Впереди воздух все еще густ от жара, поднимающегося над дорогой, хотя солнце уже стоит низко, высекая желтые алмазы из вод реки Эйр. Нагруженная сеном повозка, покачиваясь, пересекает мост — она идет нам навстречу, и мой эскорт оттягивается в сторону дороги, чтобы повозка могла освободить мост, прежде чем мы двинемся дальше.

Рядом стоит молельня, наполовину нависшая над водой: когда колокола начинают звонить, я припоминаю, что это часовня.

Я перехватываю взгляд Андерсона, тот качает головой. Как хороший командир, он знает, о чем думает его пленник, едва только мысль мелькает у того в голове. Я не могу так легко сдаться.

— Вы отказываете мне в возможности помолиться за свою душу?

— День катится к закату, мой господин. Когда мы доберемся до Понтефракта, у вас будет достаточно времени для молитв.

Но пока мы не можем пересечь мост, и эскорт позади нас колеблется.

— Для Бога никогда не бывает достаточно времени, — улыбаюсь я Андерсону. — Сэр Джон, мы рыцари, вы и я, люди, верящие, что на поклонении Богу держится Земля. И мы должны с уважением относиться к такому поклонению. Я взываю к вашему рыцарству. Даруйте мне последнюю молитву, которую я могу вознести в этой жизни, не будучи узником.

Но все-таки он колеблется.

— Я и не помышляю о бегстве, я только ищу спасения души. Даю вам честное слово.

Наконец Андерсон кивает.

Дверные петли часовни просят масла, а внутри пахнет речной водой не меньше, чем ладаном.

Андерсон и трое его людей окружают меня, другие остаются снаружи, их лошади и наши, поводья которых они держат, дремлют на солнце.

Четыре священника и четыре мальчика.

— Aperi, Domine, os meum ad benedicendum nomen sanctum tuum… — нараспев произносят они.

«Господи, отверзи уста мои для благословения святому имени Твоему…»

Когда мы входим, один из мальчиков оборачивается, разинув рот в мирском изумлении. Его набожный товарищ толкает его, призывая к порядку, но при звоне шпор клирики тоже поворачивают головы.

— …munda quoque cor meum ab omnibus vanis… — нараспев продолжают они, голоса их колеблются от легкого страха.

Андерсон поднимает обе руки так, чтобы клирики их видели, потом крестится, а я преклоняю колени.

— …perversis et alienis cogitationibus.

Два человека остаются стоять у двери, и пение становится ровнее.

«Омой также сердце мое от всех пустых, дурных и иных помышлений».

Я шагаю вперед один и чувствую, как душа моя оказывается в плену этих слов, чтобы тоже произносить их. Я преклоняю колено, опустив голову, прижав ладонь к груди.

— Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in bora mortis nostrae.

«Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных, ныне и в час нашей смерти».[86]


«Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных, ныне и в час нашей смерти».

Мы так горячо молимся, чтобы узнать этот час: величайший страх человека — умереть неотпетым, не заключив мира с другими людьми, не вымолив милости у Бога.

Но когда мы повернули от Линна на север и нашли наконец причал в Йоркшире, нам больше всего не хватало не войск, а удачи, ведь здесь была земля Невилла, а не Эдуарда.

— С каких это пор мой родной брат Джордж Кларенс оказался таким ренегатом? — поинтересовался Эдуард. — Уорик спелся с Маргаритой, и нам остается только потерпеть неудачу в попытке склонить людей на свою сторону, чтобы Ланкастер победил.

Потом мы проскользнули мимо Понтефракта по дороге, идущей на юг. Если бы брат Уорика Монтегю решил бросить нам вызов, с нами было бы покончено.

Позже я сидел один у огня в доме, который мы заняли рядом с Уэйкфилдом, пока из города не явился Луи. Он был высоким для гасконца, сильным и широкоплечим, с блестящими черными глазами. И все-таки я не знал другого человека, который умел бы становиться таким незаметным. Примостившись в углу питейного заведения, Луи пару часов прихлебывал из единственной кружки, проронив за это время всего несколько слов — и те с местным выговором — и слушая беспечные разговоры людей, которым выпивка развязала языки, разговоры, повествующие обо всем.

— Монтегю ждет, чтобы увидеть, куда дует ветер, — сказал Луи, потягиваясь, как кот, и роняя на пол грязный плащ, который помогал ему маскироваться.

Он заметил, как во мне вспыхнуло желание, и улыбнулся — его желание вспыхнуло в ответ.

— Монтегю не поддержит брата, если из-за этого у него появятся враги среди соседей. Если мы сможем набрать достаточно людей, все будет хорошо.

И мы набрали людей, сотни и тысячи, большинство из которых служили Гастингсу.

А после побед в битвах набрали еще больше, потому что люди быстро переходят на другую сторону, когда в очередной раз видят, что Эдуард Йоркский куда мужественней, царственней и решительней, чем бедный, простой Генрих Ланкастер, и куда больше похож на короля.

Многие рассказывают байки о тех днях, об этом повороте колеса Фортуны. Вскоре Уорик погиб, и его брат Монтегю — тоже, величайшие из Невиллов остались лежать голыми и обобранными на поле возле города Барнета.[87]

Меня все еще донимает рана, которую я получил в тот день, но стоило вынести в сто раз худшую боль, чтобы увидеть, как Эдуард держит малютку Неда, целует Елизавету, стоит рядом с ней на коленях во время мессы, состоявшейся той ночью. Моя рана была лишь порезом от меча на бедре, люди получают куда худшие ранения и остаются в живых. Хотя даже сейчас, дюжину лет спустя, когда я скачу верхом, бедро жжет так, словно на мне власяница кающегося грешника.

А теперь мне уже недолго ехать верхом, и осталось мало времени на раскаяние.

Маргарита высадилась, явившись из Франции, и наша армия встретилась с ее армией у Тьюксбери. Сын Генриха — Эдуард Ланкастер, его наследник, — был убит. Эдуарду было семнадцать. Должен ли я был… должны ли были все мы… оплакивать его? Сочувствовал бы я сильнее горю его матери, наконец-то пойманной и запертой в Тауэре, как и ее муж Генрих, если бы знал тогда то, чему научился позднее, — отцовской любви к сыну?

Я люблю дочь Маргариту, но только потому, что она красивая и милая, точная копия своей матери, моей драгоценной Гвентлиан. Я не наблюдал за тем, как дочь растет, как она меняется, не учил ее философии, рыцарству и любви к Богу, как учил Неда и как наблюдал за ним.

Да, в то время конец Эдуарда Ланкастера казался всего лишь политической удачей, за которую мы не могли не благодарить Бога, даже когда поручали Ему душу погибшего.

А потом с севера пришли вести о том, что род Невиллов снова вооружается. Эдуард отправился маршем из западной части страны, чтобы покончить с мятежом. Невиллы все так же не выносили нас. Незаконнорожденный племянник Уорика Фауконберг забрал людей своего дяди из Кале, вторгся в Англию и поднял мятеж в Кенте. Он отправился маршем на Лондон, а обнаружив, что Лондонский мост охраняется, двинулся дальше, к Кингстону.

Там я тянул время, ведя с ним переговоры, пока мои войска собирались у Тауэра, а жители Лондона вооружались и после должных обсуждений отдали своих людей под мое командование.

Помнится, то было ранним утром спустя примерно неделю после дня святого Иоанна. Часовой крикнул, что мятежники тащат пушки вверх по южному берегу, от Бэнк-сайд к Поттерс-филд, и дома там горят. Я побежал к Ламповой башне, дабы посмотреть, во что могут угодить вражеские канониры. Точный выстрел мог попасть в Среднюю башню или в башню на насыпи.

Но милостью Божьей даже эти натренированные в Кале стрелки не были столь удачливы: их ядро угодило в ров, и самый большой вред, какой оно причинило, это окатило кого-то водой.

Но люди, обученные Уориком, не позволяли удаче так легко перейти на сторону другого. На западе дома на Лондонском мосту пылали, к востоку пришвартовывались корабли мятежников.

Прошлой ночью пришел рапорт, что наши пушки заняли свои позиции. Все еще могло закончиться хорошо. Коннетаблю Тауэра приказали отдать личный сад под склад боеприпасов, и Елизавета заставила слуг укладывать связки стрел там, где еще вчера были клумбы с лавандой и лужайки. Только розы все еще стояли: их спасли шипы и наша спешка, хотя теперь цветы потускнели от сажи горящего питейного дома, который подожгли мятежники.

Сбегая вниз по ступеням Ламповой башни, я услышал, как Маргарита кричит двум парням, нагромоздившим кучу факелов возле Железных ворот:

— Нет, глупые! Не кладите это тут! Если пушки придется вывозить из города, мы сможем оставить одну здесь, чтобы защищать ворота.

— Мадам, — окликнул я Елизавету, еще не спустившись вниз, но постаравшись крикнуть не так резко, дабы не пробудить страх в людях, не обладавших стойкостью духа. — Мадам, вы должны взять принца и его сестер и отправиться в Белую башню!

— Я принесу больше пользы здесь, брат. Тут еще столько дел. Маргарита, доставь Неда в Белую башню вместе с девочками и служанками.

— Хорошо, мадам, — отозвалась Маргарита.

Когда я добрался до подножия лестницы, она схватила меня за руку и неистово сжала.

— С Богом, брат.

Потом подобрала юбки и убежала.

Елизавета пересчитывала связки стрел с наконечниками, смазанными дегтем, и связки факелов, с помощью которых эти стрелы зажгут.

— Мадам?

Елизавета выпрямилась и размяла спину, глядя на меня. Пока мы были в ссылке, она похудела: столько месяцев, проведенных взаперти в святилище Венстминстера, проложили морщинки у ее глаз, истончили кожу, но любой мужчина до сих пор назвал бы ее красавицей.

Она ничего не сказала, но я знал ее целую вечность: молчание Елизаветы не означало согласия, а лишь то, что она размышляет. По правде говоря, я подумал, что она сейчас вступит со мной в спор. Прикажет ли она мне повиноваться, как могла бы приказать повиноваться во всех других случаях, поскольку я был ее подданным? Или я, ее брат, глава ее дома, командир королевских сил, могу, в свою очередь, отдать приказ ей?