Мой рот открылся, губы зашевелились. Я заставлял себя заговорить, но так ничего и не смог произнести. Меня тошнило от ненависти к себе.

– Поди прочь с глаз моих, если ты и дальше собираешься вести себя как имбецил!

Я вылетел в ванную, и меня стошнило.

Позже слова начали ложиться на бумагу, выстраиваясь в стройные фразы и предложения, как исправно марширующее войско. Я составил письма с извинениями и адресовал их мальчикам, на которых напал, учителям, директору и отцу. Я цитировал книги по литературе и истории, чтобы продемонстрировать, что полностью осознал собственную глупость. Я смиренно умолял о прощении. Затем я трудился как никогда тяжело, чтобы снова завоевать милость отца, тайно согреваясь у костров удовлетворения, получаемого от писательства.

В школе я научился говорить лишь то, что было крайне необходимо. Некоторые из учителей сочувствовали мне и позволяли оставаться в безопасном укрытии молчания, но большинство не разрешало. Учителя знали моего отца и деда как великих, власть имущих людей, которые также посещали их частную эксклюзивную школу для мальчиков и щедро жертвовали в школьный фонд.

Чтобы компенсировать свое заикание, я научился хорошо писать и, как только выражал свои мысли на бумаге, мог прочитать написанное без запинки.

Когда я вооружился словарями, мой арсенал стал не менее обширным, чем у отца, мне лишь недоставало его огневой мощи.

Лето, наступившее после того, как я окончил пятый класс, выдалось невероятно знойным. Отец послал меня спасаться от невыносимой жары к тете и дяде, которые жили в пригороде. Тетя Джун, младшая сестра моей матери, якобы неудачно вышла замуж и поселилась на ферме с мужем и пятью детьми. Но если тетя и совершила ошибку, то я не видел никаких ее признаков. Я провел на их ферме три лета в окружении любящих, дружных людей, и это время было самым счастливым в моей жизни. Я перестал заикаться. Бо́льшую часть времени я провел, посвятив книгам Германа Уолтерса, и на некоторое время смог забыть о собственной некомпетентности и ненависти к самому себе, бесстрашно одерживая победы вместе с героями произведений. Книги Уолтерса переносили меня туда, где отец не мог меня достать. Затем в припадке редкой самоуверенности я сел на шатающееся крыльцо и под стрекот цикад написал собственную приключенческую повесть.

Вечером, вернувшись в город, я предстал перед взором отца, требующего отчета о проведенном лете. Я принес свою тетрадь, в которой были исписаны все страницы, надеясь, что они все объяснят за меня.

– Чем ты занимался летом? – спросил отец почти доброжелательно.

Я протянул ему тетрадь.

– Что это?

– Я н-написал рассказ, он о п-пиратах и…

Но отец уже читал, просматривая одну страницу за другой. Он умел читать очень быстро. По утрам я едва успевал доесть яичницу с беконом, а он уже прочитывал «Нью-Йорк джорнал», «Бостон глоуб» и «Нью-Йорк таймс».

– Это не более чем банальный сентиментальный мусор, – решительно заявил отец, закрыв тетрадь несколько минут спустя. – Я должен был догадаться, что этот глупец, твой дядя, вполне мог поощрять подобное занятие.

Он величественно поднялся с кресла и понес мою тетрадь в кухню.

Кора, наша кухарка, готовила ужин на огромной чугунной печи. Отец холеной рукой открыл хромированную дверцу духовки.

– Вот как мы поступаем с мусором.

Увидев, что внутри бушуют языки пламени, я закричал:

– Нет!

Но отец как ни в чем не бывало бросил мою тетрадь в огонь и закрыл дверцу.

Я выбежал из кухни, зная, что он станет презирать меня за мои слезы. С тех пор стук чугунной дверцы, закрывающейся так безвозвратно, отзывался эхом в моем сердце.

В последующие годы, лежа по утрам в постели и слыша возню Коры в кухне, стук открывающейся духовки, я чувствовал, как мне на глаза наворачиваются слезы. Мой рассказ – банальный сентиментальный мусор. С тех пор я больше не писал художественных произведений.

Мой отец не всегда вел себя как тиран. Иногда он был великолепным, сияющим, общительным человеком, привлекающим окружающих интересом к их нуждам.

Важные люди: мэр, губернатор, сенаторы и конгрессмены – посещали пышные празднества отца, и их желание получить его одобрение было не меньше, чем у меня. Мы все мечтали заслужить его уважение и восхищение, нуждаясь в этом сильнее, чем в воздухе и свете, зная, что только это может придать смысл нашей жизни.

Заслужить отцовскую благосклонность было возможно, и я направил на это все силы своей души.

Но он выдавал слова одобрения так же скупо, как ростовщик раздает гроши попрошайкам. Ворчание означало поощрение, едва заметный, сдержанный кивок – благосклонность; когда на лице отца появлялась улыбка, его вечно нахмуренный лоб на мгновение разглаживался, а рот с обычно опущенными уголками превращался в ровную линию.

Я научился узнавать эти выражения, означавшие похвалу, и пытался заслужить их так же старательно, как монах стремится к просветлению.

Помимо юридических законов и политики страстью отца был бейсбол, и я решил играть в школьной команде.

«Вы придете на мою игру, сэр?» Я произносил это снова и снова, мечтая пригласить отца на бейсбол. Но заранее знал, что у меня получится: «В-вы п-придете».

Вместо устной просьбы я повсюду раскладывал копии расписания наших игр. Прошел целый сезон, однако юридическая практика и политические маневры занимали все время отца, и он не приходил.

Но одним волшебным днем он все-таки пришел. Это была последняя игра нашей команды в регулярном сезоне, и соперники сыграли с нами вничью. Конкуренция между школами привлекла моего отца, выманив из конторы.

Увидев отца на скамье, я едва не упал в обморок, но быстро пришел в себя, осознав, что мне представилась столь долгожданная возможность заставить его гордиться мной.

В тот день я играл лучше, чем когда-либо: нырял в траву, чтобы поймать катящийся мяч, скользил, как безумный, чтобы завладеть третьей базой, ударял по решающему одиночному, чтобы пробежать и сравнять счет. Но я не был звездой. Настоящей звездой был наш питчер – Пол Эбботт.

– Ваш питчер – отличный игрок! – в тот же вечер за ужином заявил отец.

Это был первый комментарий нашей игры. Я ожидал продолжения, невольно задержав дыхание, пока он отрезал кусок говядины, а затем глубокомысленно жевал ее.

– Думаю, чтобы стать таким, как он, тебе понадобятся еще долгие годы труда.

Уничижительные слова. Я хотел услышать хотя бы одно одобрение: «Молодец, сынок!» или «Я горжусь тобой». Но мои усилия в бейсболе ни к чему не привели. Ожидания были обмануты. Я больше не старался для победы нашей команды. Я ценил отцовское мнение выше остальных, и если он говорил, что я неудачник, то я таковым себя и ощущал.

В девятом классе один из учителей английского уговорил меня поработать в школьной газете.

– У тебя великолепный, просто безупречный слог! – настаивал он, и я упивался его похвалами, как странник в пустыне наслаждается водой.

Я начал писать для школьной газеты, осторожно, чтобы ничем не рисковать. В последующие школьные годы я исполнял обязанности редактора и был самым младшим учеником, который удостаивался такой чести. Мой отец ничего не знал. Я ужасно боялся сказать ему об этом, страшась, что он назовет мои усилия мусором и лишит меня радости, которую я испытывал, когда видел свою работу напечатанной.

Чем старше я становился, тем сильнее был контроль отца. К тому времени, когда я окончил среднюю школу, моя жизнь вращалась вокруг него, как планеты вращаются вокруг Солнца: ее приводило в движение неустанное напряжение его личности. Я говорил и делал то, что желал отец. Я пошел в колледж, в котором он учился, чтобы подготовиться к поступлению на юридический факультет университета и однажды начать политическую карьеру. Отец беззаботно игнорировал тот факт, что такой заика, как я, просто не сможет преуспеть в юриспруденции или политике. Он верил, что лишь усилием собственной воли он изменит мою речь, так же, как одерживал победу во всем.

В колледже литература была моим любимым предметом, и я опять стал тайно писать для газеты. Отец никогда не увидел журналистских премий, которые я завоевал. Вдали от его влияния, увлеченный суматохой и испытаниями жизни в кампусе, я впервые начал испытывать уверенность в себе.

Я хорошо писал. Это занятие доставляло мне невыразимое наслаждение. Мне хотелось посвятить этому всю жизнь. Я ненавидел предметы, которые готовили меня к поступлению на юридический факультет. Перспектива брать уроки ораторского искусства повергала меня в ужас.

Каждое лето во время учебы в колледже я проводил, практикуясь в юридической фирме отца. Мне все время хотелось объяснить, как я ненавижу юриспруденцию, хотелось наконец сказать ему правду: я мечтаю стать журналистом! Но эти слова так и не слетели с моего языка. Я чувствовал себя очень несчастным при мысли о том, что разочарую отца. Отчаянно нуждаясь в его одобрении, я сделал и сказал бы что угодно, лишь бы его получить. Поэтому каждой осенью смиренно возвращался в колледж и продолжал готовиться к поступлению в университет. Колледж я окончил с отличием. На церемонии вручения дипломов я принял одобрительный кивок отца, как голодающий – краюху хлеба. Я жаждал еще, но был рад и полученным крохам.

Меня зачислили в тот же университет, который окончили отец и дед. Осенью я должен был пойти на первый курс.

Летом я, как обычно, трудился в отцовской фирме. В тот год отец участвовал в важной избирательной кампании и я часто работал в штаб-квартире его партии, заполняя конверты.