Ма готовила нам обед, когда вспоминала, но чаще готовили Кайл и я. Папа становился злым, если было нечего поесть, когда он приходил домой с мельницы, и хотя папа не дрался, его злость была хуже маминой.

Кайл говорит, что это потому, что это настоящая злость, а не злость безумия. Все, что я знаю, это, что, когда я нахожусь в задней комнате, где спим мы с Кайлом, и слышу треск половиц за дверью, мое сердце тяжело бьется, оно болит, и я задерживаю дыхание, ожидая папу, вламывающегося с криком в дверь, или Ма, вбегающую с ремнем.

Если бы не было Кайла, я бы убежала. В прошлом году миссис Ренфрью задала нам написать о тех, кого мы любим; почти все написали о своих матерях и отцах. Кайл и я написали друг о друге. Я рассказала, как, когда мы были маленькими, он держал меня за руку, когда я училась ходить. (Миссис Ренфрью сказала, что это неправдоподобно – он старше меня меньше, чем на год, и сам едва умел ходить, но я помню это точно). Я написала, что он спокойный и милый, а он написал, что я забавная, но совершаю поступки прежде, чем подумаю, что из этого может получится. Миссис Ренфрью иногда говорит, что трудно поверить, что мы из одной семьи.

Мы живем далеко от большинства других детей из школы, так что Кайл и я просто липнем друг к другу. Это хорошо, потому что я не люблю своих одноклассников. Я говорю Кайлу, что это потому, что они глупые, но на самом деле не знаю, что сказать им. А если же я, наконец, скажу что-нибудь, они смотрят на меня, как будто я такая же сумасшедшая, как Мама. Они, однако, любят Кайла, и иногда после занятий он уходит с одним из них ловить рыбу или еще куда-нибудь. Это затягивается все более и более допоздна, и он всегда просит меня уходить, но я не хочу этого. Я отправляюсь домой и сижу на дереве, ожидая его. Но однажды он вообразил, что я пытаюсь следить за ним.

Я не позволю Кайлу читать этот дневник после этого.


5 апреля 1941 г.

Кайл сказал маме, что это был его словарь.

Мы сидели на кухне и ели цыпленка, которого я зажарила на обед, когда мама сказала, что когда обед закончится, я получу, что полагается. Тогда Кайл сказал, что словарь его, что он его оставил на моей кровати накануне. Глаза Кайла быстро скользнули по лицу мамы, его челюсти были сжаты, как в тот день, когда он сказал, что Фрэнси, наша собака, умерла. Я не могла говорить. Цыпленок застрял у меня в груди.

Мама оттолкнула свой стул с оглушительным скрежетом. Затем она встала и направилась в чулан, где вешала ремни для наказания. Кайл сидел, как будто он застыл.

Папа кашлянул и оттолкнул свой стул и, хотя его цыпленок был съеден только наполовину, взял заряженное ружье и оставил нас, как всегда делал, когда с мамой случался припадок.

Мама вернулась в комнату с ремнем, зажатым в руках, и стала рядом со стулом Кайла. Она велела ему встать, и он немного приподнял свой стул над полом перед тем, как поставить его обратно, так что не было скрежещущего звука.

– Спусти штаны, – сказала ему мама.

Красные пятна поползли по шее Кайла до мочек ушей.

– Можно мы пойдем в другую комнату? – спросил он.

Она ударила его ремнем по рукам там, где они держались за пряжку пояса.

– Нет! – крикнула она. Я пыталась сказать:

– Мама, это мой словарь, – но слова выходили только как стон.

Руки Кайла дрожали, когда он расстегнул свои штаны и спустил их до колен. Мама толкнула его в спину, так что его локти уперлись в стол, а задница поднялась, и я ненавидела ее за то, что она обращается с ним подобным образом. Я встала и схватила ее за руки.

– Мама, это был мой словарь. Словарь был мой! – сказала я.

Она оттолкнула меня и ударила Кайла ремнем. Его тело передернулось, и я увидела красные полосы от ремня на задней стороне его ног. Я подбежала к ней снова, пытаясь вырвать ремень из ее рук, но она схватила меня за плечо и оттолкнула так, что я упала в угол.

Слезы уже текли по щекам Кайла.

– Ты ее еще больше злишь, Кэйт, – сказал он.

Я смотрела в глаза мамы, они были красные и горели, как глаза безумного дракона. Он был прав. Я сделала хуже для него, поэтому я выбежала на улицу и упала на колени, зажав уши руками. Но мне все еще был слышен звук ремня, и я насчитала одиннадцать ударов, пока меня не вырвало цыпленком. А она все еще избивала его. Я хотела, чтобы она умерла, прямо здесь, на кухне. Я ненавидела ее так сильно!

После того, как Ма и папа легли в кровать, я принесла Кайлу аспирин. Он лежал на животе, и хотя он лег в постель сразу после ужина, я знала, что он не сомкнул глаз. Я опустилась на колени рядом с ним, в то время, как он изогнул спину дугой, чтобы попить воды. В нашей комнате было холодно, но он накрывался только простыней, потому что от одеяла ему было слишком больно.

Я подумала, что мне следует осмотреть его ноги, может быть смазать их йодом, но он сказал, что этого не нужно. Он не хотел, чтобы я видела, что она сделала с ним, тем более, что это полагалось мне.

Я сидела на полу, рассматривая его лицо в лунном свете, проходящем через окно. Он выглядел так же, как я, только люди говорили, что он красивый, а обо мне так не говорили, разве только, что у меня красивые волосы. Наши волосы были одинакового цвета, как пшеница, а его были по-настоящему густыми. Но мои были очень, очень длинными, доставая мне до талии. Мама подстригала их немного каждый раз, когда луна была полной, чтобы они росли быстрее. Люди иногда их трогают, как будто бы не могут удержаться, но никогда много не говорят о моем лице. У Кайла и у меня, у обоих, голубые глаза и слишком много веснушек, которые лучше выглядят на мальчике, чем на девочке, и у нас обоих по-настоящему длинные ресницы. Я сидела на полу нашей комнаты, глядя на ресницы Кайла, когда он заснул. Они были влажные и слиплись в четырех или пяти местах, отчего мне хотелось кричать. Я оставалась рядом с ним с головой у края матраца до первого проблеска в окне, когда поняла, что лучше мне вернуться в мою постель, пока мама не придет за простынями.


1 мая, 1941 г.

Сегодня миссис Ренфрью прочитала вслух один из моих рассказов и затем сказала перед всеми, что я одна из наиболее интеллектуальных учащихся и лучшая писательница из числа тех, кого она когда-либо обучала. Все уставились на меня, и мое лицо стало таким горячим, что от него могли загореться волосы. В перерыве Сара Джейн назвала меня учительской любимицей, и все стали говорить это, пока не устали, и вышли во двор без меня: мальчики, чтобы покидать мяч по кругу, девочки, чтоб в своем маленьком кружке поговорить о том, о сем. Я взяла одну из книг, которые миссис Ренфрью держала в классе, и села на ступеньке, читая. Так было весь перерыв.

После школы я побежала домой, не желая слушать, чтобы они снова называли меня учительской любимицей. Я взобралась на дерево и, сознавая свою правоту, ожидала возвращения домой Кайла. Однако, у него был пик рыбной ловли, так что он, видимо, сидел на реке с Гетчем.


7 мая, 1941 г.

Сегодня миссис Ренфрью в разговоре после школы сообщила мне, что она не вернется в будущем году (ходят слухи, что у нее будет ребенок). Она сказала, что у нас будет новая учительница, мисс Крисп, и что мисс Крисп не будет снисходительной ко мне.

– Она не будет терпеливой к твоим шалостям, Кэтрин, как я, – сказала она. Она сказала, что мне не нужно ввязываться в неприятности, чтобы привлечь внимание других учеников, что я могу добиться этого другими способами, если буду писать свои рассказы и буду хорошей ученицей. Я хотела сказать ей, что она слишком стара, чтобы понять. Я хотела объяснить, что когда она читает один из моих рассказов классу или говорит что-либо хорошее обо мне, они только больше ненавидят меня. Я надеюсь, что новая учительница не будет думать, что я так хороша, и будет наказывать меня, когда я виновна. Миссис Ренфрью дала мне еще одну книгу, на этот раз по грамматике и пунктуации. Я поблагодарила ее, а затем сделала глубокий вдох и сказала ей, что потеряла словарь. Она посмотрела на меня удивленно, но ничего не сказала, а только достала со своей книжной полки свой собственный большой словарь и протянула его мне. Ее имя, Маделайн Ренфрью, было написано на внутренней стороне обложки. Я обещала ей, что с этой книгой ничего не случится. Всю дорогу домой я беспокоилась, что мне не удастся уместить обе книги плюс дневник под половицей. К полному удовлетворению они прекрасно уместились, как будто это место ожидало именно того, чтобы их туда положили.


22 июля 1941 г.

Трудно описать, как я чувствовала себя сегодня ночью. Я пишу это при свете фонаря в пещере, которую нашла сегодня после полудня. Никто не знает, где я, даже Кайл, и я боюсь идти домой. Дом более страшен для меня, чем что-либо, что может таиться в этой пещере.

Я проснулась сегодня рано со странным щекочущим чувством теплоты между ног, и когда я там потрогала, мои пальцы оказались покрыты кровью! Я выпрыгнула из постели и увидела круглое красное пятно на простыне, которое просочилось сквозь нее до матраца. Большое красное пятно было и сзади моей ночной сорочки. Я подумала, что умираю, что, возможно, у меня опухоль.

Я толкнула Кайла, чтобы он проснулся, рассказала ему о крови и показала пятно на ночной сорочке, а затем стала кричать. Я все время думала, что я умираю, умираю! Но внезапно мне пришла мысль о мрачном небытии смерти, и я ужаснулась. Кайл усадил меня и сказал мне, что я не умираю. Он сказал, что знает, что случилось со мной, и что это нормально. Я все еще с трудом могла этому поверить, потому что сидела, а кровь все сочилась в подложенную тряпку. Я надеялась, что он прав. Он сказал, что у меня «министрация» (Я не уверена в этом слове. Оно было не таким, и я не могла найти его в моем словаре). Он сказал, что это случается с каждой девушкой раз в месяц (!), что означает, что она может иметь ребенка. Он знает это из разговоров с Гетчем, у которого есть три старших сестры. Мне придется носить внизу тряпку в течение нескольких дней, пока кровотечение не прекратится. Кайл сказал, что он думал, что я об этом знаю, а я сказала, откуда я могла знать? Мама никогда не говорила мне о подобных вещах, а друзей у меня нет.