В заключение он рекомендовал банкиру молодого маламеда, из своих друзей, который сумел бы, почти играя, внушить ребенку правила Моисеева закона. Самуил ответил уклончиво, но вопрос, поднятый этим разговором, озадачил его. Он спрашивал себя, имеет ли он право теперь, когда отказался от мщения, воспитывать похищенного ребенка в религии, еще более отделяющей его от родителей, которых он его лишил, в той религии, от которой впоследствии ребенок должен будет отказаться? Честно ли увеличивать душевную смуту ребенка еще новым религиозным вопросом? И, в связи с первым, другой вопрос, не менее тяжелый, возник в его уме. Коль скоро тайна обнаружится, ему возвратят отверженного им сына, как тогда этот сын, воспитанный в христианстве и уже способный, быть может, судить, как будет он относиться к отцу, чуждому для него по вере, которую его научили презирать.

– Нет! – говорил себе Самуил. – Раз я отказался от мщения, то должен, по мере сил, исправить сделанное мною зло, возвратить христианскому ребенку религию его родителей и, насколько возможно, заполнить пропасть, отделяющую меня от отверженного сына. То, что ранее я хотел сделать для любимой женщины, то теперь я должен сделать как первое проявление моего раскаяния. Я пойду к отцу фон-Роте и попрошу его окрестить меня и ребенка.

Последствием этого решения были переговоры с гувернанткой маленького Самуила и приказание обучить его христианским молитвам и жизнеописанию Спасителя.

За последние годы Самуил очень редко виделся с фон-Роте, но сохранил с ним дружеские отношения и исправно выплачивал пенсию для бедных.

Священник приветливо принял банкира, а когда узнал, что Самуил хочет принять христианство, лицо его просияло.

– Ах, сын мой! Я предчувствовал, что Господь Бог дарует мне эту милость! – воскликнул он со слезами на глазах.

– Не радуйтесь, отец мой, моему обращению, пока не выслушаете первую исповедь. Хотя я хочу исповедоваться ранее моего крещения, но надеюсь, что вы сохраните мое признание и не нарушите тайны, к чему обязывает вас ваш сан. К тому же вы, вероятно, не одобрите побудительную причину, которой я обязан моим возвращением к вере в Бога, в бессмертие души. Впрочем, судите сами.

И в коротких словах он сообщил ему о всех странных явлениях и подавляющих доказательствах, победивших его неверие.

– Вы ошибаетесь, сын мой, – сказал старый пастор, – я не осуждаю эти убеждения, которые называют новыми, хотя они стары как мир. Библия и Евангелие говорят нам о фактах подобных тем, которые вы видели, как, например, явление духа Самуила Саулу у Аэндорской волшебницы и огненная рука, начертавшая приговор Валтасару на стене его собственного дворца. А видение пророков, явление ангела и святых разве не доказывают существование невидимых существ, добрых и злых? Я сам, сын мой, имел доказательства загробных сношений и хотя не могу говорить все о моем мнении об этом предмете, но вам скажу то, что думаю, и не могу отнестись неодобрительно к силе, спасшей вас от погибели.

Три недели спустя после этого разговора отец Мартин объявил своего неофита достаточно подготовленным и на следующее воскресенье назначил крещение. Самуил снова заявил ему о желании открыть ему свою душу до совершения церемонии и просил его назначить день для тайной беседы.

– Сегодня же я могу быть у вас, дитя мое, и будьте уверены, что, какие бы сердечные раны вы ни открыли, тайна их умрет со мной.

Вечером Самуил пошел в комнаты, некогда предназначенные для Валерии и чудесным образом уцелевшие от пожара. Следы разрушения давно исчезли, дом, снова отстроенный и заново отделанный, принял свой обычный вид, только распределение комнат подверглось окончательному изменению. Контора и все отделения банка занимали прежнюю квартиру Самуила, а сам он поместился в первом этаже, и кабинет снова занял свое место около таинственных комнат, постоянно, впрочем, закрытых; видимо, избегая воспоминаний, он не входил в них уже более года. Но в этот день ему казалось, что единственным возможным местом для его тяжелого признания были комнаты, предназначенные когда-то той, которая разбила его судьбу.

В будуаре, обитом голубым бархатом с серебром, на мольберте завернутый в занавес во всю высоту стоял портрет. Самуил зажег свечи двух канделябров, стоявших на камине, передвинул мольберт к свету и открыл портрет. Валерия, как живая, предстала его глазам, такая, какой он видел ее в ту незабываемую минуту: в белом воздушном платье, с пучком цветов на коленях, с васильками в пепельных волосах, радостно ему улыбающаяся.

Глубокий вздох вырвался из его груди.

– И ты тоже теперь не такая, какой была прежде, – прошептал он. – Где то выражение простодушного доверия и спокойной чистоты, которое отражалось в твоих синих глазах? Жизнь и страсти стерли его. Но какое преступление могла ты совершить, если муж тебя бросил? Ужели ты изменила Раулю так же, как прежде отказалась от меня и забыла? Какая гроза пронеслась над твоей головкой? Что сделало из тебя ту тень прежней Валерии, которую я вчера встретил?

Накануне экипаж его встретился с коляской, в которой он увидел Валерию до того изменившуюся, что он положительно не верил своим глазам. Глубокая печаль туманила ее лицо, глаза смотрели мрачно и сурово, горькая складка легла вокруг ее рта, который, бывало, так весело улыбался. Она тоже узнала его, но тотчас же враждебно отвернулась и закрылась зонтиком. Лицо Самуила вспыхнуло при воспоминании об этом проявлении враждебного чувства. Он порывисто задернул занавес, повернулся и, взяв один канделябр, отнес его в свою прежнюю спальню. Там он поставил его на стол, придвинул два кресла и, сняв с алькова распятие из слоновой кости, положил его на Евангелие. Едва окончил он эти приготовления, как легкий стук в дверь возвестил о приходе священника.

– Какой кокетливый уголок устроили вы себе, мой милый друг. Это гнездышко хорошенькой женщины! – сказал тот улыбаясь.

– Эти комнаты предназначались не для меня, а для моей бывшей невесты, теперь княгини Валерии Орохай, – ответил Самуил, пододвигая кресло своему посетителю. – Движимый своей безумной и неизлечимой любовью, я храню воспоминание о мимолетной любви. Здесь, где я надеялся жить счастливо с женщиной, которая, так сказать, толкнула меня на путь зла, я хочу, отец Мартин, открыть вам свою душу. Перед этим символом Искупления, веру которого принимаю, – он положил руку на крест, – я надеюсь на Его милосердие и прощение, хочу исповедовать свои грехи.

– Говорите, сын мой, – сказал священник, осеняя себя крестным знамением. – Милосердие Божье бесконечно, и нет такого преступления, которого не искупило бы раскаяние.

Самуил облокотился и с минуту сидел, закрыв лицо руками. Победив эту минуту слабости, он поднял голову и тихим голосом, ничего не пропуская, описал духовнику свою жизнь: историю своей любви к Валерии, муки ревности, которые он вынес до и после замужества, собственное свое супружество, а затем рассказал, как Рауль нанес ему незаслуженно оскорбление на балу барона Кирхберга, чем поднял в его душе бешеную и дикую жажду мщения. После того Самуил признался, какой дьявольский замысел внушила ему одновременная беременность обеих молодых женщин, как он подменил детей с твердым намерением воспитать сына князя как настоящего еврея-ростовщика и сделать из него «отверженного», наделенного всеми теми недостатками, которые незаслуженно приписывали ему самому. Нисколько и ни в чем себя не оправдывая, он рассказал, как Руфь сделалась любовницей Рауля, как, несмотря на положение виновной, он безжалостно приговорил ее к смерти, и как Руфь вызвала пожар, чтобы прикрыть им свое бегство и кражу бриллиантов.

Все более и более волнуясь этими воспоминаниями, он описал свою несчастную жизнь и ее пустоту, так как самый план мщения был разрушен той страшной любовью, которую он почувствовал к украденному ребенку, свое намерение самоубийством избежать ответственности перед людьми и некоторое утешение, которое находил в убеждении, что за пределами земной жизни нет ничего.

– И в то время, – заключил банкир, – когда я был убежден, что человек не что иное, как материя, голос моего умершего отца доказал мне существование жизни за гробом. И вот, отец Мартин, чтобы загладить хотя бы часть этого зла, которое совершил, я делаюсь христианином, возвращаю похищенному ребенку его родителей и сам не буду разделен с моим сыном различным вероисповеданием. Примет ли Бог мое раскаяние и в решительный момент дарует ли мне силу победить искушение посягнуть на свою жизнь? Это покажет будущее!..

Он замолчал и поник головой.

С ужасом, изумлением и участием выслушал священник длинный рассказ банкира.

– Ужасные бездны раскрывают разнузданные страсти в душе человека, вы это испытали, сын мой. В ослеплении вашем вы пожертвовали жажде мщения невинное создание, которому дали жизнь. Какая будущность ожидала несчастного ребенка, если бы тайну обнаружили, а вы привели в исполнение ваше злостное намерение и сделали бы его вдвойне сиротой? Нет-нет, не хочу и думать, что вы усугубите тяжесть вашего преступления. Оно уже дало весьма печальные плоды и заставило бедную Валерию жестоко поплатиться за измену вам. Да, сын мой, я должен вам сказать, что давно затаенная ревность бушевала в сердце князя, случай заставил его заметить удивительное сходство между вами и тем, кого он считал своим ребенком, но в котором нет ни одной черты его мнимых родителей. Тогда он заподозрил Валерию в измене и, к завершению несчастья, нашел в медальоне, который всегда носила молодая княгиня, ваш портрет, спрятанный под его портретом. После этого видного доказательства князь заявил старому графу и Рудольфу, что жена ему изменила и покрыла его именем прелюбодеяние. Он покинул ее. Лишь просьба умершей матери удержала его от скандального процесса. Родные княгини до сих пор считают ее виновной, и я сам не мог додуматься до настоящего решения загадки.

Самуил вскочил с кресла бледный и потрясенный.

– О, несчастная! Помимо своей воли я мстил тебе, и так жестоко! – воскликнул он, обхватив руками голову. – Мое преступление наложило пятно на честь женщины? Нет, этого я не желал!..