Все эти мальчики приходились друг другу братьями — плоть от моей плоти, братья родные и единоутробные. Знала, что приговор должен быть подписан, но понимала, что Эдуард так же неспособен его подписать, как я — оторвать малютку Джорджа от груди и вышибить ему мозги.

Меня не было, когда госпожа Сесили Невилл, прибыв из замка Байярд, опустилась на колени перед Эдуардом, своим первенцем, чтобы молить его пощадить жизнь другого своего сына. Но она первая из всех женщин, сделавшая Эдуарда таким, каким он был.

Все, чего она добилась, это обещания, что Джордж Кларенс может быть казнен тайно и тем способом, какой выберет сам.

Я невольно представила себя на месте этой женщины.

«Господи! — молилась я. — Защити моих сыновей от подобных врагов, а меня — от необходимости выбирать между ними, от необходимости принять сторону одного из них».

Я утешила себя тем, что мой сын Ричард Грэй не имеет ни малейшего желания взваливать на себя тяжесть долга и власти, которая досталась его брату Томасу вместе с титулом маркиза. Да у него и не было способности к подобным делам, и Эдуард знал это: хоть он и не говорил ничего такого вслух, но предложил Ричарду неплохую замену. Ричард распутничал и пил, и хотя я горевала, слыша об этом, он вырос при дворе и научился занятиям придворных, а я, занятая управлением домашним хозяйством, не могла ничего изменить.

Но как же мои маленькие мальчики? Дикон? Вырастет ли он, ненавидя своего брата Неда, будущего короля, как Джордж Кларенс ненавидел Эдуарда? Потребует ли он больше богатств и власти, хотя их и не заслужил? Прибегнет ли, наконец, к предательству?

Дикон навестил брата в Ладлоу, а Нед приезжал в Лондон: когда Эдуард отправился во Францию, Нед был здесь много месяцев как Хранитель королевства. Но мои младшие мальчики не могли иметь общего детства, какое было у Томаса и Ричарда Грэев в Астли, какое некогда было у Эдуарда и Эдмунда, росших вместе в Ладлоу.

Не только разница в возрасте, но и обучение будущего короля стояли между ними.

Наконец-то несколько месяцев назад я повидалась с Недом в Ладлоу. Я не взяла с собой Дикона, как собиралась сделать, потому что он заболел. Мне было жаль, что я не смогла его взять.

Нед опустился передо мной на колени, я подняла его и увидела, какой он рослый для своих восьми лет. Волосы его были цвета бледного золота, лицо немного похудело и загорело из-за рыцарских упражнений, которыми он занимался длинными жаркими днями. Нед с гордостью показал мне свои навыки у тренировочного столба, а когда я спросила, как проходят его занятия, он был еще более горд своими переводами Горация. По моей просьбе он прочитал несколько фраз, и хотя раз или два запинался, но не из-за незнания, а из-за застенчивости.

Энтони улыбнулся: он знал причину моей снисходительности.

В течение четырех дней мы сидели на собраниях Совета принца, выслушивали прошения и давали пир в честь тех людей, которые этого заслужили, и некоторых, которые этого не заслужили.

Когда я увидела, как Нед сидит во главе стола Совета, сердце мое перевернулось.

Он внимательно слушал, как мы обсуждаем дарование рыночных грамот, донесение из Ирландии, дело двух приходов, которые не чинили свои мосты, и полномочия oyer et terminer.

Невинный человек был убит теми, кто охотился за изгоями, по слухам, совершившими убийство. Ходили разговоры, что смерть эта была не случайной ошибкой, а частью междоусобиц, длившихся со времен Глендура.[99]

Такие дела подпитывали беспорядки, с ними следовало покончить.

Когда вдова встала на колени и воззвала о помощи, прося, чтобы зять вернул ей единственную корову, Нед выслушал ее не с отцовскими шуточками и сердечными словами, но с серьезной вежливостью, воспитанной в нем Энтони. Когда вдова добралась до конца своего рассказа, он поднял ее и поблагодарил.

— Миссис Гриффин, вас рассудят по справедливости, — заботливо сказал он. — Секретарь моего Совета проследит за этим. А теперь ступайте с ним, и даю вам слово, что все будет хорошо.

На пятый день Энтони объявил, что будет праздник.

Сокольничий и уличный торговец были посажены верхом так же, как тяжеловооруженные всадники и остальные, ведь мы должны были добраться до места назначения к полудню.

— Из-за недостатка церемониальное™ вы не пострадаете от нехватки уважения, — сказал Энтони. — И Неду пойдет на пользу, если он увидит, что даже его царственная мать не нуждается в поклонении.

Мы выехали из ворот замка и, чтобы переправиться через реку, обогнули Динхам.

Когда прикрывавшие нас стены остались позади и мы начали выбирать путь, спускаясь вниз по склону холма, нас стал обдувать ветер, и два ястреба забили крыльями и закричали.

— Ты помнишь мою Джуно? — спросил Энтони.

— Я думала, ты умрешь от восхищения ею.

— Кто такая Джуно, сир? — обернулся Нед.

— Ястреб, которого я держал, когда был чуть постарше тебя. Ястреб-тетеревятник. Когда ты подрастешь и руки твои станут сильнее, ты тоже сможешь завести такую птицу.

Это напомнило мне о маленьком поручении Эдуарда.

— Брат, здесь есть достаточно открытые места, чтобы охотиться с соколами? Король хочет подарить Неду птицу и пошлет своего человека, когда в Валкенсваарде[100] снова будет ярмарка, чтобы ее купить.

Мы рысью проехали через мост, за которым тропа вилась по утесам, их вершины густо поросли лесом.

— Сын, — повернулась я к Неду, — для тебя будет счастьем или разочарованием иметь сокола, которого ты сможешь отпустить в полет только через полдня езды верхом?

Нед, казалось, не сразу нашел слова для ответа.

— Мадам, — наконец сказал он, — я благодарен моему царственному отцу за такую идею, но я… я не так сильно увлекаюсь охотой, как мои братья.

Я уставилась на Неда, и он, словно прочитав мои мысли, взглянул на Энтони и сказал:

— Конечно, я научился тому, что должен знать об охоте. Но…

В другое время я бы продолжила расспросы, но голос Неда звучал надломленно, а я ни за что на свете не хотела испортить наш праздник. Я продолжила путь, а когда тропа достигла ровной земли, пустила лошадь галопом. Нед с готовностью последовал за мной, и мы поехали через лес колено к колену, в то время как остальные держались позади.


То было счастливое время, и весь следующий год, перед тем как уснуть, я все чаще и чаще вспоминала те дни.

Предательство Кларенса было бесспорным: он даже пытался обвинить мою мать в черной магии. И все-таки Эдуард не подписывал приговора.

Когда настал канун Крещения, весь мир как будто был сделан изо льда. Хотя в очаге высоко громоздились и горели огромные бревна, это все равно не могло смягчить резкого холода, который нас пробирал, и процессия на Сретение была сущим наказанием.

На вторую неделю Великого поста лорды, желая тепла хороших угольных очагов, которые не могли быть зажжены, пока они занимаются делами парламента, подали петицию, чтобы вынесенный ими приговор был приведен в исполнение.

Было уже поздно, осталось позади повечерие, и после сурового, по-прежнему морозного дня крепчал ветер.

Я отпустила секретаря и отправилась в свои покои. Я слишком устала, чтобы, как обычно, сплетничать со служанками и придворными дамами, с которыми мы обсуждали минувший день и готовились ко сну. Я подумала, что возьму новую работу Энтони «Нравоучительные пословицы Кристины», чтобы почитать, пока они трудятся, но не могла сказать, о чем читаю. Я встала, позволив дамам выполнять свою работу, и они, услышав, что я молчу, тоже держались тихо. Они поворачивали меня то туда, то сюда, распуская шнуровки, расстегивая пряжки, вынимая булавки из моих волос, расстегивая мой корсаж, развязывая подвязки, снимая с меня чулки, — и все это с должными поклонами и опусканием на колени.

Когда я осталась лишь в рубашке и чепце, меня закутали в самый толстый из моих ночных халатов — из вельвета и норки, с капюшоном, но все равно из-за сквозняков мне пришлось накинуть в придачу шаль.

Я села, и мне вымыли руки: всего минут пять назад я видела, что вода в их кувшинах исходит паром, однако теперь она была почти холодной. Мне почистили зубы и сняли с меня капюшон, чтобы расчесать завитки волос.

Потом Маргарита начала заплетать их — прядка вправо, прядка влево, прядка вправо, прядка влево, — тихо шипя сквозь зубы, чтобы никто, кроме меня, не мог этого услышать, словно помощник конюха, ухаживающий за лошадью. Ее пальцы бежали вниз, вдоль моей спины, и, когда она добралась до поясницы, я, как всегда, встала, чтобы она могла дотянуться до конца косы, не ложась на холодный пол.

Мы не поскупились на молитвы, хотя я надеялась, Спаситель простит, что я читала их так быстро, ведь холод, пробиравший нас до костей, был достаточным наказанием за подобную поспешность.

Когда мне согрели постель и уложили, забрали мой ночной халат и опустили полог кровати, я отпустила всех, кроме Маргариты.

Я лежала на подушках, под тяжелой грудой мехов и одеял, и все равно до меня добирались сквозняки.

Маргарита подрезала фитиль лампы, которая всю ночь горела на каминной полке, забралась в постель рядом со мной, и вскоре по тому, как она расслабилась, я поняла, что она спит.

Но как часто случалось в последнее время, я слишком устала, чтобы спать. Ноющая боль дня и мои годы пришли, и ушли, и снова пришли. Непрошеные мысли донимали меня, как крошечные сквознячки, которые покалывали мое лицо, словно острыми иголками. Я свернулась под покрывалами калачиком, но поняла, что не могу дышать.

Я должна написать соседу в поместье Барнвуд, сэру Уильяму Стонору, — его видели охотящимся на моих землях. Но он хороший человек и сосед, которого не следует сердить настолько, чтобы он отрекся от вассальной верности. Мэл написала, что ей задерживают выплату пенсии, значит ли это, что остальным задерживают тоже? Я должна это выяснить.