И вдруг некая мысль прошла в голове, некая догадка… столь страшная, что Марина невольно прижала руку ко рту, подавляя крик.

Жених с невестою… повенчаться… Да нет, не может быть, откуда она это взяла? Но, словно из дальней дали, уже долетел, заглушая доводы перепуганного рассудка, надтреснутый, дрожащий голосочек, и Марина услышала, словно наяву:

                   Вижу лес, чудный лес,

                   Где бродили мы с милым.

                   Обнимал он меня,

                   А потом вдруг исчез…

                   Ах, куда же он сгинул?

                   Я была, как цветочек, нежна.

                   Я осталась одна, ах, одна…

                   Мой любимый покинул меня

                   На закате далекого дня…

– О нет, о нет… – простонала Марина.

Но по всему выходило, что – да.

Марина с трудом подавила нелепое желание присесть в реверансе перед скелетом, который печально и жутко таращился на нее пустыми глазницами.

– Сэр Брайан, – пролепетала она, – это вы, сэр Брайан? Встретились ли вы с Урсулою?

Так вот где он был, несчастный, безвестно сгинувший жених! Кабы знала Урсула… Не знала! Сия каморка составляла какую-то особенную тайну замка, и непосвященные не имели о ней никакого представления. Если уж Урсула не знала, то, верно, не знал никто из ныне живущих. Вполне возможно, сэр Брайан попал сюда так же нечаянно, как сама Марина: что-то задел, какую-то панель, на что-то наступил, на какую-то плиту, – и оказался навеки отрезан от невесты, от счастья… от самой жизни! Судя по всему, за эти стены не может вырваться ни звука. Он, бедный, конечно кричал, пока голос его не превратился в стоны, а затем в последние хрипы умирающего. Он бился в эти непроницаемые стены, ощупал каждый дюйм, пытаясь вызвать к жизни секретный механизм, отпирающий дверь, но постепенно силы его иссякли, и он простерся на полу, не в силах шевельнуть даже пальцем. Солнце, ветер и капли дождя, проникающие сквозь недосягаемые щели в потолке, еще усиливали его мучения. И вот страдалец испустил дух, отчаянно желая смерти, которая положит конец его мукам, и в то же время пытаясь отдалить ее приход, ибо пока жив человек – жива надежда.

Никто не нашел его, и кабы не новая роковая случайность, участь его так и осталась бы навеки безвестною.

И вдруг Марине почудилось, будто чья-то недобрая ледяная рука стиснула ей сердце.

А ведь участь сэра Брайана по-прежнему останется безвестной. Как и участь той, которая нашла его… себе на погибель.

Он не смог выбраться отсюда – не сможет и она!

Марина закричала – и крик взвился к потолку, тоненькой, неслышной струйкою просочился сквозь щели, улетучился. Кричи, не кричи… Сэр Брайан кричал, но никто не услышал, хотя его искали изо всех сил. А ее-то никто не будет искать. Никто не узнает… никто не узнает, что она вернулась в замок. Никто и вообразить себе не сможет, что она нуждается в спасении!

Никогда?.. Никогда не выйти отсюда? Стереть пальцы о каменные плиты и убедиться в том, что обитель ужаса не открывается изнутри?! О нет…

Марина отпрянула от скелета, этого чудовищного свидетельства вековечного торжества Смерти, как вдруг новая волна жуткого, отвратительного смрада нахлынула на нее и заставила содрогнуться от мучительного позыва рвоты.

Запах гнили. Запах разложения и смерти.

Марина шагнула в угол, полускрытый тенью, и тут же, отпрянув, извергла содержимое своего нутра на каменный пол.

Там был труп… разлагающийся, ужасный труп женщины в грязном, изорванном коричневом платье из грубой ткани, какие носят монастырские послушницы, с распущенными, спутанными волосами, что были льна светлей. Черты лица сделались неразличимы под жуткой маскою, которую надела на нее смерть, но Марина успела отчетливо разглядеть жуткие раны у запястий – глубокие раны, из которых в изобилии натекла вокруг кровь, превратившаяся в черные, запекшиеся пятна.

Леди Элинор? Ох, нет… Марина никогда не видела эту страдалицу, однако мгновенно и безошибочно узнала ее.

Гвендолин. Гвендолин! Так вот о чем пыталась ей сказать Урсула…

* * *

Разум, еще не вполне осознавший неизбежность гибели, по-прежнему пытался делать то, чему был посвящен последнее время: расплетать венки чудовищных интриг, свитых Джессикой. И Марина словно бы воочию увидела, как несчастную леди Гвендолин Маккол, крепко связав и заткнув ей рот, волокут из башни в эту зловещую каморку, которой было суждено сделаться ее склепом; Джессика и Хьюго смотрят хладнокровно, а быть может, торжествующе, упиваясь сим кошмарным зрелищем, как Линкс вскрывает Гвендолин вены. И потом они ждут, ждут, пока жертва их не перестанет стонать, биться, пока вся жизнь не истечет из нее.

«Леди Джессике было так плохо, что пришлось вызвать доктора Линкса пустить ей кровь!» Как бы не так! Болезнь Джессики была выдумана лишь для отвода глаз, как, впрочем, и прочие ее поступки, а на самом деле ей был нужен предлог протащить Линкса в замок. Саймонс тогда находился в полном блеске своей неусыпной бдительности, однако же и он проглядел зловещее деяние, свершенное здесь.

Тайна смерти Гвендолин стала такой же тайной, как смерть сэра Брайана. Одна лишь Урсула не то подозревала что-то подобное, не то просто в ее полумертвом мозгу действительность смешалась с легендою, оттого она сказала наудачу про перерезанные вены леди Элинор – и, оказывается, дала точнейший ответ на вопрос Марины: «Где Гвендолин?»

Вот она, Гвендолин. Мертва, давно мертва. Но двоих ее убийц уже наказал Господь, а за третьей, надо надеяться, тоже черед не станет.

Марина вздрогнула.

Но если Джессика, Линкс и Хьюго убили здесь Гвендолин, а потом ушли, значит… значит, отсюда уйти возможно! Значит, выход есть!

Она до глубокой, почти неразличимой тьмы ощупывала каждый дюйм стен и пола, каждую впадинку, каждую шероховатинку и стерла до крови пальцы, пока не поняла: даже если этот выход и существует, она не сможет его найти.

У нее не было больше сил ни на что, только рухнуть в угол под стеной и опустить распухшие от слез веки. Конечно, можно было утешаться тем, что она продолжит поиски завтра, послезавтра, в любой из оставшихся у нее дней… если это было утешением! И последней мыслью перед тем, как Марина провалилась в пучину неодолимого, мертвого сна, было воспоминание о том, как Десмонд не смотрел на нее там, в лесу… словно не хотел видеть, словно ее вовсе не было на свете. Может быть, он чувствовал, что на ней уже поставила свое клеймо смерть?


Утро не принесло ничего нового, кроме открытия, что смерть Марины будет отсрочена, потому что у нее были сыр, и хлеб, и вода.

Сначала она принялась делить этот жалкий припас на дни, и даже распределила их на десять частей, но потом ужаснулась тому, что ей предстоит провести здесь целых десять дней, постепенно лишаясь рассудка от безнадежности. И, назло судьбе, Марина торопливо съела чуть не половину своего припаса и выпила чуть не половину воды. Она почувствовала себя разом и лучше, крепче, – и хуже, потому что муки голода ей, всегда очень любившей покушать, представлялись чем-то кошмарным. А жажда?!

И все-таки сегодня Марина с меньшим ужасом относилась к предстоящим мучениям, потому что вчера, отчаянно шарясь по камере, недалеко от трупа Гвендолин она наткнулась на маленький стальной ножичек с очень острым лезвием. Теперь Марина осознала: она вовсе не обречена на мучительную смерть от голода и жажды, ибо в ее власти в любой миг прервать эти мучения. Лезвие слегка проржавело там, где было запачкано кровью, но оставалось вполне убийственным. Несомненно, этим самым ножичком, имеющим какое-нибудь медицинское название, Линкс вскрыл вены страдалице Гвендолин.

Гвендолин погубила ее любовь к Алистеру, а Марину погубит ее любовь к Десмонду.

Что проку таиться от себя теперь, когда часы ее отмерены столь скупо? Все это время, до последнего мига, ею владело желание услышать за спиной гневный окрик Десмонда, почувствовать на плече тяжелую руку, взглянуть в эти незабываемые, единственные в мире глаза, в которых лед снова сменился бы пламенем страсти. Неведомо почему, Марина непрестанно ждала, что некая высшая сила осенит прозрением его холодный рассудок, зажжет любовью сердце, заставит осознать ту простую истину, которую давно постигла Марина: они созданы друг для друга, и разлука для них – смерть.

О нет, это лишь для нее – смерть…

А Десмонд так и не узнает! Можно не сомневаться, что он весьма скоро найдет утешение сердцу и телу. О, если б только раз его еще увидеть! Хотя бы при последнем издыхании… Еще раз шепнуть ему: «Люблю!» – пусть это даже будет ее последним словом!

– Господи, – прошептала она, воздев глаза к потолку. – Господи…

Она не могла продолжать: из глаз хлынули слезы, и тяжелые, рвущие грудь рыдания прервали молитву.

Но что это? Что за странные звуки несутся словно бы из-за стены?

Марина задержала дыхание. Тишина… Послышалось..? Нет, о господи, нет! Кто-то отчаянно скребется и мяукает!

Макбет!

Она упала на колени, замолотила кулаками по стене, однако лишь куски штукатурки и иссохшей глины, замуровывающей малое отверстие над самым полом, были ей наградой. Только ладонь можно было туда просунуть, и эта ладонь тотчас была горячо, шершаво облизана.

– Макбет, миленький! – навзрыд зарыдала Марина. – Спасибо тебе!

Она не осознавала, что говорит по-русски, но чудный кот, несомненно, все понял, потому что еще жарче принялся ласкаться к ней.

– Макбет, не уходи, не уходи, – шептала Марина, пытаясь свободной рукой расширить отверстие, но снова и снова натыкаясь на непробиваемую стену.

Неужто Господь был так скуп, что послал ей только утешение без надежды на спасение? Как ни умен Макбет, он всего лишь кот и ему все равно не удастся привести помощь…

И вдруг ее осенило. Приговаривая: «Макбет, Mакбетушко! Не уходи, голубчик!» (причем кот старательно мяукал в ответ, как бы убеждая Марину, что здесь он, здесь!), она рванула полоску от нижней юбки, ткнула ножичком, даже не почуяв боли, в безымянный палец и принялась выводить слова на тонкой батистовой полосе.