Затем мама указала на мужчину, который был моим отцом. Его рыжие волосы торчали во все стороны, круглый нос был красного цвета. На мужчине были мешковатые клетчатые брюки, подтяжки в горошек и туфли километровой длины. Он был клоуном. Глупым шутом из «Цирка братьев Беннеттов».

Папочка сидел на маленьком стульчике перед зеркалом, тихо разговаривал с другим мужчиной и стирал с лица грим и чересчур широкую улыбку. Он остановился, точнее даже застыл, когда поднял глаза и увидел маму.

– Привет, Анри, – сказала она.

Мама была единственным человеком, который произносил имя папочки на французский манер. Остальные называли его Генри.

– Иветт? – В его голосе прозвучало удивление, словно он не был уверен в том, что это действительно она.

Я вспомнила, как выглядела мама, когда ее называли Поющим Ангелом, до того как она заболела и ей стали необходимы лекарства в бутылках. Неудивительно, что папочка не узнал ее, ведь она так исхудала!

Мама взбила волосы, видимо, желая, чтобы они снова стали красивыми, как на той фотографии, что она мне показывала.

– Ты что, не узнаешь собственную жену, Анри? – спросила она, усмехнувшись. – И свою дочурку?

Папочка посмотрел на другого мужчину, потом на маму и отвернулся. Его щеки запылали так же, как и волосы. Мужчина молниеносно стянул свой костюм, спрятал его в сундук и исчез, как по мановению волшебной палочки.

Папочка завозился, снимая нос и парик, затем вытер остатки грима полотенцем и наконец взглянул на меня.

Он попытался улыбнуться.

– Г-м-м, она выросла, с тех пор как я видел ее последний раз.

– Естественно. Тебя не было два года, Анри! В следующий день рождения девочке исполнится пять лет, правда, Сахарок?

Я не ответила. Я стояла, уставившись на незнакомца, который был моим отцом. Теперь, когда он снял грим, я подумала, что он, наверное, самый красивый мужчина из всех, кого я видела. Как сильно он отличался от тех, кто приходил в нашу комнату к маме и приносил ей лекарство! У отца были блестящие темные волосы, зачесанные назад, очень широкие плечи, прямой и мускулистый торс. Он так и не встал, с тех пор как мы пришли.

– Что тебе нужно, Иветт? Разве ты не получала денег, которые я присылал? – спросил папочка.

По какой-то неведомой причине он выглядел испуганным.

– Здесь есть где поговорить, Анри? Я хотела бы выкурить сигарету.

Папочка встал, скинул шутовской костюм и смешные туфли и сложил все в сундук. Под костюмом были обычная нижняя рубашка и брюки. Так и не сказав ни слова, папочка взял пиджак, туфли и повел нас по примятой траве к железнодорожным вагончикам, стоявшим на рельсах у края поля. Была уже ночь, и мне пришло время ложиться спать.

Я плохо помню, что было дальше: я так устала от волнения, что свернулась калачиком на неубранной кровати и заснула, пока родители курили и пили лекарство из бутылки.

Когда я проснулась в крошечном помещении, было темно. Я не знала, где нахожусь. В страхе я закричала. Из темноты появилась мама, обняла меня и прошептала:

– Ты знаешь, что я люблю тебя больше всех на свете, правда, Сахарок?

Я кивнула и прижалась головой к ее голому плечу. Мама укутала меня одеялом и уложила на скамейку возле откидного столика, где раньше сидели они с папочкой.

– Засыпай, Сахарок.

Когда она меня поцеловала, от ее дыхания пахнуло лекарством. Я снова заснула.

Затем я проснулась от протяжного гудка поезда. Я села и окинула взглядом залитое лунным светом помещение. Вместо знакомых очертаний нашей с мамой комнаты я увидела темный, обитый деревом вагон. На столе стояла переполненная пепельница, пустая бутылка из-под маминого лекарства и два стакана, покрытых отпечатками пальцев.

На крючке, прибитом к двери, висел папочкин пиджак, а остальная одежда грудой валялась на полу. Вагон внезапно дернулся и медленно тронулся. Я осмотрелась вокруг, ища маму, но на кровати лежал лишь папочка. Из-под одеяла выглядывали только его голова и рука. На столе позвякивали стаканы и бутылка. Комната зашаталась: поезд набирал скорость.

– Мама? Мама, где ты? – позвала я.

Когда я просыпалась в нашей комнате и звала маму, она всегда тут же прибегала. В этот раз она не пришла. Раздался еще один гудок – одинокий протяжный возглас.

– Мама! – закричала я.

Отец застонал и медленно сел. Он оглянулся кругом и в недоумении уставился на меня.

– Что за… Что ты здесь делаешь? Где Иветт? Иветт!

Было совершенно бесполезно звать ее: в маленькой комнате было негде спрятаться. В глазах папочки, как и прошлой ночью, я увидела страх.

Он пытался встать с кровати, завернувшись в одеяло, но из-за движения поезда, набиравшего все бо́льшую скорость, не устоял на ногах и упал обратно на кровать.

– О господи! – простонал он. – Иветт! Как ты могла?!

– Где мама? – плакала я.

Папочка потер лицо руками, затем медленно поднял голову.

– Она оставила нас. Ее больше нет.

Тогда я была еще слишком мала, чтобы понимать, что такое смерть, но где-то через год, когда Карло упал с трамплина и умер, я услышала, как его жена Бьянка плакала, причитая: «Его больше нет! Его нет… Как он мог меня оставить?»

Она стонала так же, как и папочка в то утро, и я наконец поняла, что мама умерла от своей страшной болезни. Она исчезла, больше мы ее не увидим, так же как и Карло.

Цирковой поезд покатил в следующий город. Позже, когда я услышала о Небесах в лютеранской церкви города Лима в штате Огайо, я поняла, что мама в безопасности, у Иисуса.

Я почувствовала облегчение, узнав, что она больше не больна и ноги у нее не заплетаются. Но в то первое ужасное утро, когда папочка сидел, закрыв лицо руками, оплакивая ее, я могла лишь рыдать, крепко сжимая в кулачке серебряную тиару, которая ночью упала с моей головы.

* * *

Сначала папочка не знал, что со мной делать. Первые три дня он едва смотрел на меня, не говоря уже о том, чтобы обнять и утешить.

– На… вот, поешь, – говорил он и пальцем подталкивал мне через стол тарелку с едой.

Свою тарелку он забирал, садился на ступеньки вагона и ел в одиночестве, повернувшись ко мне спиной. Я спала на скамье, пока поезд с тарахтением пробирался сквозь ночь, а затем лежала, свернувшись калачиком все на той же скамье, и наблюдала в окно, как в рассветной дымке пролетают мимо фермы, леса и города.

Я не выходила из вагона три дня и была в той же одежде, которую надела на меня мама.

Когда поезд останавливался, я видела, как где-то на пустыре или фермерском поле вырастает целый городок шатров.

– Оставайся здесь, – всегда сердито приказывал отец, уходя к клоунам, чтобы надеть костюм и нанести грим.

Я знала, что снаружи тигры и слоны с головами как у змей, и была слишком напугана, чтобы покинуть вагон. Слава богу, тетушка Арахис наконец сжалилась надо мной, иначе не знаю, что бы со мной стало. Она как-то проходила мимо и увидела, как я наблюдаю в окно за удаляющимся отцом.

– Ради всего святого, Генри! – воскликнула тетушка Арахис своим тонким, писклявым голоском. – Ты не можешь держать бедную малышку взаперти до конца ее дней. Она же живой человек! И между прочим, твоя плоть и кровь!

– Ты должна мне помочь, Арахис! – взмолился отец. – Я не знаю, что с ней делать, что ей нужно.

– Ну что ж, сейчас ей нужно немного любви. Как и всем нам.

Тетя Арахис вскарабкалась в вагон, села рядом со мной на скамью и обняла меня своими коротенькими ручками. Она была ненамного крупнее меня – крошечное создание с женским лицом. Ее губы были накрашены помадой. Незнакомка со столь гротескной внешностью наверняка напугала бы меня, если бы я не скучала так по маме. Нуждаясь в успокоении, я крепко обняла женщину и заплакала.

– Видишь, Генри? – сказала она. – Видишь? Это то, что нужно всем детям, – немного любви.

– Ее мать покинула нас, Арахис, и я не знаю, что с ней делать. Ты позаботишься о ней вместо меня?

– Я? Но она же твоя дочь!

– Мне известно, что она моя дочь, – сердито ответил отец, – но здесь нет для нее места! И в моей жизни ей тоже места нет!

– В твоем вагончике больше места, чем в моем. Ты хочешь, чтобы девочка ютилась с другими женщинами, лежащими прямо под потолком без света и воздуха?

– Я вообще не хочу, чтобы она здесь находилась! – ответил отец. – Цирк не место для того, чтобы растить ребенка.

– У Ласло и Сильвии есть дети, как, впрочем, и у…

– Я не это имел в виду! Я знаю, что здесь есть дети, но они растут, чтобы работать в цирке, и женятся на других циркачах. Я не хочу, чтобы у моей дочери была такая же жизнь, как у меня или у ее матери! Я хочу, чтобы она жила настоящей жизнью, а не проводила в дороге десять месяцев в году.

Тетушка Арахис погладила меня по голове.

– Такая жизнь не упадет с неба, Генри. Такую жизнь для ребенка нужно создать.

– Не могу! Я больше ничего не умею. Я цирковой клоун, а не владелец магазина и не банковский клерк. Я не хотел становиться отцом! Это произошло случайно, поэтому я женился на Иветт. Теперь она ушла и…

– Ты ее отец! – жестко ответила женщина. – И если не собираешься оставить ребенка в сиротском приюте, тебе придется взять на себя ответственность, Генри!

– Не уверен! – закричал он.

От этого крика у меня по коже побежали мурашки. Это был один из немногих случаев, когда я слышала, как папочка кричит.

Тетушка Арахис разомкнула объятия, встала со скамьи и подошла к нему, чтобы успокоить.

– Разве у тебя не было отца? – спросила она с сочувствием.

– Он умер, когда мне было восемь. – Папочка схватил котелок со стола и нахлобучил на голову. – У меня нет на это времени, Арахис. Я опоздаю на парад-алле. Я еще даже не переоделся!

Он открыл дверь.

– Просто будь таким отцом, какого ты хотел иметь, Генри.

Папочка замер на пороге, затем медленно повернулся и уставился на женщину.

Он выглядел так, будто ему дали пощечину.