К тому времени, как Адам умер, мы уже находились за пределами желания, но я все равно любила его тело. Если бы я могла перенести то, что переносил он, я бы с готовностью это сделала.

Да, я скучаю по Адаму, мне хочется его обнять, вцепиться в него и никогда не отпускать. Адама, который может заставить мое тело жить.

— Нет, — отвечает Гарету Марк. — Но добрых десять лет у меня была подруга, Джейн. Теперь она перебралась в Канаду. Я все еще вижусь с ее дочерью. — Лицо Марка озаряется. — Ее зовут Мэри, хотя теперь она зовет себя Морган. — Он оглядывается по сторонам. — Как идут дела «Пресс»? Иногда я просматриваю обзоры в журналах «Файн пресс».

Итак, он не бросил полностью печатное дело.

— О, очень хорошо, — говорит Гарет, махнув рукой на молчащие прессы за спиной, явно готовые начать работу над последним проектом. — Я делаю иллюстрированную книгу, «Ясон и Золотое руно», и работа продвигается очень хорошо. Иди и посмотри сам.

Они встают и подходят к верстаку, а я думаю: видит ли Марк в Гарете то, что ясно вижу я: дядя все еще дотрагивается до бумаги так, как будто любит ее, обращается с машинами, как терпеливый конюх или пастух, оценивает интервалы, пропорции и формы так же естественно, как дышит. Его глаза смотрят остро, даже когда он показывает Марку то, на что сам каждый день смотрел часами.

Как он может все это бросить?

И если даже он сердится на Марка, я не могу рассмотреть и расслышать этого. Кем же был для него Марк?

— А почему шрифт плантин, а не старый стиль? — У Марка тоже сосредоточенный взгляд.

— Сперва я думал использовать шрифт кентавр, — говорит Гарет, направляясь к полке, где всегда хранил пробы и любопытные неудачи текущего проекта. Очевидно, он все еще хранит их там. — Но этот шрифт выглядит слишком светлым и тонким для клише, и тогда иллюстрации кажутся неуклюжими. Тогда как шрифт плантин как раз нужной толщины. Хотя я испытывал искушение остановиться на кентавре, потому что Хирон был кентавром…

— Хирон? — спрашиваю я, хотя не могу вспомнить этого имени, у Марка тоже непонимающий вид.

— Кентавр, который воспитал Ясона, — объясняет Гарет, беря с полки еще несколько предметов. — Его приемный отец, можно сказать. Вообще-то, это глупый резон для выбора шрифта. Не имеющий ничего общего с типографией. И все-таки… Марк, что ты об этом думаешь?

Взошло солнце, света немного, но достаточно, чтобы нагреть воздух в мастерской. Начинает отчетливо ощущаться масляный, едкий запах типографских чернил, и я вспоминаю, как вошла в мастерскую, чтобы найти дядю Гарета тем воскресным утром, так как мне нужны были даты битв, в которых участвовал Мальборо,[61] а дядя всегда помнил сведения подобного рода.

Еще не успев открыть дверь, я услышала, как работает большой пресс «вандеркук», за которым присматривал тогдашний подмастерье. Дядя Гарет наблюдал за всем этим так, как тетя Элейн обычно наблюдала за щеглом, раскачивающимся на ворсянке: завороженно, неподвижно. Только голова дяди слегка двигалась туда-сюда в такт движениям пресса, когда тот рывками выдавал памятное издание «Алфавита» Эрика Равилиоса.[62] Буква «А», поддерживающая «аэроплан», танцуя, появлялась вместе с «Е», поддерживающей «ежа», а за ними — все остальные. Мех и облака, телеграфные провода, четкие и изящные, как всегда, пара за парой в рабочем порядке — все вплоть до «Ю» — «Юлы» и «Я» — «Ягоды».

Мне было шестнадцать лет.

Дядя Гарет оглянулся, увидел меня, и я задала ему свой вопрос.

— При Бленгейме в тысяча семьсот четвертом году, при Рамильи в тысяча семьсот шестом году, при Ауденарде в тысяча семьсот девятом году, при Мальпаке в тысяча семьсот девятом году, — ответил он.

— Спасибо, — сказала я, записав все это.

— Урок истории? — спросил он, подходя к «арабскому» прессу и пуская в ход педаль. Раздался треск, пресс остановился, и дядя Гарет вздохнул.

— Да, — ответила я. — Мисс Бофорт страстно увлекается датами. Он не работает?

— Нет. Заело, и я не понимаю почему. Боюсь, придется его разобрать.

— Хочешь, я посмотрю? Я имею в виду — не разбирая его на части.

— Ну, если ты можешь дотянуться, чтобы выудить своими милыми маленькими ручками то, что там застряло, я буду очень благодарен, — сказал дядя Гарет, подходя к раковине в углу, чтобы смыть с рук машинное масло и чернила. — Это так неудобно — собирать все заново под нужным углом, а мы не можем позволить себе попусту тратить рабочее время. Я бы попросил Марка, но он вышел.

Как будто даже работа знала свое место в общем расписании, «вандеркук» закончил печатать, и в тишине я услышала квохтанье кур, стук лопаты дяди Джорджа на грядке с овощами, а в отдалении — свисток поезда. Наверное, из Лондона шел двенадцатичасовой, на котором ехали Лайонел и Салли.

— Я могла бы посмотреть после ланча, — сказала я, — или сейчас. На ланч только холодный окорок с салатом, поэтому тетя Элейн не будет возражать, если ты скажешь ей, что дело срочное. Я не буду делать со станком ничего кардинального, только посмотрю, в чем проблема.

Когда мальчик закончил работу с «вандеркуком», надел куртку и ушел — по субботам он работал до половины дня, — дядя Гарет зажег сигарету, снял фартук и отдал его мне.

— Будь осторожна: проследи за тем, чтобы его обездвижить, оторванные пальцы нам не нужны.

Потом он прибрал всякий хлам, оставшийся после утренней работы, и ушел в дом на ланч.

Должно быть, это было в мае или июне. Я знаю, что было тепло, ни единого дуновения ветерка не ворошило бумагу и не вносило в мастерскую пыль, портящую свежую типографскую краску. Я оставила дверь открытой, подперев ее, и вернулась к «арабскому» прессу. Если я буду работать достаточно медленно и найду причину, почему он застрял…

Я сосала кровавый волдырь и ругалась себе под нос, когда в проеме двери появилась чья-то тень.

— Как дела? — спросил Марк.

— Прищемила палец, — ответила я, вставая. — Сидела на корточках, пока шарила среди рычагов и пружин пресса.

— Хочешь, я посмотрю? — спросил он.

Я протянула палец, и он внимательно осмотрел его, как всегда делал дядя Роберт. Маленький темно-пурпурный волдырь болел куда сильнее, чем следовало.

— Если ты сильно сожмешь палец, кровотечение остановится и потом он не будет таким опухшим, — сказал Марк, похлопав меня по руке. — Жаль, что у нас… у вас нет холодильника. Лед очень помогает. А что ты пыталась сделать?

— «Арабский» заклинило, — ответила я. — Винт упал в пружину под красящим валиком. Я его вижу. Думала, что смогу вытащить. Но его заклинило.

Марк сбросил куртку, подошел и нагнулся над креслом наборщика. Потом присел и вгляделся внутрь пресса.

— В тени трудно рассмотреть. — Он попытался дотянуться внутрь, но проем был слишком узким.

— Может, если бы у меня было что-то тонкое, вроде спицы, — сказала я, — я бы ввела ее туда и вытащила эту штуку.

— Хорошо. Я разберу его, если ты не сможешь вытащить. Не отвлекай мистера Приора от обеда.

Но когда я вернулась с набором бабушкиных вязальных спиц — ее наставления не погнуть их и не поцарапать все еще звенели у меня в ушах, — Марка в мастерской не было.

— Раздобыла! — крикнула я, но он не появился.

Потом я увидела, как его тень шевельнулась на фоне света, падавшего из окна кладовой, и услышала тихий стук, как будто он поставил на полку пачку книг.

«Наверное, „Беовульфа“ вернули из переплетной», — подумала я.

«Арабский» станок стоял в тени между двумя окнами, и Марк был прав — нельзя было как следует рассмотреть, что делается внутри пресса. Перепачкав краской руки, я встала. Солнце светило в спину, и мне нужна была лампа из кладовой.

Когда я туда вошла, Марк стоял спиной к двери, прислонившись к одной из стоек. Только пройдя мимо него и потянувшись, чтобы снять лампу с гвоздя, я увидела, что он закрывает руками лицо, потому что плачет.

Я застыла. Никогда еще я не видела, чтобы знакомый мне мужчина — член семьи — по-настоящему плакал.

На мгновение я подумала, что лучше оставить его тут, но кладовая была такой маленькой, что я не могла ускользнуть, притворившись, будто ничего не видела.

— Марк? — Я положила руку ему на плечо.

Он потянулся и притянул меня к себе так же машинально, как я обычно прижимала к себе медвежонка Смоуки, если просыпалась после ночного кошмара. Его рука была твердой и так стиснула меня, будто что-то внутри меня могло ему помочь. Я была настолько ниже Марка, что его ключица впилась в мою скулу. Дыхание его было тяжелым и неровным, как будто он пытался совладать с ним. Я ощущала запах твида и сигарет дяди Гарета, и запах пота Марка, и еще нечто, что — я знала даже тогда — было запахом мужчины. Мое плечо было прижато к его боку, моя грудь — к его ребрам, мой живот — к его бедру.

Я ожидала, когда мне начнет становиться все более неловко, но ничего подобного не произошло. Мне хотелось стоять так всегда.

Внезапно Марк меня отпустил.

— Прости.

Я посмотрела на него снизу вверх.

Прядь волос падала ему на лоб, она была золотой в зеленоватом, пробивающемся сквозь древесную листву свете из окна.

— Ты в порядке? — спросила я и поняла, насколько глупо прозвучал вопрос. Но вместо смущения почувствовала только странное головокружение.

— Я ходил повидаться с папой, — ответил он.

— О! — Что следовало говорить в подобных случаях?

— Ты знаешь… знаешь, что он не дома?

— Ммм… Да.

— Похоже, я спрошу твою бабушку, не смогу ли я дольше тут пожить.

Я знала, что больше он ничего не станет говорить. Я посмотрела на Марка, на его лицо в зеленоватом свете, на его сощуренные глаза, не смотревшие на меня. Мне хотелось приложить ладони к его лицу, туда, где он закрывал его руками, чтобы согреть его щеки, на которых застыли слезы.