Тетушка отошла от Гейба и встала у окна, в раздумье глядя на улицу.

– Знаешь что, лапочка, – наконец сказала она, повернувшись, – я всегда хотела владеть прудом Уолтера. Ты продашь его мне за пятьсот долларов?

– С удовольствием! – вскричала я, вытирая слезы облегчения. – Договорились!

Лишь потом я наконец спокойно огляделась и увидела, что Гейб закончил ремонтировать крышу коттеджа и убрал весь строительный мусор. Обшивку стен, конечно, не мешало бы покрасить, и Гейб как плотник явно не выиграл бы приз на ярмарке, но тетя снова могла пользоваться кухней.

– Как давно вы здесь закончили? – спросила я у Гейба.

Он пожал плечами:

– Где-то месяц назад.

Я с удивлением воззрилась на тетю Батти.

– И вы все равно не ушли от меня? Остались? – Мне это казалось еще бо́льшим чудом, чем найденные деньги.

– Ты нуждалась во мне, лапочка. Ты и твои замечательные дети. Как же я могла тебя бросить?

– Но… вы так тяжело трудились все это время ради меня… а вам… вам совсем не нужно было этого делать.

Тетушка обняла меня.

– Это вовсе не трудно, когда любишь.

* * *

В последний день установленного срока я пришла в банк мистера Престона и протянула ему пятьсот двадцать восемь долларов семьдесят девять центов, которые был ему должен Фрэнк Уайатт.

Мистер Престон выглядел удивленным и даже несколько разочарованным.

– Миссис Уайатт, как же это? Выходит, Фрэнк припас в матрасе пару долларов, а?

Я вспомнила, как нашла деньги между страниц книги об Эбенезере Скрудже, и улыбнулась.

– Это вас не касается, мистер Престон.

Я ехала домой, как никогда преисполненная счастьем. Но беда, как гончая, следовала за мной по пятам. Разве не ясно, что как только я справлялась с одной проблемой, другая сразу же поднимала свою отвратительную голову. На этот раз против меня восстала погода. Гейб как-то привез на грузовике радио тети Батти, чтобы мы развлекались. И вот мы услышали объявление: ночью в нашем округе ожидался мороз.

– Ой-ой, это очень плохие новости, – сказала тетя Батти, качая головой. – Мороз побьет цветы, а значит, урожая не будет.

– Дымари! – воскликнула я, припоминая. – Свекор всегда ставил в саду между вишен и персиков дымари, если ожидались заморозки. Он наполнял их бензином, вставлял сухой початок кукурузы вместо фитиля и поджигал, и они всю ночь горели и дымили.

Гейб уже был на ногах.

– Предлагаю сделать это, пока температура не начала снижаться.

Вшестером мы оделись и принялись за работу. Бекки и тетя Батти собирали початки кукурузы, а остальные доставали с амбарного чердака дымари и грузили их в кузов.

Но когда дело дошло до того, чтобы наполнить их бензином, мы обнаружили, что большая запасная бочка почти пуста. В такое время было негде купить бензин. Я очень расстроилась, и мои мысли путались.

– Послушайте, все будет в порядке, – начал успокаивать меня Гейб. – Пока что дымари не нужно поджигать; кроме того, наполнять их до краев тоже не нужно. Мы нальем немного бензина в каждый дымарь, и я останусь и буду подливать, когда бензин начнет прогорать.

Я вспомнила историю из Библии, повествующую о том, как вдова и ее дети попали в такую же неприятную историю, как и я. Господь сказал ей верить и просто продолжать наполнять емкости маслом, и бочка никогда не опустеет, пока она не закончит. Думаю, в ту ночь нам помогли молитвы тети Батти, потому что то же самое произошло и с моей бочкой бензина.

Гейб наполнил дымари до половины, и я все ждала, когда горючее закончится, но этого не произошло. Мы поставили дымари возле самых драгоценных деревьев, и я отослала тетю Батти и детей спать. У нас с Гейбом была запасная емкость с бензином. Мы зажгли все дымари после полуночи и не спали всю ночь, потихоньку доливая.

Сложнее всего было не заснуть. К пяти часам утра я чувствовала себя как выжатый лимон. Я долила бензин во все емкости и залезла в машину, чтобы немного отдохнуть и согреться. Только я успела откинуть голову на сиденье и закрыть глаза, как рядом со мной сел Гейб.

– Разрешите к вам присоединиться? – спросил он, потирая руки от холода.

– Да, конечно! – Я завела двигатель, чтобы немного согреть воздух в машине. – Поговорите со мной, – пробормотала я, закрывая глаза, – иначе я засну.

– Почему бы вам не пойти домой и не лечь, Элиза? Я сам могу закончить. Уже светает.

– Нет, – зевнула я. – Мы почти выскребли остатки бензина из бочки. Вам придется, как жонглеру, бегать от одного костра к другому.

Гейб засмеялся.

– Да уж, ночью были моменты, когда я действительно чувствовал себя циркачом, жонглирующим тарелками!

– И при этом еще нужно было не свалиться с одноколесного велосипеда! – подхватила я его смех. – А также постараться, чтобы тарелочки не упали и не разбились!

– Но у нас все получилось. – Гейб удовлетворенно вздохнул. – Мы должны поздравить друг друга. – Он протянул руку, ожидая, что я ее пожму.

Некоторое время я колебалась, затем протянула ладонь и мы обменялись быстрым рукопожатием. Кожа его ладони была грубой, мозолистой, а пожатие – очень крепким. Когда мы лишь на мгновение коснулись друг друга, по всему моему телу, от макушки до пят, пробежала дрожь. Надеюсь, Гейб не заметил, как я испугалась.

– Вам тепло? – спросила я.

Он кивнул, и я заглушила мотор. Внезапное молчание испугало меня еще сильнее, поэтому я стала болтать, как обычно делала Бетти.

– Вы знаете, все это время, когда мой свекор управлял поместьем, я не понимала, какой это огромный труд. Я вела домашнее хозяйство, занималась детьми и никогда не задумывалась, что происходит здесь, в садах. Мужчины справлялись вдвоем. Через некоторое время, ну, после того… Свекру пришлось нанимать рабочих, когда он остался один. – Я закончила так же неловко, как и начала.

Прошло несколько минут, и Гейб сказал:

– Могу я задать вам вопрос?

Его голос прозвучал так серьезно, что я испугалась.

– Вы можете спросить, но я не обещаю ответить.

– Вы почти никогда не рассказываете о муже. Ваши дети говорят об отце, и это помогает им переживать утрату. Но вы никогда не упоминаете его имя. Даже сейчас, говоря о муже, вы не называете его по имени.

– Это не вопрос.

– Да, я знаю. Думаю, вопрос звучит следующим образом: почему вы о нем не говорите? Но на самом деле меня это совершенно не касается. – Гейб вздохнул. – Я устал. У меня уже путаются мысли. Я просто хотел сказать, что, если вам вдруг захочется поговорить… о Сэме, я буду рад вас выслушать.

– Спасибо.

Гейб ждал. Молчание затянулось, и мне стало неловко. Я знала, чего он ждет. Гейб был уверен, что я выплесну боль и отчаяние, которые так долго хранила; но мне было нечего сказать. Наконец он первым нарушил тишину.

– Думаю, самое тяжелое для ваших детей – это отсутствие каких-либо воспоминаний об отце. В доме нет его фотографий, все вещи спрятаны, нет никаких признаков того, что он когда-то существовал, кроме одежды, которую вы мне одолжили. Дети видят отца лишь друг в друге: похоже, у них такой же цвет глаз и волос.

– Так поступал мой свекор: после смерти близких он уничтожал, стирал любое напоминание об их существовании. Нет ни одной фотографии его жены и сыновей.

– Но Фрэнк Уайатт умер. Если бы вы хотели, то могли бы восстановить воспоминания о Сэме.

– Я не хочу. Думаю, так будет лучше!

Я чуть не расплакалась, сама не знаю почему. Как я могла признаться, что грусть, которую я испытывала при упоминании о Сэме, вызвана не болью утраты, а чувством вины?

– Бекки и Люк унаследовали рыжие волосы от мужа? – тихо спросил Гейб.

– Нет, от моей матери.

Как только эти слова вырвались у меня изо рта, я тут же пожалела. Если бы Гейб начал расспрашивать еще и о ней, я бы точно сломалась. Но он не стал этого делать, зациклившись на Сэме.

– Я все не перестаю гадать, каким был ваш муж. Я прекрасно представляю его отца, но не его.

Я поняла, что сама не знаю, каким был мой муж, а ведь мы были женаты десять лет. Правда разозлила меня и развязала мне язык, потому что я знала: виноваты в этом не мы с мужем, а его отец!

– У Сэма никогда не было возможности узнать, какой он человек! – ответила я дрожащим голосом. – Он забыл о своих мечтах и чувствах, затолкал их внутрь себя и прожил всю жизнь, пытаясь стать таким, каким хотел видеть его отец, пытаясь угодить ему. Я сказала «пытаясь», потому что угодить Фрэнку Уайатту было невозможно. Мой свекор не видел сотни хороших поступков, но обязательно замечал один плохой, каким бы мелким он ни был. Фрэнк был как тот человек из Библии, который в чужом глазу замечал соринку и пытался ее вытащить[28].

Однажды я слышала, как священник обсуждал с прихожанами эти строки. Так случилось, что я была в районе, где заготавливали лес и повсюду лежали огромные бревна. Я легко могла представить себе этого несчастного человека, у которого в глазу соринка – наверное, ему было больно. Больно даже от пылинки! А вот когда я встретила свекра, у него в каждом глазу было по бревну! Он был совершенно ослеплен и не видел ни Сэма, ни внуков. Фрэнк лишь критиковал и ни разу не произнес ни слова ободрения или благодарности. Все было даже хуже: эти бревна причиняли ему столько боли, что он бросался на людей, как раненый зверь. Я почти завидовала Сэму, когда он умер и наконец избавился от своего отца. Я надеялась, что Бог будет ждать моего мужа по другую сторону и Сэм наконец услышит от кого-то: «Молодец! Ты мой прекрасный и верный слуга!»

Гейб молчал. Двигатель, охлаждаясь, тихонько постукивал. Наконец Гейб негромко произнес:

– Мой отец был таким же.

Я не пошевелилась, не сказала ни слова, боясь, что он замолчит, если я отвечу.

– Дело в том, что…

Гейб оборвал себя. Покачал головой, и все его тело содрогнулось. Он не мог заставить себя заговорить об этом человеке. Я его понимала: я тоже не могла говорить вслух о своем отце. Мы оба дошли до стены, на которую были не в силах взобраться.