Памела весело засновала по дому, как будто и не расстраивалась только что. Купаться было нельзя — на море штормило, но зато мы отправились на прогулку к высоким утесам на южном берегу. Памеле давно хотелось увидеть отсюда, как бушует и бьется о скалы Атлантический океан, и день выдался как раз подходящий — сильный ветер, бегущие по небу тучи и проблески солнца. Длинные океанские волны с бешеной яростью набрасывались на утесы, взметая вверх сгустки ослепительной пены. От их свирепости и рева захватывало дух. Нас продувало насквозь, очищая душу от ночных кошмаров. На щеках у Памелы заиграл румянец. Теперь со свежими силами она была готова спокойно выдержать предстоящий нам вечером сеанс.

Вернувшись домой, мы, не спеша, пили чай, слушая по радио какую-то легкую музыку, потом молча сидели у камина. Я очнулся от дремоты и увидел, что вся комната, словно шампанским, залита светом заходящего солнца. Закат предвещал ветреную погоду. Но его золотистое сияние казалось символом покоя и мира. И мне подумалось, что еще много лет я буду просыпаться в этом кресле, видеть эту освещенную вечерним солнцем комнату и следить, как солнечный зайчик пробирается по столу к цветам в вазе, чтобы через минуту они вспыхнули яркими красками.

Но пришло время задернуть занавески, и по мере того, как сумерки сгущались и близилось прибытие гостей, нас начало охватывать беспокойство. Памела снова не могла усидеть на месте. Я прекрасно понимал, что предостережение отца Эпсона и упомянутая Скоттом «шизофрения», удваивали ее тревогу перед сеансом спиритизма. Она пожаловалась.

— Почему-то не могу сосредоточиться! Как же я буду участвовать в сеансе? А ты не волнуешься?

Встречать гостей предстояло Памеле — мы не могли уехать вдвоем — в доме топились камины, — а оставлять Памелу в «Утесе» одну я не хотел. Она отправилась на станцию в половине десятого. К этому времени Лиззи уже отбыла на ферму.

Я очистил от книг свой стол, он был низкий, круглый и, вероятно, как раз подходил для сеанса, затем выставил на площадку диван из спальни Памелы, принес в холл соломенные стулья, подложил поленьев в камины и притащил побольше дров. Потом я засел за наш дневник. Мне хотелось довести записи до сегодняшнего дня, добавить выводы, которые мы для себя сделали, и вопросы, до сих пор ставившие нас в тупик.

Памела уже занесла наблюдение прошедшей ночи и рассказала о том, что ей привиделось в спальне, добавив при этом: «Сначала я решила, что это галлюцинация, теперь не уверена — и лицо, и плач были одинаково печальны». Я не совсем понял, что она хочет сказать этим, и набросал следом: «Рыдания, которые я слышал, звучали по-разному, одни бурные, исполненные смятения, другие тихие и безнадежные, словно утомленные. Тихие кажутся более реальными, чем бурные». Бурные похожи на ночной кошмар, вдруг сообразил я, недаром мы их слышим, находясь в полусне.

В голову мне пришла интересная мысль. Что, если в доме обитают две Кармел — два призрака, или два запечатленных воспоминания, как угодно? Быть может, всему виной некое смещение во времени. Я не совсем хорошо представлял себе теорию, объясняющую это явление, но знал, что она допускает такую возможность. Кроме того, существует учение древних об астральных телах. Вдруг Кармел, терзаемая страстями, оставила после себя сначала один призрак — кроткий, потом другой — пылающий ненавистью, — и оба они теперь обитают в «Утесе»! Но мысль эта заводила слишком далеко, и я не занес ее в дневник. Вместо этого я принялся записывать подробные выводы:

Взять на заметку: ощущению холода сопутствуют страх, паническое смятение и что-то вроде паралича или состояние, близкое к обмороку. За всем этим неизменно следует появление на лестничной площадке наполовину материализовавшейся фигуры, которая иногда спускается по лестнице и входит в детскую.

Вопрос: кто это? Кармел, одержимая местью? Не ошиблась ли Лиззи? Может быть, она видела на площадке не Мери, а Кармел?

Принять к сведению: запах мимозы и мерцающий свет не вызывают ощущения холода и страха. Стелла связывает их с присутствием Мери.

Вопрос: к чему стремится Мери? Защитить Стеллу от Кармел? Зачем Мери воспользовалась запахом мимозы, чтобы привести нас к коробке Кармел? Что означает пустой флакон, хранившийся в коробке?

Принять к сведению: чувство угнетенности, охватывающее в мастерской, связано с мыслью о старении, о силах, растраченных впустую.

Вопрос: является ли это следствием потрясения, которое здесь испытала Кармел?

Принять к сведению: лицо, которое померещилось в темноте Памеле, было лицом юной Кармел.

Вопрос: было ли это лицо галлюцинацией, вызванной тем, что Памела видела картину «Рассвет»?

Принять к сведению: звуки рыданий не вызывают ощущение холода и страха.

Вопрос: не являются ли рыдания — и те и другие — простым отзвуком прошлого, или бурные связаны с прошлым, а усталые выражают непреходящее и сейчас горе? «Мери никогда не плакала».

Последний вопрос был самым затруднительным. Я не мог подыскать ему объяснение, не представлял также, что сказать по поводу коробки Кармел. На остальные вопросы я, пожалуй, мог бы определенно ответить «да». Ну что ж, остается надеяться на Ингрема, ведь он привык к логическим построениям. А вдруг нам помогут сами призраки? Насколько это в человеческих силах, мы не должны противиться их воздействию, хотя нам известно, что один из духов — злой. Что-то принесет нам предстоящая ночь?

Наконец я услышал, что подъехала машина.

Вряд ли я кому-нибудь так радовался. Гости наши сияли, как мальчишки, прибывшие на каникулы. Макс гордился тем, что сумел раздобыть для нас Ингрема, а Ингрем сгорал от любопытства, которое даже не пытался скрыть. Мы сели ужинать с приятным чувством, что земля опять прочно утвердилась на своем месте и хозяевами на ней остаются живые люди. К Памеле вернулась ее обычная живость, исчезнувшая в последние недели. На ней было темно-красное платье сообщавшее румянец щекам, а на шею она надела тонкую серебряную цепочку с рыбкой из белого нефрита — подарок Джудит.

— Это — китайское украшение, — улыбаясь, объяснил Макс. — Нефрит охраняет от злых духов.

Макс и Ингрем пообедали в поезде, но сумели воздать должное и пирожкам, и пирожным. Макс не знал о болезни Стеллы, и мы не стали ничего рассказывать. Ему было известно только, что мы совершенно растерялись в загадочной, исполненной трагизма атмосфере нашего дома и ждем, что он поможет нам найти выход. Уже само его присутствие — могучая фигура, раскатистый голос и довольный смешок — утверждали превосходство живых над мертвыми.

Ингрему мы, наверно, представлялись людьми, озабоченными тем, что из-за вмешательства темных сил упала цена на их недвижимость. По-видимому, он считал, что проблема призраков интересует нас умозрительно и, вообще, завидовал нам — владельцам дома с привидениями.

Ингрем был моего возраста или немного моложе, стройный, крепкий, в прекрасной форме после месяца, проведенного в горах. Его зоркие глаза, подвижные брови и губы, кудрявые волосы и энергичные жесты говорили о том, что перед нами благополучный, процветающий и уверенный в себе человек, в присутствий которого уныние невозможно.

— Хорошенькую задачку вы мне задали! — смеялся Макс, пока, сидя перед камином, мы пили кофе. — Подумать страшно, какая у меня теперь будет репутация, ведь я обзвонил человек десять, требуя у них специалиста по вызыванию привидений. Большинство могло назвать одного-двух медиумов, но вы же подчеркнули, что вам не нужен «медиум-профессионал». Остальные рекомендовали обратиться в «Общество психологических исследований», но я предпочел продолжать поиски через знакомых. На мистера Ингрема я набрел по чистой случайности, так что звезды, видно, нам благоволят. Представьте себе, что не кто иной, как леди Таунсайд, только что прочла его книгу и поспешила написать ему про какой-то случай, который, по ее мнению, мог его заинтересовать. В ответ она получила любезное письмо со штампом отеля «Теккерей». Вот я и позвонил туда Ингрему.

— А в результате встреча состоялась в читальном зале Британского музея, — засмеялся Ингрем.

— Как же случилось, что вы оказались ничем не заняты?

— Да нет, я как раз занят, — улыбнулся Ингрем. — В субботу я должен навестить своих родственниц, а на ближайшие два дня у меня назначено пять встреч, но разве можно устоять перед столь заманчивым приключением? Не рассердятся же на меня мои тетушки, если я скажу, что свиданию с ними я предпочел встречу с привидениями!

Он пустился рассказывать о себе, а когда это делается тактично и с юмором, такой способ развлечения хозяев, видящих своего гостя впервые, можно только приветствовать. Как обычно бывает, когда встречаются двое ирландцев, мы сразу нашли общих знакомых. Его мать — соавтор книги о георгинах, у которой он жил, когда уединялся в Дублине, — оказалась старой приятельницей нашей тетушки Кэтлин и давней ее соперницей в вопросах садоводства Ингрем не раз встречал нашу тетку на весенних выставках.

— Она мечтает выращивать растения без почвы, — сказала Памела. — Хорошо, если бы ей это удалось. Нам бы такой метод очень пригодился.

Ингрем принялся было воодушевленно расписывать преимущества гидропоники, но Макс, воспользовавшись первой же возможностью, поспешил прервать его красноречие.

— Как у вас хватает времени еще и на оккультные науки? — спросил он. — И что навело вас на подобные занятия?

— Однажды я решил предъявить иск полтергейстам и выяснилось, что они пользуются массой привилегий, — сказал Ингрем. — Тогда я решил изменить положение вещей.

— Где это случилось? — улыбаясь, спросил Макс.

— На западе Ирландии. Один из моих клиентов купил там дом. Но между нами говоря, покупал он его в спешке. Оказалось, дом кишит нечистью — дребезжали звонки, непрерывно раздавался какой-то стук, на первом этаже кто-то чем-то швырялся, кровати переезжали с места на место по всем комнатам. Человек, продавший дом, относился ко всему этому цинично — он смеялся. Когда мой клиент явился ко мне, у него было тяжелое нервное расстройство. Он не помнил себя от ярости и страшился финансовой катастрофы. А мне пришлось ему сообщить, что закон его защищать не будет. Я провел ночь в его доме. Там правила бал нечистая сила. У меня не оставалось сомнений, что его обвели вокруг пальца. Я довел это дело до того, что возбудил общественный протест, и оно получило широкую огласку, а большего и желать было нечего.