Пенелопа Томас - Тайна

— Что я могла сделать? Я сама была скорее на положении отверженной, чем членом семьи, и мне было только четырнадцать лет. Если бы Генриетта заметила мое расположение к ребенку, она бы извела ее.

— Если бы у нас были родственники со стороны матери, я бы отправил ее к ним. Но Генри был единственный близкий человек.

— К тому же вовсе не близкий. Он вздохнул.

— Бедное дитя. Несмотря на ее положение, она, видно, появилась на свет не для легкой жизни. Могу только молиться, чтобы она быстро поправилась, как надеется доктор.

Я сомневалась относительно быстрой поправки Клариссы, но промолчала.

Очевидно, выражение моего лица выдало мысли, потому что он вздрогнул.

— В чем дело? Вы что-то не досказали?

Мне не очень хотелось посвящать его, но выхода не было.

— Не уверена, но думаю, что ее потрясение вызвано не только зрелищем истерзанной овцы, — сказала я мягко. — Когда мы были на пути к Браун Джелли, нам попались две овцы, отбившиеся от стада, и она… она как-то странно связала их одиночество со своим состоянием. И она волновалась, что с ними может произойти что-то плохое, хотя я уверяла ее в обратном.

Я нарочно не упомянула о фермере. Тристан имел и без того достаточно забот, ему не нужно было ломать голову, почему его дочь боится, что он, ее отец, может поступить с ней жестоко. И даже сейчас я не могла отогнать мысль, что она боится потерять его любовь, а не считает, что он способен нанести ей какой-то физический ущерб. Глупо было тревожить его напрасно.

— Я сказала, что фермер обязательно их защитит. Теперь меня беспокоит, что она восприняла эту растерзанную овцу иначе, чем любой ребенок сделал бы на ее месте.

— Не дай Бог! Надо молиться, чтобы мы оба ошиблись. Она не сможет пережить этого ужаса еще раз.

Я с готовностью согласилась. Тристан взял мою руку в свои.

— Боюсь, что только осложнил Вашу жизнь, пригласив сюда. Теперь Вам приходится заниматься моими проблемами.

— Обо мне не беспокойтесь. В Вашем доме я впервые узнала настоящее счастье.

— Счастье неуловимо. Его можно ощутить в самых неподходящих ситуациях. О себе могу только сказать, никогда не поверил, что могу найти свое счастье в подвале с углем.

Он нагнулся к моему лицу, я со страхом подумала, что он хочет поцеловать меня. Снова меня охватила паника и желание укрыться за своей девичьей непорочностью.

Но тут же я пристыдила себя и стала доказывать самой себе, что не имею права оттолкнуть, если он хоть что-то для меня значит.

Я вся внутренне сжалась, но повернула лицо к нему. Внезапно в кабинете стало нестерпимо душно, в ушах зашумело так, что я уже не слышала потрескивания дров в камине, ничего, кроме собственного дыхания. Забыв обо всем, я закрыла глаза.

И ждала.

В награду ощутила прикосновение его губ к моим. Это был очень легкий поцелуй, нежный до невозможности. Едва уловимое касание губ, словно мимолетное движение цветка. Было странно сознавать, что такой ершистый человек способен на почти изощренную нежность. Я даже сомневалась, поцеловал ли он меня вообще.

Я открыла глаза, надеясь, что его все еще закрыты. Он смотрел, не скрывая нежной улыбки. Я вопросительно смотрела на него, он на меня, ожидая найти ответ на свой немой вопрос. Что за вопрос, нетрудно было догадаться.

Я улыбнулась.

Довольный, что я не оказываю сопротивления, он обнял меня и снова поцеловал, долгим крепким поцелуем, развеявшим всякие сомнения. Затем он прижался щекой к моему лицу и крепче сжал меня в объятиях.

Я вздохнула и тоже прижалась к нему. Его сильные руки излучали приятное тепло, в его объятиях я испытала непередаваемое блаженство, совсем неправдоподобное. Каждую секунду я ожидала, что сейчас все оборвется и я снова останусь наедине со своим одиночеством, более холодным и печальным, потому что завеса другой жизни уже приоткрылась мне.

Не знаю, сколько прошло времени. Я немного высвободилась, чтобы передохнуть.

— Все в порядке? — прошептал он. Я кивнула.

— Так уж устроен человек. Он может одновременно находиться в чьих-то объятиях, даже принимать поцелуи, но не забывать, что иногда нужно набрать побольше воздуха в легкие, — подразнил он, не разжимая рук.

— Это мой первый поцелуй, — объяснила я, притворившись, что он ошибся в причине моего жеста. — Я еще не знакома с этой процедурой.

Первым опомнился Тристан. Он разжал руки, я неохотно его отпустила, упрекая взглядом за отступление.

— Прости, любовь моя, — прошептал он. — Но я думаю, дальше нам не следует идти без благословления священника.

Я очень удивилась.

— Вы хотите жениться на мне?

— Разве я не говорил, что смогу быть счастлив только рядом с Вами?

— Но Вы не говорили о свадьбе.

— Что еще я мог иметь в виду? Что я сделаю Вас своей любовницей? — он мягко усмехнулся. — Должно быть мне и в самом деле удалось убедить Вас в своей низости.

— Нет, это не так. Ваше поведение иногда приводило меня в замешательство. Но за то время, что я находилась в Вашем доме, Вы проявили ко мне больше доброты.

— Со мной не нужно притворяться, — в голосе чувствовалась мольба. — Что угодно, только не это. Если нужно меня остановить — одного слова достаточно.

— Я этого не хочу.

Легким движением пальца он скользнул по моей шее к подбородку и привлек мое лицо к себе. На этот раз его поцелуи стали более требовательными и жаркими. Одной рукой он крепко держал мою голову, так что даже при всем желании я не смогла бы вырваться, если бы пыталась. С жадностью изголодавшегося зверя он прижал свои губы к моим. Его страсть передалась мне, удивив своей всепоглощающей силой.

Могло ли что-нибудь сравниться с этим моментом?

Существовала ли такая цена, которую не стоило бы заплатить?

Дав себе отрицательный ответ на оба вопроса, я отдалась его поцелуям и возвращала их со страстью, которой в себе даже не предполагала. В порыве чувства мы прижались друг к другу — две одинокие души, увлекаемые ураганом, кружившим по Вульфбернхоллу.

и порядочности, чем я встретила за двенадцать лет жизни в доме сэра Генри, — улыбнулась я. — Если бы я не знала, что могу Вам довериться, я бы не позволила убедить себя в своей любви к Вам. Он нахмурился.

— Так Вы любите только потому, что доверяете мне?

— Да.

Он какое-то время смотрел на меня, о чем-то размышляя.

— Скажите, дорогая моя, могли бы Вы любить и восхищаться человеком, зная, что он лжец?

Пристальность его взгляда и странность вопроса заставили меня замолчать. Это было благословенное молчание, ибо ответ, который уже был готов сорваться с моих губ, только убедил бы его в том, в чем он был уверен: ни одна уважающая себя образованная женщина не смогла бы полюбить такого человека.

Но такой ответ был не для него — не для того, кто менял маски как рубашки каждое утро и держал своих знатных друзей на расстоянии вытянутой руки по причине, известной только ему одному. Обретя голос, я старалась быть осторожной в выражениях.

— Все мы в какой-то степени вынуждены иногда лгать. Иногда, чтобы сохранить достоинство или…

— Я говорю не о той лжи, которая необходима для жизни в обществе. Могли бы Вы полюбить человека, сама жизнь которого есть. ложь? Человека, который придумал себя? Каждый шаг которого направлен на то, чтобы выдать себя за того, кем он не является на самом деле? — Он схватил меня за плечи и тряхнул так, словно хотел вытрясти из меня правду. — Ответьте, могли бы Вы любить такого человека? Конечно, нет. И ни одна женщина не смогла бы, если только она не законченная дура.

— Если Вы имеете в виду себя, то я абсолютно уверена, что, если Вы даже говорите неправду, на то есть резонные основания. В основе лежат благородные побуждения.

— Благородство, — он иронически усмехнулся. — Благородство — роскошь, которую я не могу себе позволить. Если я лгу, то только по необходимости. Чтобы выжить. Сохранить то немногое, что мне дорого.

— Но это и есть благородная цель, — сказала я, едва преодолевая сухость во рту.

Он разразился диким смехом.

— Я тоже раньше так думал или, по крайней мере, старался себя в этом уверить.

— Каждый человек, обладающий твердыми принципами с этим согласится.

Он снова расхохотался.

— В теории легко верить в принципы, даже позволять им влиять на Ваши решения. Но, если Вы видите эти воплощенные в конкретные формы решения каждое утро, не успев встать с постели, если они преследуют Вас, чем бы Вы ни занимались, и являются кошмарами во сне, Вы начинаете задавать себе вопрос, какого черта Вам все это нужно. Не из страха ли перед общественным мнением Вы строите из себя благородное существо и соблюдаете подобие нормальной жизни.

Он нервно ходил взад и вперед по кабинету широкими шагами и внезапно остановился у окна. Приподняв штору, он посмотрел в туман. Я заметила, куда он смотрел. Не было сомнений — это были руины.

— Что там? — прошептала я. — Что кроется в этом замке, что так угнетает Вас?

Он вздрогнул и обернулся.

— Что за чушь? Неужели нельзя посмотреть на свое собственное поместье, чтобы не вызвать кривотолков?

— Не делайте из меня дурочку. Можете лгать всему миру, только не мне. В этом нет необходимости.

— Вы не в таком положении, чтобы делать подобные заявления.

— Ради всего святого, скажите мне, — воскликнула я, — доверьтесь мне, как Вы хотите, чтобы я Вам доверяла.

— Не могу. Не просите.

— Есть какая-то тайна, которая бросает тень на весь Вульфбернхолл. И она связана с развалинами старого замка.

— Что это Вам в голову взбрело? Вы дали обещание никогда туда не ходить.

— И я его не нарушила. Но теперь прошу, умоляю, скажите мне сами.

— Никогда!

Его ответ стоял в воздухе как стена, разделявшая нас. Интуитивно я чувствовала, что она всегда будет между нами, и боялась этого. Эта невидимая стена могла разрушить наше счастье.