Он нагнулся в сторону, подобрал еще одно полено и так швырнул его в огонь, что взметнулся дождь искр и пламя вновь возродилось. В свете этого пламени я вдруг увидел, что падает снег. Снежинки были такими маленькими и острыми в холодном, как железо, воздухе, что походили на осколки льда.

— Может, вы способны продекламировать все страницы «Суммы теологии»[45] и даже понять ее, но большинство знают лишь о Ясоне, Якове и добром самаритянине.

— Большинству этого достаточно, — ответил я, думая о похрапывающих, дрожащих людях, что лежали вокруг лагерных костров, — и задрожал сам.

— Может, и так. Но нам нужны всякие люди — обычные люди и великие люди, — и мы должны рассказывать о подобных вещах так, чтобы они их поняли. В историях. Вот как следует это делать. Сны наяву, записанные, чтобы все могли их прочитать.

Внезапно я не смог удержаться от широкого зевка.

— А теперь спите, — сказал Мэлори. — Ступайте в свою постель и думайте о короле Артуре и сэре Ланселоте…

Я встал, качнувшись.

— …И пусть вам приснится Святой Грааль.


На рассвете нам всем понадобились силы, чтобы не забыть хоть какие-то хорошие сны. Теперь в это трудно поверить, когда солнце лупит меня по голове и лошади под седлом в полудремоте трусят по дороге к Сакстону.

Трудно поверить, что часть воинов, которые легли спать той ночью, так и не проснулись, чтобы сражаться, — снег стал их саваном. Ветер и мокрый снег так сильно били нам в лицо, что мы не могли рассмотреть врага, а стрелы наших лучников снова и снова падали, едва взлетев. Шум был таким же зверским, как и напор людей вокруг: сталь и плоть, крики «За короля!», пронзающие уши.

Противники сошлись так близко, что, казалось, каждый едва мог шевельнуть рукой или схватить один другого. Полностью так и не рассвело, и все же дневные часы ползли медленно.

Слишком поздно мы осознали, что оттуда, где некогда наш фланг охранял ручей Кок-Бек, нас теперь дюйм за дюймом оттесняют к откосу. А потом люди беспомощно покатились вниз, на обледеневшие камни и в кровавую воду.

Говорят, после этого вода несколько дней текла кровью. Те, кто мог идти, тащились прочь, те, кто мог лишь ползти, остались на милость деревенских жителей.

Мы, захваченные в плен в надежде получить выкуп, стояли на коленях и молились, чтобы наше рыцарское звание снискало нам уважение, а наше состояние даровало спасение. Было ясно, что дело Ланкастеров проиграно.

Но вскоре стало ясно, что, выиграв битву, Эдуард Йоркский желает примирения, а не мести.

— Разве Бог не показал этой победой, что не может быть надежды на мир, пока Генрих и его узурпаторский род все еще носит корону? — с серьезным видом спросил он моего отца. Потом улыбнулся и добавил: — Сэр, я потерял своего великого отца — Плантагенета и должен иметь вокруг людей, которым стоит поклоняться, людей храбрых и мудрых. Всех нас ожидают мир и процветание, и Англия наконец получит сильное и набожное правительство. Вы один из немногих, кто может обеспечить ей этот мир и процветание. Что скажете, мой господин Риверс?

Отец отправился на мессу. Он молился, прося дать ему наставление, я тоже молился, чтобы клятва верности, которая дарует безопасность нашей семье, была желанна Богу.

Улыбки Эдуарда и его шутки были крепкими и искрометными. Он припоминал имя господина такого-то или олдермена такого-то, жал ему руку и шептал на ухо маленькие тайны, которые казались огромными. Он говорил о силе и верности армии, которая будет стоять на страже королевства.

Ричард был на десять лет младше Эдуарда и, в свою очередь, научился у Уорика неотразимости — в своем, черноглазом, стиле. Он крепкой рукой правил севером для своего брата. У кого из этих грубоватых торговцев, собиравшихся вслед за нами по делам в Йорк, Ричард позже одолжил деньги, чтобы уберечь север от Маргариты и ее шотландского отребья — как, без сомнения, он называл шотландцев? С какими из представленных ко двору женами этих торговцев он лег в постель? С какими не лег?

— Но так укрепляется королевство. Ты наверняка это понимаешь, — говорил Эдуард, когда я умолял его быть более благоразумным, даже если его нимало не заботит спасение его души. — Чтобы одолеть наших врагов, разве нас не побуждают подставлять им другую щеку?

А потом он так сильно шлепнул по заднице ближайшего пажа, что мальчик расплескал вино, которое нес. Я предпочел придержать язык, чем развеселить Эдуарда, запротестовав против богохульства.

Может, за то, что ради сомнительных дел во благо королевства я поступился тогда своей совестью, я должен сильнее всего молить о прощении. Если так, свой самый большой грех я совершил вынужденно. Мой поединок с побочным сыном герцога Бургундского — было объявлено, что сойдутся два величайших бойца поколения, достойные друг друга, — обставили со всей рыцарской пышностью.

Были вызовы, доставленные прекрасными девами, была моя компания рыцарей и оруженосцев, людей храбрых и благочестивых.

Позже я вспомнил, что среди них оказался и Луи, хотя такое грандиозное событие отвлекло меня от всего, кроме непосредственных забот. Бастард из Бургундии и я в самом деле имели равные шансы, и, скорее всего, нам суждено было биться до смерти, пока один из нас не завоюет победу.

Луи ли нашептывал Эдуарду, что, может, лучше позаботиться о том, чтобы все закончилось более достойно? Какой толк будет для каждого королевства, если один из нас погибнет или будет обесчещен, уцелев, но запросив пощады? Но если Англия сможет победить менее страшной ценой, это будет политически вежливо. Итак, может, вмешается некий счастливый случай? Тот, что дарует мне победу без бесчестия для Бургундии?

Оставалось всего несколько минут до того, как запоют трубы. В огороженном пространстве я осматривал свою лошадь Красотку Бет и всю упряжь, как поступал тысячи раз до и после того.

— От внимания к мелочам может зависеть жизнь человека, — говаривал отец, когда я, как все мальчишки, проявлял на конюшне нетерпение, не желая долго возиться со всеми этими пряжками и ремнями, должным образом заботиться о коже и железе. — Не доверяй заботу об этом никому, кроме себя самого, — повторял отец.

Когда пришло время сесть в седло, я увидел, что попона на груди Красотки Бет сбилась, а ремни на ее холке застегнуты по-другому.

— Кто это сделал? — спросил я.

Луи подошел ближе, положил руку на ремни и повернулся так, чтобы никто не мог слышать нашей беседы.

— Мой господин, это пустяки. Маленькая поправка. — Он говорил по-гасконски. — Не нужно бояться. Так пожелал его величество король.

Я бы предпочел не видеть всего этого, но это было бы бесчестно — пренебречь своими обязанностями, а в придачу и глупо, потому что, если бы я не узнал о происшедшем, это поставило бы под угрозу меня или мою лошадь.

Луи не сводил с меня глаз, и я знал: он читает мои мысли, едва те зарождаются.

К нагрудной пластине Красотки Бет было прикреплено прочное железное острие, наклоненное влево под таким углом, чтобы при прямом столкновении оно ударило в грудь лошадь противника. Едва я увидел эти приготовления, Луи заговорил громко, по-английски:

— Вы готовы, мой господин?

— Пора, — кивнув, сказал я. И с этими словами встал на его сложенные руки, чтобы сесть в седло.

Лошадь бургундца погибла в первой же схватке. Такое случалось нередко, обычный несчастный случай, и почти все об этом именно так и говорили.

Ходили разные слухи, но никто им не верил.

На следующий день мы сражались на топорах, но Эдуард остановил бой после полудюжины ударов, чтобы мы могли выйти из схватки живыми и с честью.

Я понимал: это следовало сделать. В управлении королевством есть столько всего, за что следует просить прощения, но посягательство на добро человека все равно остается посягательством.

Когда Неда поручили мне, я забрал его в Ладлоу и позаботился о том, чтобы он понял: его отец знал, как обезопасить королевство. Нет, это заключалось не в том, как отец его обращался с чужими женами, потому что он, к счастью, поздно начал поглядывать на проституток. Но день за днем я учил Неда удерживать людей — и силой, и любезностью, и тайной сообразительностью, и великими речами, и политическими актами, и благородными поступками. Я воистину мог бы написать Изе, что ее мальчик знает подобные вещи, как знает свой катехизис, знает, когда сделать выпад мечом в позиции терц или в четвертой позиции или как прочесть бухгалтерскую книгу и мгновенно понять, что чиновник ведет ее честно. Он был умным, мой Нед, подобно своим отцу и матери.

Теперь я слышу голос голубя и слабое блеяние овец и вижу ольховые деревья, что стоят над чистой водой ручья и мерцают на безветренной жаре.


Уна — Четверг

Сегодня, пока я иду от станции Нью-Элтхэм до Чантри, ярко светит солнце. Сады пригорода живописны благодаря хорошо подрезанным розам и растениям в горшках, расставленным по прямым линиям.

Жужжание газонокосилок такое же мирное, как жужжание пчел над лугом.

Когда я дохожу до деревьев Чантри, которые в памяти моей огорожены изгородью не выше головы, дом и мастерская утопают в глубокой тени. А когда дядя Гарет ведет меня в дом, тени становятся еще гуще.

— Боюсь, многих хороших вещей больше нет, — говорит он, — но ты должна взять из оставшегося все, что тебе понравится.

В последний раз я видела дом Чантри во время похорон тети Элейн. Дядя Роберт умер несколько лет назад, и тетя Элейн с дядей Гаретом некоторое время жили в нижнем этаже.

Когда мы вернулись из церкви, несколько жильцов окружили семью: серьезные, хорошенькие девушки, которые сказали, что учатся в Лондонской экономической школе, и хорошо воспитанные парни — под отчищенными ногтями некоторых из них виднелась краска. У одного из парней из кармана торчал пакет — я сперва подумала, с сигаретами, но потом увидела, что там кларнет.