Лунный свет мало-помалу делался менее ярким, побледнели и звезды, словно спрятались во тьму неба.

Близился рассвет, бриз уже тянул с моря, унося с собой застоявшийся тяжелый воздух из зарослей тропических растений, которые возвышались по обеим сторонам тропы, словно зеленые скалы.

Но вот джунгли остались позади, и путники выбрались на плантации, принадлежащие отцу Грэйнии.

Даже при все более тускнеющем лунном свете она видела, насколько все пришло в запустение. И тут же заметила себе, что излишне придирчива.

Грэйния чувствовала теперь запах мускатного ореха, корицы и чеснока, а также тимьяна, который, как ей помнилось, всегда продавался в пучках вместе с чесноком.

Ей казалось, что она распознала и запах семян тонка2; эту культуру отец выращивал, потому что она была не слишком трудоемкой.

«Пряности с островов», — с улыбкой подумала Грэйния, разобрав и запах красного стручкового перца пименто, который Эйб показал ей, когда она была еще совсем маленькой; этот перец как бы вобрал в себя ароматы корицы, мускатного ореха и гвоздики, потому ему и дали такое название: «все пряности».

Занялась заря, небо стало прозрачным, и Грэйния разглядела на его фоне крышу своего дома.

— Вот он, Эйб! — с внезапным воодушевлением воскликнула она.

— Да, леди. Но вы не обижайтесь, он пыльный. Женщины скоро все уберут.

— Да, конечно, — согласилась Грэйния.

Но она поняла, что отец вообще не собирался отвезти ее домой. Он имел в виду, что они оба останутся в доме у Родерика Мэйгрина, и если бы не восстание, она, Грэйния, без всякого сомнения, была бы немедленно выдана замуж, что бы она ни говорила и как бы ни протестовала.

— Я не могу выйти за него замуж! — еле слышно прошептала она.

И подумала, что, если отец вернется домой один, она постарается объяснить ему, почему этот брак для нее невозможен, постарается, чтобы он понял ее.

Разумеется, было бы проще разговаривать с отцом в отсутствие отвратительного, краснорожего Родерика Мэйгрина, который спаивает отца.

Грэйния обратилась к матери с молитвой о помощи, уверяя себя, что мама спасет ее… только непонятно, как она это сделает.

Они подъехали уже достаточно близко к дому, и было видно, что окна закрыты ставнями, а кусты подобрались куда ближе к зданию, чем в прошедшие годы.

Дом вдруг напомнил Грейнии замок Спящей Красавицы. Ветки бугенвиллии устилали ступеньки лестницы на веранду, поднялись эти ветки и на крышу; повсюду виднелись бледно-желтые гроздья акации и цветки лианы, называемой «золотая чаша».

Все было красиво, но как-то нереально, и Грэйния вдруг подумала на мгновение, что видит сон. Проснется — и ничего вокруг нет.

Затем она принудила себя заговорить голосом, который, как она надеялась, звучал буднично:

— Поставь лошадей в конюшню, Эйб, и дай мне ключ от дома, если он у тебя есть.

— Есть ключ от задней двери, леди.

— Ну что ж, войду с черного входа, — улыбнулась Грэйния, — и начну открывать ставни. Там, наверное, все пахнет сыростью оттого, что долго было закрыто.

Она не добавила, что по стенам, конечно, бегают ящерицы, а если в крыше где-нибудь есть дыра, то и птицы гнездятся по углам.

Надеялась только, что птицы не испачкали вещи, которые особенно ценила мать, — прежде всего мебель, привезенную из Англии.

Были там и другие ценности. Мать собирала свои сокровища годами, иногда покупая их у плантаторов, возвращающихся на родину, а иногда получая в подарок от друзей в Сент-Джорджесе или в других местах на острове.

Конюшня позади дома почти полностью скрылась в зарослях бугенвиллии, и Эйбу пришлось пробираться к входу, раздвигая ветки.

Грэйния спешилась, предоставив Эйбу расседлать лошадь, на которой она ехала, и отвязать чемоданы и корзину с двух других.

Она полагала, что рабы вскоре проснутся и кто-нибудь поможет Эйбу, но самой ей, прежде всего, хотелось попасть в дом.

Она поднялась по ступенькам к задней двери; ступеньки нуждались в починке, а дверь выглядела совсем обветшалой, краска с нее облупилась от жары.

Ключ легко повернулся в замочной скважине, Грэйния толкнула дверь и вошла. Как она и ожидала, в доме пахло сыростью, но не так уж сильно.

Грэйния прошла по коридору мимо большой кухни, которую мать всегда требовала содержать в идеальной чистоте, потом вышла в холл.

В доме было вовсе не так пыльно, как можно было ожидать, хотя в полутьме всего не разглядишь.

Она отворила дверь в гостиную. К ее удивлению, диваны не были накрыты полотняными чехлами, занавески раздвинуты, а ставни не заперты.

Грэйния подумала, что об этой комнате Эйб мог бы позаботиться и получше.

Впрочем, на первый взгляд ничто не внушало особых опасений, хоть пока что было трудно приглядеться ко всем мелочам.

Грэйния машинально поправила подушку на одном из кресел, потом решила, что прежде чем открывать ставни, не мешало бы переодеться.

Воздух уже заметно нагревался; довольно скоро сшитая из плотного материала амазонка покажется неприятно тяжелой, да и у муслиновой блузки длинные рукава.

Грэйния подумала, что ни одно из ее собственных старых платьев не придется ей впору, но можно будет найти что-нибудь подходящее в гардеробе у матери.

Когда они уезжали в Лондон, графиня не взяла с собой ни одного из своих легких ситцевых платьев: в Лондоне их вряд ли можно было бы носить, к тому же они вышли из моды.

«Надену одно из маминых платьев, — решила Грэйния. — А потом начну наводить порядок, чтобы дом выглядел как прежде».

Из гостиной она поднялась по изысканно красивой закругленной лестнице на площадку, куда выходила дверь центральной комнаты, отделанной специально для ее матери.

Ребенком Грэйния по утрам, прежде всего, устремлялась в эту комнату, едва только цветная служанка, которая ухаживала за ней, успевала ее одеть.

Мать полусидела в постели, откинувшись на отделанные кружевом подушки с прошвами, в которые были продеты ленты под цвет ее ночной рубашки.

— Ты такая красивая в постели, мама, что можешь пойти на бал, — сказала однажды Грэйния.

— Я хочу выглядеть красивой для твоего папы, — ответила на это мать. — Он очень красивый мужчина, дорогая моя, и ему нравится, когда его жена тоже красива и следит за собой. Ты должна запомнить это.

Грэйния запомнила и знала, что отец очень гордится ею, когда берет с собой в Сент-Джорджес и его друзья ей говорят комплименты и утверждают, что когда она вырастет, то станет первой красавицей на острове.

Грэйния в мыслях всегда связывала отца со всем красивым и теперь спрашивала себя, как он может одобрять ее брак с человеком уродливым и внешне и внутренне.

Она открыла дверь спальни и еще раз удивилась тому, что ставни на больших окнах, занимающих всю стену, открыты.

Она увидела за окнами пальмы на фоне неба, сиявшего золотом.

В комнате стоял аромат, навсегда связанный у нее с матерью, — нежный запах жасмина, белые звездочки которого распускались в саду круглый год.

Графиня сама извлекала из растений эссенцию для своих духов; Грэйния так живо представила себе мать, что инстинктивно посмотрела в сторону кровати, словно ожидая увидеть откинувшуюся на подушки знакомую фигуру.

Но тут она замерла, будто приросла к месту, широко раскрыв глаза и не веря им.

Вовсе не ее мать, а незнакомый мужчина лежал в кровати, откинувшись на белые подушки.

На секунду она подумала, что это просто игра воображения. Потом, как будто стало светлее, она совершенно ясно и безошибочно увидела голову мужчины на материнской подушке.

Постояла немного в сомнении: уходить или оставаться.

Но мужчина, казалось, даже во сне ощутил ее присутствие: он пошевелился и открыл глаза. Некоторое время он и Грэйния молча смотрели друг на друга.

Мужчина был хорош собой — пожалуй, его можно было бы назвать красивым.

Темные волосы откинуты назад с широкого лба, черты чисто выбритого лица правильны и четки, темные глаза несколько секунд глядели на Грэйнию сонно и с недоумением.

Потом их выражение изменилось — в них промелькнула искорка узнавания, а на губах появилась улыбка.

— Кто вы такой? Что вы здесь делаете? — спросила Грэйния.

— Прошу прощения, мадемуазель, — ответил мужчина, усаживаясь на постели с подушками за спиной, — но у меня нет причины спрашивать, кто вы такая, поскольку ваше изображение висит на стене прямо передо мной.

Почти бессознательно Грэйния повернула голову в ту сторону, где прямо напротив кровати над комодом висел портрет матери, написанный в тот год, когда она вышла замуж, еще до отъезда на Гренаду.

— Это изображение моей матери, — сказала Грэйния. — Что вы здесь делаете?

Проговорив эти слова, она вдруг сообразила, что, судя по выговору, перед ней вовсе не англичанин. Грэйния даже задохнулась от волнения.

— Вы француз! — воскликнула она.

— Да, мадемуазель, я француз, — признал незнакомец. — Я готов принести извинения в том, что занял комнату вашей матушки, но дом был пуст.

— Я знаю, — возразила Грэйния. — Но вы… не имеете права! Это вторжение с вашей стороны. И я не понимаю…

Но тут она умолкла и набрала побольше воздуха в грудь, прежде чем решилась сказать:

— Мне думается, я уже слышала о вас. Мужчина сделал легкое движение рукой.

— Вынужден признаться, что пользуюсь скорее дурной, нежели доброй славой, — произнес он. — Бофор — к вашим услугам!

— Пират!

— Вот именно, мадемуазель! И глубоко сокрушенный пират, если его присутствие причиняет вам беспокойство.

— Разумеется, причиняет! — отрезала Грэйния. — Как я уже говорила, вы не имели права на вторжение только потому, что нас не было дома.

— Мне было известно, что дом пустует, и позволю себе добавить, что никто не ожидал вашего приезда сюда после возвращения на Гренаду.

Последовало молчание. Потом Грэйния произнесла задумчиво:

— Из ваших слов следует, что вы… знали о моем возвращении на остров.