Я вспомнила проповедь в пресвитерианской церкви Питтсбурга в штате Пенсильвания. В ней шла речь о блудном сыне, который сбежал из дома и закончил тем, что ел вместе с поросятами. История запомнилась мне, потому что все слова начинались на «п»: пресвитерианский, Питтсбург, Пенсильвания, повеса, поросята. Ассоциации помогали запоминать. Не удержавшись, я открыла тетрадь и прочла первые строки. Хотелось узнать, повстречаются ли здесь поросята и пресвитерианцы.

Вот что я прочла:


Я ненавижу его и люблю одновременно. Он мой единственный брат. У нас с Саймоном все было общее: спальня, детство и отец. Мои чувства к брату ясны, несмотря на противоречия. А вот чувства к отцу совершенно туманны. Мне он настолько безразличен, что я не уверен, хватит ли у меня эмоций, чтобы ненавидеть его. Разве можно любить человека, от которого в ответ получаешь лишь осуждение и недовольство? Покинув его в гневе, я ждал слишком долго, чтобы иметь возможность все исправить. В поисках ответов я решил вернуться домой.

Стоя под каштаном (на который я так часто взбирался мальчишкой, желая избежать упреков отца), я смотрел на дом, видневшийся за пастбищем.

Он немного изменился, но, как обычно, сверкал свежей побелкой. Я решил пока не приближаться к нему, подождать, когда кто-нибудь выйдет.

Лучше понаблюдать, пытаясь угадать, в каком настроении сегодня отец, прежде чем объявить о своем возвращении после стольких лет. Когда-то я был специалистом: точно мог определить, когда можно приблизиться, а когда мудрее держаться подальше.

Но, простояв больше часа, я не заметил никаких признаков жизни, кроме ленивых движений дворового пса, растянувшегося в тени на заднем крыльце. Одно можно утверждать наверняка: в отличие от того, что гласит библейская история о блудном сыне, мой отец уж точно не выглядывал меня днями напролет. Также я не мог представить, как он бежит мне навстречу, желая заключить в объятия, и забивает быка, дабы устроить пир.

Так странно, но все эти истории из Библии, гремевшие из уст проповедника в церкви и повторявшиеся за столом, засели у меня в памяти.

Если я прислонюсь головой к стволу каштана и закрою глаза, сразу же увижу картину из своего тревожного детства, подчиненного железным отцовским правилам. Мне четыре года, я сижу за обеденным столом, не смея шелохнуться, и слушаю отца, читающего ежедневную порцию из Священного Писания: «Господь есть Бог ревнитель и мститель; и гнев его страшен: мстит Господь врагам Своим и не пощадит противников Своих. Господь долготерпелив и велик могуществом, и не оставляет без наказания; в вихре и в буре шествие Господа, облако – пыль от ног Его…»[5]


– Мама?

Голос сына отвлек меня. Я закрыла тетрадь, чувствуя вину.

– Джимми, сынок, ты уже встал? Пора приниматься за дело.

Я открыла топку чугунной печи, пошевелила едва тлеющие угли, добавила щепок и новых углей.

– Откуда все это? – спросил Джимми, подходя к столу. – Это того дяди?

– Э-м-м, да. Я подумала, что лучше узнать, кто он и откуда пришел. Кажется, его имя Габриель Арфи.

– Гавриил? Ух ты, он и правда ангел!

Джимми взял со стола тетрадь, но я выхватила ее у него из рук прежде, чем он успел открыть.

– Думаю, сынок, ангелы не болеют, а мистер Арфи очень болен.

Я вернула тетради на прежнее место и сложила все в рюкзак.

– Люк думает, что дядя умрет, – тихонько пробормотал Джимми.

Мне вдруг стало тревожно.

– Это он тебе сказал?

Джимми кивнул.

– А что еще сказал Люк?

– Да ничего больше, – ответил мальчик, пожимая плечами, – ты же знаешь Люка.

Я часто задумывалась о том, действительно ли хорошо знаю своего младшего сына. Пока не умер его отец, Люк был обычным счастливым маленьким мальчиком. Затем дед ненадолго занял место отца. Но когда внезапно умер и дедушка Уайатт, мне показалось, что ребенок, живший в Люке, умер вместе с ним.

– Как думаешь, сегодня отменят занятия? – Голос Джимми прервал мои мысли. – На улице по-прежнему метель.

Ветер снаружи не унимался. Сквозь кружащийся рой снежинок амбар невозможно было разглядеть.

– Мне не важно, есть сегодня занятия или нет. Ты не пойдешь дальше амбара в такую погоду.

Джимми заплясал от радости и пошел снимать сушившиеся над печкой шапку и перчатки, прежде чем приступить к домашним обязанностям.

В кухню вошел Люк, потирая заспанные глаза.

– Знаешь что, Люк?! Мы не идем в школу! – воскликнул Джимми.

– А дядя уже ум-м-мер?

Его слова ударили меня, будто нож в сердце. Я посмотрела в запавшие глаза сына.

– Послушай, Люк… – начала я, но Джимми прервал меня.

– Эй, Люк! Никогда не догадаешься, как зовут этого бродягу! Гавриил, как ангела! А его фамилия Арфи, ты понял? Арфи, как те арфы, на которых играют ангелы на Небесах!

Я не замечала этой связи, пока сын не раскрыл мне глаза. Теперь имя мужчины казалось мне вымышленным. Может, это прозвище? Например, мою тетю называли Арахис, хотя ее настоящее имя было Сесилия, а маму прозвали Поющим Ангелом.

Если бродяга был писателем, то Габриель Арфи, наверное, его псевдоним?

Я повязала голову шарфом и спрятала руки в рукавах пальто.

– Поддерживай огонь в печи, сынок, пока мы с Джимми не вернемся, – наказала я Люку. – Если уголь не разгорится, подбрось еще дров.

Я так устала от бессонной ночи, проведенной за чтением, что двигалась как во сне. Все мои мысли были о рассказе Габриеля Арфи «Блудный сын». Жаль, что у меня не было времени закончить чтение. Я с легкостью представляла отца из этого рассказа, читающего о гневе Божьем за обеденным столом.

Дедушка Уайатт всегда читал после ужина Библию, запрещая вставать, пока он не закончит целую главу.

Я никогда не видела смысла в чтении длинного списка событий, сообщавших о том, кто кого произвел на свет, или указывающих священникам, как делать жертвоприношения и в какую сторону при этом должна брызнуть кровь. Но я никогда не смела подвергать сомнению действия свекра.

Как и отец из рассказа Габриеля, дедушка Уайатт был человеком с тяжелым характером. С тех пор как он умер, Библия осталась лежать в ящике комода, стоявшего в его спальне. Дети не интересовались почему.

С трудом покинув амбар, с ведрами молока в каждой руке, я вдруг заметила какое-то шевеление возле заднего крыльца. Среди кружащихся в воздухе снежинок виднелись выходящие из дома две темные фигуры: одна высокая, другая низенькая.

Мелькнуло что-то яркое – волосы Люка! Я поняла, что мистер Арфи, опираясь на мальчика, хромает через двор к уборной.

Вот глупец! Ему не следует бродить по двору в такую метель! А вдруг он поскользнется и упадет? Я побежала к ним как можно быстрее. Молоко выплескивалось из ведер.

– Эй вы! Что вы делаете?!

Как я и опасалась, колени мистера Арфи подогнулись, он упал и потянул Люка за собой. Я поставила ведра и поспешила на помощь. Прежде чем я приблизилась, мистер Арфи встал на четвереньки и направился к туалету. Люк стоял, отряхиваясь от снега.

– Все в порядке, сынок?

– Он уп-пал.

– Да, знаю, но ты не виноват. Наш гость еще слишком слаб, чтобы вставать.

– Он попросил меня помочь.

– Ты правильно сделал, что помог ему. Но ты не должен был выходить на улицу без шапки и рукавичек. Иди в дом, пока не простудился. Я сама ему помогу.

Я наблюдала за тем, как Люк побрел к дому, ступая по собственным следам. Несколько минут спустя дверь уборной со скрипом отворилась. Мистер Арфи прислонился к ней, завернутый в старое пальто дедушки Уайатта. Во мне клокотал гнев.

– Почему вы бродите по двору? У нас вообще-то и в доме наверху есть туалет! Вам жить надоело? Отвечайте!

– Мне нужно было…

– Если вы не можете подняться по ступенькам, то под кроватью стоит горшок!

– Я бы не осмелился попросить вас выносить его за мной, мэм! Я чужой человек. У меня нет ни гроша за душой, и я не могу отплатить за то, что вы уже для меня сделали.

Его голос звучал по-прежнему мягко, лицо побледнело. Он стучал зубами, несмотря на теплое пальто. Мужчина выглядел так жалко, что я проглотила обидные слова, которые собиралась выкрикнуть.

– Вам нужно вернуться в дом. Обнимите меня за шею, и я помогу вам дойти.

– Спасибо. Меня немного… знобит. – Мужчина закрыл глаза и медленно осел на землю, прислонившись к двери. – Простите…

– Только не потеряйте сознание! Я сбегаю за мальчиками и санками!

Кажется, понадобилась вечность, чтобы погрузить его на сани и дотащить до дома. Расстояние было небольшое, но все равно было тяжело дотянуть его до крыльца, протащить через кухню и наконец уложить в постель.

Все это время гнев во мне раздувался, как тесто на дрожжах. Честно говоря, даже не знаю почему. Я не злилась на Габриеля Арфи, он не сделал ничего плохого ни мне, ни моим детям, разве что навредил самому себе. Почему же тогда мне так хотелось что-нибудь разбить?!

Я бы выместила гнев возле поленницы, но мистер Арфи уже наколол столько дров!

Я поджарила на завтрак картофель, сделала яичницу-болтунью, и когда дети все съели, отправила их играть на улицу. Метель наконец закончилась.

Я хотела заняться раненой ногой гостя в одиночестве. Ожидая, пока закипит вода для компресса, я сделала то, чего не делала с тех пор, как умер муж, – помолилась.

Конечно, это сложно было счесть полноценной молитвой. В основном я мысленно орала на Бога.

«Я просила ангела, – сказала я Ему, – а Ты прислал мне умирающего. Разве не видно, как дети расстроены из-за всех этих смертей? Разве недостаточно было забрать моего мужа на Небеса?»

Да, признаю´, я заслужила наказание за свою ложь.

Но что, ради всего святого, сделали дети, чтобы потерять отца? И деда? Богу, наверное, все равно, что Джимми теперь вынужден выполнять мужскую работу, малыш Люк почти не разговаривает, а Бекки ест не больше, чем воробушек?