Марина думала и о капитане Вильямсе. С какой радости он вдруг заявился?! Черт принес, не иначе… черт и унес, потому что более в замок Вильямс не вернулся. Очевидно, успел все-таки на дилижанс, едущий в Брайтон. Вот кабы Десмонд не свалился с коня, он непременно встретился бы с Вильямсом и узнал, зачем тот приезжал.

Десмонд! О чем бы она ни думала, мысли все время кружились вокруг этого имени и возвращались к нему постоянно. Так человек, которого водит в лесу леший, ходит, ходит по тропинкам, каждый раз возвращаясь все к той же полянке, откуда начались его блуждания. Вот и она тоже никак не могла вырваться из этого замкнутого круга любви. Марина не произносила даже мысленно этого слова, не понимая, как можно влюбиться в человека, которого считала врагом. Она ведь ненавидела его! Или правду говорят, будто от ненависти до любви – один шаг? Нет, кажется, наоборот: от любви до ненависти. Какая, впрочем, разница! Неужто и впрямь существуют вековечные, неразрешимые чары в тех узах, которые налагаются на мужчину и женщину именем Божьим, даже если их союз – случайность? Но был ли случайным их с Десмондом союз? Ведь какая-то вышняя сила поставила его на пороге заметенной снегом баньки именно в ту роковую, предрождественскую минуту, когда Марина произносила заветные слова, вызывая из тьмы и света? Но любовь к Десмонду – гибель, потому что это напрасная, безответная любовь.

Марина поняла, что сейчас разрыдается, к изумлению Глэдис, которая шумно растапливала камин. Она принялась яростно тереть глаза кулаками, загоняя слезы внутрь и делая вид, будто только что проснулась от шума, поднятого горничной.

Глаэдис подала ей завтрак и продолжила свою суету у камина, топоча, как молодая кобылка в стойле.

Марина хмуро взглянула на нее:

– Небось с потолка внизу побелка сыплется. Топай потише!

– Ой, прошу прощения у вашей милости, – воскликнула Глэдис. – Просто-напросто я еще не привыкла к этим туфелькам… я ведь надела их в первый раз.

– Так у тебя новые туфли?! – оживилась Марина, как всегда оживляются женщины, когда речь заходит об обновке – безразлично, своей или чужой. – А ну, покажи!

Глэдис, которая уже нетерпеливо комкала передник, вмиг вздернула юбки, выставив тоненькие ножки, обтянутые полосатыми, домашней вязки чулками и обутые в отличные, можно даже сказать, нарядные кожаные, с пряжками туфельки на французском каблучке. Туфли были сшиты с необычайным изяществом, их носить пристало настоящей даме… каковой они, верно, и принадлежали прежде: приглядевшись, Марина обнаружила, что кожа на носках потерта, а на левой ноге каблучок скошен.

– Ну конечно, они вовсе не новые, – сказала и Глэдис. – Однако же мне бы отродясь и таких-то не нашивать, кабы не леди Джессика. Она, видите ли, частенько дарит служанкам туфли, потому что быстро их снашивает.

– Отчего же так? Ходит много?

– Не больше других, – пожала плечами Глэдис, выставляя ножку и оглядывая стоптанный каблучок. – Однако же все ее левые туфельки вот этак стоптаны: леди Джессика, известное дело, хромоножка.

– Да ну! – изумленно всплеснула руками Марина. – Быть того не может!

– Между нами говоря, мисс, коли уж пошел такой разговор, – сказала Глэдис, глядя на нее с тем видом превосходства, который свойственно принимать слугам, проведавшим о том, что господам неведомо, – между нами говоря, вы ведь вообще ничего и никого не замечаете, кроме…

Она осеклась и так рванула с кровати поднос с завтраком, что едва не вывалила на Марину недоеденные лепешки. Впрочем, та успела вцепиться в поднос с другой стороны и удержать его.

– Кроме?.. – повторила она.

Глэдис поджала губы, явно не намереваясь продолжать, и снова потянула поднос, однако Марина держала крепко.

– Кроме?.. Ну, говори! – молвила она тихо и, как ей показалось, совершенно спокойно, однако губы ее вдруг похолодели. Верно, Глэдис учуяла недоброе в этом спокойствии, потому что в голубеньких английских глазках заплескался страх, а сдобные щечки залились румянцем.

– Да я ничего не хотела сказать, мисс… – залепетала она, так и извиваясь, так и переминаясь, однако ей не удалось спастись от жгучего Марининого взгляда, и она все же выдохнула обреченно: – Кроме милорда, сэра Десмонда.

Марине от этого наглого – и такого правдивого! – обвинения невольно выпустила поднос. Глэдис схватила его и ринулась было прочь из комнаты, но вдруг оглянулась и сочувственно прошептала:

– Простите, что я осмелилась, мисс, однако же вы… вы так добры всегда, что мне хотелось вам как-нибудь помочь.

– А это так сильно заметно, да? – тихо спросила Марина, с трудом поднимая глаза.

Глэдис кивнула:

– Заметно, мисс. У нас давно девушки говорят: не диво, мол, что Агнесс волосы на себе от злости рвала, коли милорд в замок другую привез!

– Агнесс? – с брезгливым удивлением повторила Марина. – Однако же она, вроде бы не была милордом обижена?

– Да ведь, воротясь из своего путешествия, милорд к себе Агнесс ни разу не допустил! – воскликнула Глэдис. – Слухи ходят, что она чуть ли не вовсе голая по замку бегала, лишь бы его прельстить, и сама, без зова, являлась к нему в комнату, а он ее выставлял прочь. Оттого она и прицепилась к Хьюго! – Глаза Глэдис мстительно блеснули. – Вот Господь ее и наказал за распутство.

– Выставлял прочь?! – с трудом выговорила Марина. – Да нет, ты, верно, шутишь…

У нее захватило дыхание, счастье налетело подобно вихрю, закружило, лишило сил. Руки так затряслись, что она спрятала их под одеяло.

Десмонд… милый, ненаглядный ее супруг хранил ей верность! О Господи, спасибо тебе. Путы глупых недоразумений оплели двух людей, алчущих друг друга, и едва не разлучили их навеки. Но теперь все! Теперь все выяснилось! Ах, бедная Агнесс… как она, должно быть, ненавидела «русскую кузину»! Десмонд не изменял Марине! Теперь понятно, почему он с таким пылом набросился на нее в парке: изголодался по ней так же, как она по нему. Но конец несчастьям, недоразумениям, тоске!

Она была так счастлива в этот миг, что даже опасные тайны, клубившиеся вокруг Макколкастл, казались ей не стоящими внимания пустяками. Она сейчас же пойдет к Десмонду и скажет… скажет: «Довольно нам мучить друг друга! Зачем еще чего-то ждать? Я больше не могу таиться. Я люблю тебя. Я твоя, и готова всему миру сказать об этом – хоть сейчас. Мы можем подождать до 31 июля, чтобы объявить о своей любви, но ты должен знать, что я готова принадлежать тебе во всякий час и во всякую минуту, едва ты пожелаешь меня!»

Марина утерла глаза. Она и не замечала, что плачет, но это были слезы счастья.

– Ох, Глэдис, – всхлипнула она и засмеялась враз. – Не обращай внимания. Это ничего. Спасибо тебе за то, что ты сказала!

– Не за что благодарить меня, мисс, – решительно покачала головой Глэдис. – Не за что! Ах, если бы вы знали… если бы только знали!

Она махнула рукой и снова пошла к двери, но Марина выскочила из постели и преградила ей путь.

– Нет уж, погоди, не уходи! Договаривай! – грозно сверкнула она глазами, и Глэдис, брякнув поднос на столик, стиснула руки на груди.

– Зря вы допытываетесь, мисс, – шепнула она, глядя на Марину с жалостью. – Лучше вам и не знать ни о чем.

– O чем, ну?! – воскликнула Марина так яростно, что горничная сдалась:

– Беда в том, что вы опоздали, мисс. Милорд Десмонд – он, может быть, и имел на вас виды, да все это в прошлом. Его уже другая к рукам прибрала.

– Другая? – слабо шевельнула губами Марина. – Ты с ума, что ли, сошла?

– Не у меня, а у вас, мисс, верно, в уме помутилось, коли вы ну ровно ничего вокруг не видите! – вышла из себя Глэдис, от возмущения забыв о всяких приличиях. – Я вам еще когда говорила: леди Джессика не по себе дерево хочет срубить и на молодого лорда заглядывается. Вы меня на смех подняли, а теперь… а теперь… – Она замялась было, как бы не решаясь продолжать, но, не выдержав взгляда Марины, сунула руку в карман и вытащила листок бумаги, сложенный вчетверо. – А теперь поглядите-ка вот на это!

– Что это? – выдохнула Марина, глядя на листок с таким ужасом, словно он шипел и готов был ее укусить.

– Да ничего особенного, кроме как письмо леди Джессики к милорду, – буркнула Глэдис. – И, если я не спятила, это не простое письмо, а любовное!

Марина, забыв обо всем, вырвала из рук Глэдис письмо и развернула.

«Десмонд, после того, что случилось вчера, я больше не в силах таиться. Был миг, когда мне показалось, что злая участь Алистера настигла и тебя… и я поняла, что не переживу новой потери. Мне необходимо поговорить с тобой. Это очень важно… жизненно важно! Ты и не подозреваешь того, что я хочу тебе открыть. Сегодняшний вечер перевернет всю твою жизнь и, быть может, наконец освободит от той роковой слепоты, которая ведет тебя к гибели. Впрочем, писать очень долго. Я все скажу сама. Умоляю не искать со мной встречи днем, не мучить понапрасну, не выспрашивать, однако ровно в 10 часов вечера я буду ждать тебя в павильоне, в саду. Приходи. Джессика».

О да, этот листок был вполне невинен, но к нему прилагался другой, и когда Марина прочла его, она не поверила глазам.

Похоже было, что многолетняя сдержанность изменила Джессике. Чувства хлынули потоком и подчинили ее себе. Строчки плясали, буквы разъезжались: она явно не владела собой, когда писала:

«О Десмонд, мой Десмонд! Довольно нам мучить друг друга. Я всегда понимала тебя лучше, чем даже ты сам… поняла и теперь. И ты все понял. Да, я больше не могу таиться. Я люблю тебя и готова всему миру сказать об этом. Если ты захочешь, мы подождем приличного срока, чтобы объявить о своей любви, но ты должен знать, что я готова принадлежать тебе во всякий час, когда ты пожелаешь меня. Пусть это свершится сегодня. Я хочу сегодня стать твоей…»

Марина уронила листки. Она почти не дышала от боли. И почему-то самым мучительным было то, что Джессика каким-то непостижимым образом почти слово в слово повторила то, что Марина сказала бы Десмонду. Готова была сказать!