Я думал, мы обогнем Йорк. В тревожные времена в краю, который неизвестно кому хранит верность, я бы пересек реку Уз выше по течению и добрался бы до низинных пустошей Марстон-Мур, а потом повернул бы на юг.

Но Андерсон не нуждается в таких предосторожностях. Впереди нас — кафедральный собор, и мы не сворачиваем ни вправо, ни влево. Собор мерцает в утреннем свете, как громадный корабль, вырезанный из жемчуга, более великий и могучий, чем его гавань из стен и воротных башен.

Мы проезжаем рысью через Хэворт, чтобы пересечь Фоссе и приблизиться к Монкгейт-Бар. Стражи у ворот издалека видят значки с белым вепрем и поднимают засов так быстро, что мы проезжаем под аркой, не останавливаясь. Эхо топота наших коней отдается позади во внезапно охватившей нас прохладе. Это город Ричарда Глостера, его феод, и здесь нет никого, кто задал бы вопрос окружающим меня людям: имеют ли они право делать то, что делают.

Кафедральный собор вздымается справа. Там, меньше чем в двадцати ярдах отсюда, есть священное убежище: если бы я бросил коня в галоп, не заботясь о том, что или кого сомну копытами, я смог бы доскакать туда за несколько биений сердца. Но люди тесно окружают меня. У меня нет надежды добраться до убежища. И кто знает, что сопровождающие могли бы сделать — дабы помешать мне — с теми, кто случайно оказался рядом?

На улицах домохозяйки и лавочники держатся поодаль от нас. Некоторым Андерсон кивает, когда люди прикладывают руки к шапкам или приседают в реверансе. Маленькие мальчики стоят, разинув рты, хорошенькие девушки отворачиваются, опустив глаза.

Теперь Ричард сделал этих людей своей собственностью. Так Эдуард, новый король, некогда умаслил и завоевал острых на язык лондонцев, в то время как Маргарита делала все, чтобы остальное королевство продолжало поддерживать царственное, святое дело Генриха.

Теперь Ричард Глостер пустил в ход свою ловкость с целью одурманить собственную родню. Я знаю… Я молюсь, чтобы Луи все еще был на свободе, но надежда на это мала и слаба, а по пятам за ней идет страх за него. Но главный мой ужас, и во сне и наяву, — это ужас за Неда, моего сына во всем, кроме фамилии. Когда я думаю о том, как голова его никнет от неведомой боли, сердце мое сжимается, дыхание перехватывает от горя, как будто я получил удар в горло.

Я чую руины прежде, чем вижу их, — больную, сладкую вонь сточных канав, которую не может смыть никакая вода, выплескиваемая по приказу городского совета. Затем — более чистый запах недавно забитых животных, когда наши лошади прокладывают путь через давку. Стук копыт приглушают запятнанные кровью опилки: девушка вспарывает ножом живот освежеванной овцы. Рядом с ней лежит руно, похожее на грязный снег. Морщинистый старик швыряет в бочку печень и легкие быка. Домохозяйка надувает мочевой пузырь свиньи и дает поиграть сынишке, еще не носящему штанов.

Через дальний конец улицы ползет процессия священников, следующих из церкви Всех Святых. Ветер очищает воздух, неся запах ладана, и, приблизившись, мы едем сквозь него. Священники несут раку в форме креста, украшенную слоновой костью и позолоченным серебром. Сердце раки — сфера из хрусталя, такого чистого, что он расщепляет падающий на него солнечный свет, и на неисчислимо малое мгновение я не могу разглядеть, какая святыня в нем заключена.

Мы крестимся, и один из людей спрашивает человека с тонзурой,[43] что возвещает звон колоколов.

— Это реликвия Истинного Креста, — гордо отвечает тот.

Внутри кристалла я и впрямь вижу кусок дерева, священного кедрового дерева, которое держало тело Христа и было запятнано его кровью. Это орудие смерти Спасителя, которую Он милостиво и божественно принял даже в самом большом своем смертном страхе. И это орудие нашего спасения.

Я погружаюсь в мысли об этом, молюсь и даю обет, пока мы пересекаем мост через реку Уз. Молюсь о спасении своем и Неда.

Монкгейт-Бар — самые крепкие ворота из всех. Теперь я покидаю город через них, в компании тех, кто держит меня в плену. И мы попали в город через эти ворота много лет тому назад, когда верные Ланкастерам люди ехали, чтобы присоединиться к королеве Маргарите и выгнать навсегда мятежников, приверженцев Йорка. Герцог Ричард Йоркский уже был мертв — убит почти под самыми стенами своего замка в Сандале, и его второй сын Эдмунд был убит вместе с ним, а король Генрих спасся во время второй битвы при Сент-Олбансе.

Мой отец показал тогда вверх, на человеческие головы, насаженные на пики и, как злобные куклы, глядящие с городских ворот. Головы почернели не оттого, что торчали там давно, а от дегтя, с помощью которого предохраняли от тления их рты: пусть все боятся смерти, ожидающей предателей. Мне было девятнадцать лет, и я понятия не имел, что колесо Фортуны скоро повернется вновь.

— Видишь ту голову, сын? Отец Эдуарда — герцог Йоркский, великий человек, что бы он ни сделал. По крайней мере, брат Эдуарда лежит в земле, не разрубленный на куски. Но из-за этого в Эдуарде полыхает огонь. Он и Эдмунд выросли вместе, по возрасту были так близки, что их можно назвать близнецами, и оба они не старше тебя. Эдуард должен отомстить. Когда он явится на север, чтобы найти нас, это будет нелегкий бой.

Если Эдуарду надо за многое отомстить, то битва при Таутоне стала мщением, которого я не мог вообразить от рук смертного человека. Говорят, то был единственный раз, когда Эдуард не отдал приказа щадить обычных людей и запретил своим воинам брать пленных, чтобы получить потом за них достойный выкуп. Всех врагов Дома Йорков надлежало убить.

У Тадкастера мы покидаем римскую дорогу, что ведет к Донкастеру, и сворачиваем на юг. Теперь солнце стоит высоко и светит жарко, и я пониже опускаю шляпу, чтобы не слепило глаза. Не больше пары миль верховой езды — и мы в деревне Таутон.

Цыплята бросаются врассыпную из-под копыт наших коней, мелькают юбки, когда женщины прячутся в домах.

За кучкой хижин и пивных дорога меняет направление. По левую руку от нас солнце начинает мерцать над возвышенностью. Даже жаворонки замолкают, не спит только голубь, подающий сонный голос с деревьев Карр-Вудс.

Какой пустынной и прямой дорога казалась в тот день, когда солнце, точно свинец, висело над твердой от изморози землей. Ручьи, которых мы не замечали, пока не натыкались на них, оказывались глубоко врезанными в землю.

Старые воины, чувствуя, как ветер обжигает им щеки, поглядывали на восток и качали головами. Молодые переставали тереть волдыри и спрашивали, что там видно.

— К утру пойдет снег, — сказал кто-то.

Мы были частью авангарда к югу от деревни Таутон.

Места для лагеря были намечены, палатки поставлены, лошади расседланы и напоены, бочки с элем открыты, пушечные ядра уложены. Сквайры чистили доспехи и проверяли перевязи и пряжки, писцы царапали свои списки, а лагерные женщины ставили силки на кроликов.

Наши люди навалили такие высокие груды дерева для костра, какие только смогли, и над огнями начал подниматься дым.

К тому времени, как я сосчитал своих людей и убедился, что они устроились, я почуял запах подгоревшего мяса и жира, капающего на угли. Кое-где жарили не мясо, а птицу, добытую, без сомнения, против правил войны. Но я был слишком смышлен, чтобы расспрашивать, где ее взяли, или докладывать об этом отцу. Отец командовал вторым войском, поддерживавшим его светлость юного Сомерсета, и мог бы решить, что должен разыскать воров, хотя на кону сейчас стояли куда более важные вещи.

Крик, донесшийся с лондонской дороги, заставил нас вскочить на ноги. Это была горстка мужчин, некоторые из них — на лошадях, свесивших голову почти до колен. То, что эти люди не представляют для нас угрозы, мы поняли еще раньше, чем разглядели при угасающем свете дня их значки. Парень, у которого было больше энергии, чем у остальных, побежал к вновь прибывшим и вернулся с рассказом: это все, что осталось от нашего авангарда. Люди Йорка прошли через Феррибридж, и теперь их отделяли от нас всего лишь час или два пути.

А уже почти стемнело.

— Они не успеют появиться, чтобы атаковать нынче вечером, — заявил отец, выходя из палатки со списком воинов, которые присоединились к нам со вчерашнего дня. — Но мы должны позаботиться о том, чтобы все было наготове.

— Эдуард Йоркский имеет репутацию человека, действующего быстро, — сказал один из рыцарей, кажется, то был сэр Николас Латимер, упокой, Господи, его душу. Он подбросил в костер еще одно полено. — Разве вы не слышали, мой господин, рассказ о том, как он за одну ночь прошел добрых шесть лиг и на рассвете одержал победу у Мортимерс-Кросс?

— И там взошли три солнца, — добавил другой. При свете взметнувшегося пламени я узнал в нем Уильяма Гримсби, одного из сквайров. — Эдуард объявил, что это знак божественного расположения, поскольку олицетворяет собой Троицу. И люди говорят, что одержанная Эдуардом победа это доказала.

Мы все знали эту историю, но я видел: отцу хотелось, чтобы ее не упоминали этой ночью.

— Нас гораздо больше, и мы занимаем лучшую позицию, — возразил он. — Правда на нашей стороне. Мы сражаемся не только за Дом Ланкастеров, но и за нашего миропомазанного короля. Эдуард Йоркский не может претендовать на это.

Потом он послал нас заниматься делами. До рассвета оставалось еще далеко, когда упряжь, лошади и оружие были подготовлены наилучшим образом.

Когда было получено последнее донесение и отдан последний приказ, отец встал на колени, чтобы помолиться, потом лег на походную постель, завернувшись в плащ, и уснул, похоже, еще прежде, чем я успел стащить сапоги.

Я долго стоял на коленях в поисках храбрости, надежды, милости Божьей, прощения… И в конце концов мне пришлось поверить, что Бог в милосердии своем дарует мне все это, хотя я и не почувствовал ничего.

Потом я затащил свой соломенный тюфяк в угол палатки, где меньше дуло, и тоже лег. Мне было достаточно тепло, но не сравнить с тем, как я спал на зеленой деревенской траве в летнее солнцестояние.