтоб попасть внутрь. Казалось, всё население города стекалось к небольшому зданию галереи, и людскому потоку не виделось конца. Мне было десять лет, и на своём коротком веку такое скопление народа я наблюдала только на майских и ноябрьских демонстрациях.

Впрочем, пребывание в очереди обернулось неутомительным, а даже весёлым времяпрепровождением, как на празднике. Люди беззаботно шутили, угощались горячим чаем из термосов, бутербродами и выглядели вполне счастливыми под пасмурным небом октября.

Внутри, в залах галереи, было тепло, красочно и по-настоящему празднично. Зрители передвигались мелкими шажочками, подолгу всматривались в холсты, то отходя, то приближаясь к ним, неспешно наслаждаясь сюжетами. Мама тоже стала учить меня, как правильно воспринимать живопись.

– Важно уловить то верное расстояние до картины, с которого мазки кисти на полотне зрительно сливаются в цельное единое творение, и глазу постепенно раскрывается объём и глубина замысла художника. Иногда можно даже слегка прикрыть один глаз – так изображение покажется трёхмерным. Свет и тень оживут, заиграют. Созерцание живописи не терпит суеты – у этого процесса свои ритуалы! Ну, пробуй! – так умно и назидательно говорила моя мамуля. Ей очень хотелось заинтересовать меня, заразить любовью к искусству.

Мне понравилась оптическая игра. Я увлеклась и уже не торопилась покинуть галерею.

Своих соседок мы встретили в зале, где висели картины французских живописцев: Ренуар, Моне, Мане, Дега. Разговорились вполголоса, задержались дольше. С того момента мы уже перемещались двумя парами – я с Мариной и наши мамы.

Я впервые видела женскую наготу, представленную так крупно, так масштабно. Каждое полотно поражало откровением. Что-то оттаяло в груди и ласковыми струйками потекло к низу живота, защекотало в тайном местечке. Мне было лишь десять лет, но я ярко и драматично пережила момент погружения в безмолвный живописный мир. Мне навсегда запомнилось ощущение сладкой неги, разлившейся по телу. Обнажённые дамы с картин снисходительно взирали на нас, малолеток, а мы рассматривали их полные фигуры во всех подробностях. Я и Марина, худенькие, угловатые девчушки, у которых ещё только наметился возраст гадких утят, смущенно обменивались сокровенными признаниями. Нам хотелось поскорее достичь такой женственной красоты тела.

Самым крупным полотном оказалась картина Пьера Нарцисса Герена «Аврора и спящий Кефал». Мы разглядывали её особенно долго. Всем своим сливочным, светящимся нагим телом молодая богиня стремилась к юноше. Её вожделение и страсть ощущались физически, возбуждая первые, неясные эротические фантазии. Неужели возможно, чтобы девушка так смело приближалась к мужчине, так открывала прелестные грудки? Вот-вот Кефал проснётся, и они сольются в поцелуе! А потом? Что бывает дальше, какой бывает близость? Будет ли такое со мной, когда я вырасту? Буду ли я любить? Будут ли любить меня?

Роскошные обнажённые фигуры провоцировали. От полноты ощущений и неоформленных мечтаний у меня намокли трусики и тяжело набрякли нижние скрытые губки. Я утаила это от мамы, но поделилась секретом с подругой. Марина испытала то же самое!


Домой доехали незаметно. В трамвае Марина рассказывала, что они всей семьёй собирают репродукции картин. Я просияла от счастья! Мой папа тоже начал создавать подобную домашнюю коллекцию!

Тогда это было не сложно. Журналы – «Работница», «Огонёк», «Семья и школа», «Москва» – щедро печатали на вкладках прекрасные воспроизведения шедевров мировой живописи. В художественном салоне продавались постеры на глянцевой мелованной бумаге за сущие копейки. Требовалось только терпение собирателя. Мы аккуратно извлекали странички из журналов, покрывали плёнкой и помещали в специальные папки. В последствии из цветного картона мы сделали несколько шикарных альбомов, в которых репродукции вставлялись уголками в прорези. Эти альбомы хранились, как семейные реликвии.

Приобретение подлинников доступно единицам счастливчиков. Возможность посещения музеев ограничена временем, пространством, обстоятельствами, средствами. Коллекционирование репродукций давало свободу воображению – можно было лицезреть известные картины, географически находящиеся очень далеко!

Страсть собирателя живописи – удивительное чувство! Его лишь приблизительно можно передать словами: вдохновение, азарт, познание, наслаждение, разгадка пленительных тайн…


Но мы росли, и тайны постепенно возникали в самой жизни… Героиней настоящей романтической истории стала моя Марина.

Со мной за партой сидел Слава Литвинюк. Когда в старших классах всем разрешили садиться по желанию, мы остались со Славкой. Зачем было искать другого соседа, если нам и так хорошо? Наше решение все восприняли с уважением.

Славка был ниже меня ростом, но физически силён и спортивен. Я помогала ему с учёбой, а он опекал меня. Мы дружили с ним без затей.

Как-то, зайдя ко мне за большим английским словарём, Славка встретил Марину и влюбился. Навсегда. Конечно, он видел её белокурую головку в школьных коридорах и раньше, но это было лишь предвестие Марины, предчувствие любви, похожее на созревание плода. Плод оторвался от ветки в моей комнате и полетел в бесконечность.

Славка стоял с громоздким томом в руках и пытался что-то вымолвить. Он немного заикался, бедный мой друг, а от волнения этот дефект речи только усиливался. Я пришла ему на помощь и застрекотала, как пулемёт, вовлекая Славку в непринуждённый разговор. Сообща у нас с ним что-то получилось.

Моя Марина была ослепительна! Светлые шёлковые кудряшки она подвязала красным шнуром на старорусский манер и надела платье из некрашеного льна, отделанное ручной вышивкой крестиком. Наряд довершали самодельные бусы из крупных косточек груши, покрытых бесцветным лаком для ногтей. Каково? Её так и хотелось рассмотреть и потрогать!

Я всё устроила так, что нашлась причина зайти к ней втроём. Там, в её модерновой комнатке, оклеенной супермодными тогда обоями под кирпич и украшенной работами в технике макраме, Славка потерял себя навсегда.

С тех пор я видела моего друга всё чаще. Мы встречались не только за партой в классе, но и в подъезде на нашем этаже. Он ежедневно терпеливо поджидал Марину. Она имела обыкновение долго наряжаться даже для коротких прогулок.

Слава дарил Марине охапки нежных ромашек, покупал на карманные деньги одинокие длинноногие розы и шоколадные батончики, а она вертела моим однокашником по настроению. Частенько ему требовался совет или простое одобрение поступков, тогда он заглядывал ко мне пооткровенничать. Я с грустью понимала, что он – редкостный однолюб, и жалела Славку Литвинюка своей неопытной душой.

Марина играла с ним в бесконечную игру с длинным названием «нет-нет-нет-да-да-да-нет-нет-нет». Он любил, а она познавала свои нарождающиеся женские способности, утверждалась, раскрывалась миру, как розовый бутон. Отношения осложнялись тем, что родители Марины, обычно вполне радушные, открытые люди, вдруг восстали против этой школьной дружбы-любви, заметив в ней какую-то нежелательную им направленность.

Все хотят, чтобы у детей было всё самое лучшее. По мнению родителей, Слава не вписывался в будущее Марины. Семья Литвинюков была простая, рабочая, малообеспеченная. Они едва сводили концы с концами и слаще пирожков с морковкой ничего не ели. Старший Литвинюк, отец семейства, прославился на весь микрорайон своим буйным нравом во хмелю, мать – беспечной неопрятностью и слезливой бабской откровенностью, бабушка – прогрессирующей гангреной обеих ног, а младшие братья – хулиганскими проказами. Герман Александрович и Ираида Борисовна не желали иметь с Литвинюками общих внуков.

Славка был готов к любой перековке личности, лишь бы прийтись ко двору. Он состриг длинные волосы, отращённые по моде тех лет под «битлов». Он носил то, что одобряла Марина. Он стал чемпионом области среди юношей по лыжным гонкам. Литвинюк совершил бы ещё много подвигов, но стать выше ростом и интеллигентнее у него не получалось.

Я поневоле находилась внутри этих отношений. Бедный парень даже как-то плакал у меня. Я помню, как мы сидели в сумраке, не зажигая света. Он всхлипывал и растирал кулаком мальчишеские слёзы.

Славка без стеснения говорил мне, как он целует Марину, как пробует осторожно ласкать. Он боялся напугать её излишней пылкостью, сдерживал порывы, не знал, как сладить со своим влечением. Я советовала, как лучше обаять мою подругу, но мне самой недоставало практического опыта. Я обходилась воображением.

Мы оба тогда не подозревали, что Марине как раз не хватало его смелости, твёрдости, напора, силы и вместе с тем элегантности действий. Моя подруга едва ли понимала себя сама, но она была, несомненно, зрелее нас обоих в своих чувственных ощущениях.

Слава Литвинюк потерпел фиаско. Он горевал и метался. Вскоре мой верный друг свёл знакомства с доступными, изощрёнными девицами, старше его по возрасту, о чём опять беззастенчиво делился со мной. Те девушки проводили настоящие плотские мастер-классы, не опасаясь пагубных последствий. Славка быстро мужал, а меня всё это пугало и волновало.

У меня он пытался вызнавать про жизнь Марины мельчайшие подробности. Я старалась удовлетворить его жгучий интерес, но и не сболтнуть ни слова лишнего. Я балансировала по острию лезвия. Мне были бесконечно дороги оба персонажа этой трогательной истории, но, увы, редко все милые люди могут мирно сосуществовать в идиллической гармонии. Я убеждалась в этом не раз.

Спустя годы Марина вышла замуж за Колю Филимонова, внешне похожего на Славу Литвинюка, как на брата. Они почти как две капли воды, но всё-таки разные капли. Литвинюк – мастер спорта по бегу на лыжах, а Филимонов предпочитает спуски с крутых гор. Коля – волевой и самодостаточный мужчина. У него крепкая деревенская закваска и обширная родня. Такова ирония затейницы-судьбы, которая играет в роковые игры. Суженого, говорят, на коне не объедешь, сколько ни пытайся.