— Почему бы тебе не переночевать здесь, Родди? — спросила Памела, включив в детской лампу. — Здесь неплохая кровать.

Я объяснил ей, что не люблю спать на первом этаже и что мне очень удобно на диване.

— Хорошо, — ответила сестра рассеянно и, остановившись посреди комнаты, сказала: — Как странно!

— Что странно?

— Я заметила, что Стелла надушилась этими духами, но запах был едва уловимый, а теперь пахнет очень сильно, чувствуешь?

— О чем ты говоришь?

— Разве ты не заметил? Пахнет мимозой, духами Стеллы.

— Не чувствую.

— Ну как же, Родди, не может быть!

— Вот теперь, пожалуй, ты заставила меня поверить, что я слышу запах.

Памела недоверчиво посмотрела на меня.

— Что ж, кому медведь на ухо наступил, а кому — на нос, — заметила она.

Наверху навстречу нам вышла из своей комнаты Джудит.

— Дорогие мои! — сказала она. — У вас самый красивый на свете дом, вы устраиваете самые веселые вечеринки, и у вас самые очаровательные друзья. Я хочу сказать вам большое спасибо. — Она быстро поцеловала Памелу, улыбнулась мне и скрылась за дверью.

* * *

Диван был удобный: мне нравилось лежать в кабинете среди моих книг, за окном дремотно плескалось море. Мне хотелось спать… теплая мягкая ночь, запах цветов, маленькая комната в глубине дома… Я услышал, что пришел Макс, и заснул.

Разбудил меня, по-видимому, какой-то звук. Памела не звала меня — между нами была только дверь. Я прислушался, в ее комнате было тихо. Может быть, опять что-то стряслось с Джудит?

Мгновенно я оказался на площадке, подошел к их двери, но оттуда не доносилось ни звука. В мастерской и вообще повсюду тоже стояла тишина. Тяжелая завеса безмолвия окутывала весь дом.

Я не стал зажигать свет; я ждал, облокотившись на перила. В полукруглое окно над входной дверью не было видно луны; внизу тоже было темно и тихо — так, во всяком случае, показалось мне сначала, но вдруг, сквозь полуоткрытую дверь детской я увидел какой-то слабый мерцающий свет. И это не было лунное сияние, свет перемещался!

В смятении я застыл на месте. У меня возникло ощущение, что я в чужом доме. Мы подсматриваем за чужой жизнью. Задолго до того, как мы появились на свет, здесь жили и умирали люди. Мы — посторонние в их родовом гнезде, мы вторглись в их владения. Мне стало ясно, что они снова тут. Их лишенная временных границ жизнь обтекала наше присутствие в доме, как вода обтекает камень. Там внизу, в детской, все шло по-прежнему, там кто-то двигался, вздыхал, испускал стоны.

Я стоял и слушал, словно оцепенев, но вдруг очнулся, и тут меня будто пронзило — ведь я действительно только что видел свет и различал стоны, их издавал молодой голос. Но сейчас все исчезло. И голос, и свет наверняка имели какое-то сверхъестественное происхождение, об этом говорили глухие удары моего пульса. В доме объявился кто-то из царства мертвых.

Дрожащей рукой я нащупал выключатель, зажег свет и босиком бросился вниз по лестнице. Там все было так, как мы оставили: белая скатерть, наброшенная на стол с неубранной посудой, делала его похожим на гроб; детская была пуста, шторы спущены, на туалетном столике рассыпана пудра; в комнате все еще чувствовался сильный запах мимозы.

Я прислонился к стене, дожидаясь, когда утихнет сердцебиение, но меня стало трясти от холода и захотелось как можно скорее вернуться к себе. Я выключил свет и, чувствуя неимоверную усталость, двинулся вверх по лестнице.

Но не тут-то было, колени подгибались, меня била дрожь, мутило от леденящего холода, который, казалось, пронизывал до костей, по коже бегали мурашки. Сердце гулко билось в груди, я задыхался. Наверно, я ударился бы в панику, крикнул Макса или, распахнув двери, выскочил из дома, но, пытаясь совладать с собой, я обеими руками уцепился за перила. Мне казалось, что сверху на меня что-то надвигается.

Однако я ничего не видел; никто не появился; перед глазами у меня все плыло, взгляд не мог ни на чем сосредоточиться. В конце концов, шаг за шагом, хватаясь за перила, я втащил себя наверх, но к тому времени, как я добрался до площадки, я совсем ослабел и чуть не лишился чувств. Так бывает, когда теряешь много крови. Но подумать ни о чем не успел: как только мой пульс забился ровно, я согрелся и крепко заснул.

Сейчас я уже в состоянии вспомнить это происшествие, но тогда, проснувшись утром, сомневался, не сон ли все. Стоя у окна, я глядел, как разгорается утро, перебирал в уме то, что испытал ночью, и сам себе не верил. Сегодняшний день слился со вчерашним, и разделявшая их ночь казалась всего лишь сном. Мне хотелось думать только о наших друзьях, о том, сколько удовольствий нам предстоит здесь, о работе, которую я непременно осуществлю. Мы хорошо начали нашу жизнь в «Утесе». Новоселье удалось на славу. Жаль, что Стелла не могла остаться до конца. Ей понравился бы спектакль, разыгранный Уэнди. А Уэнди просто маленькая ведьма.

Пока я принимал ванну, меня осенила идея, настолько увлекательная, что я и не заметил, как вода в ванне постепенно совсем остыла. Из вчерашней шутки Уэнди о том, что в какой-то ее прежней жизни она была разбойницей — можно сделать пьесу, и напишу эту пьесу я! Конечно, не о перевоплощениях, нет! Боже упаси! О наследственной склонности, об одержимости, о неуправляемой, ненасытной потребности наблюдать, как люди слепо устремляются навстречу гибели, о страстях поистине мужского размаха, снедающих хрупкую нервную девушку Пьеса будет не про Лорелею, не про Сирену — в ней впервые движущей и влекущей силой окажется совсем не секс. Это будет рассказ об игре ради самой игры. Пьеса о психологии преступления, мелодрама, основанная на свойствах характера; закрученный, захватывающий сюжет из реальной жизни. Такую пьесу ждут в Бристоле, да и в Лондоне тоже. Впервые Питер высказал разумное суждение. Видно, и Макс говорил о том же, когда предсказал, что я должен заняться чем-то «творческим». Ведь к этому меня влекло все: и жадное «глотание» рецензируемых пьес, и мои критические статьи о них, и мое страстное, с самого детства, увлечение театром. А книга о цензуре подождет.

Я отправился на кухню и потребовал незамедлительно подать мне обильный завтрак; Лиззи была в отличном настроении и сразу же принялась жарить картошку с беконом и сосисками.

— Вот это новоселье, так новоселье, — сказала она удовлетворенно. — Вы когда-нибудь видели такой беспорядок в гостиной? Я в кухне с семи прибираю. Завтракайте здесь, в чистоте, а я пока пойду там разгребать. К тому времени, как все встанут, я уже наведу порядок. Может, — продолжала она вкрадчиво, — когда вы позавтракаете, вы и мисс Памеле завтрак отнесете?

— Могу, но она сама сойдет вниз, ведь у нас гости.

Я понимал, что Памела обязательно спустится, чтобы скрыть от Лиззи перестановки, которые мы произвели наверху.

— Может, и спустится, — настаивала Лиззи, — но ей бы надо отдохнуть.

— Слушаюсь, мадам, так и быть, отнесу, идите, спокойно наводите блеск в гостиной.

Позавтракав, я покорно сварил за четыре минуты яйцо, приготовил чай и гренки и пошел с подносом наверх, а по пятам за мной следовал Виски. Красноречиво помахивая хвостом, он выражал свое неудовольствие. По утрам он привык навещать Памелу, чтобы выпросить у нее верхушку яйца, и считал, что относить поднос должна Лиззи, к тому же его возмущало, что поднос был доставлен не в комнату Памелы, а в мою.

Памела плескалась в ванне, я поставил поднос на столик возле кровати и пошел к себе в кабинет, чтобы застелить диван. Когда Памела вернулась в комнату, она испуганно вскрикнула:

— Лиззи подымалась сюда!

— Все в порядке. «Я это совершил один»13, — сообщил я ей через дверь.

— Зайди, пожалуйста, поговорить.

Памела снова легла, возле нее, мурлыча, пристроился Виски, на коленях у нее стоял поднос.

— Хочешь закурить? Яйцо превосходно сварено Спасибо тебе. Я прекрасно спала. А ты?

— Часть ночи. — Я уселся на подоконник, зажег трубку, затянулся и задумался. Нет, скрывать я не имею права. И я сказал: — Считаю своим долгом сообщить тебе, что сегодня меня «беспокоили».

— Родди!

— Да. Я слышал стоны и видел свет.

Памела слегка побледнела, но глаза у нее загорелись:

— Свет? Где?

— В детской.

Она медленно проговорила:

— Ты помнишь, что Стелла рассказывала про свой сон?

— Помню. Я спустился вниз. Там ничего не было.

— А как ты себя чувствовал?

— Немного взволновался.

Она пристально посмотрела на меня.

— Ты что-то скрываешь.

— Мне было ужасно холодно, до дурноты — признался я.

— Холодно? И все?

— Больше ничего.

— Ну я страшно рада, что ты тоже слышал.

— Могу тебя понять.

— Только теперь мне делается жутко.

— А ты не пугайся. Мы к этому привыкнем, ко всему привыкают. Сегодня роскошное утро. Давай плюнем на все это. До середины дня будет отлив, а Макс и Джудит раньше двух не уедут. Что, если устроить ранний ленч на пляже?

* * *

Разглядывая остатки вчерашнего пира, в изобилии разложенные перед нами на песке — салаты, бисквиты, сливки, пирожные и сандвичи, — Макс с громким вздохом посетовал, что ему не девять лет. Он уже прогулялся и принес нам добрую весть: пожалуй, он приедет сюда осенью, будет писать окрестности.

— Великолепно! — сказала Памела. — Надеюсь, — добавила она, — к тому времени мы сможем предложить вам комнату, в которой вас ничто не будет беспокоить.

Но Макс сказал, что ему лучше остановиться в «Золотой лани».

— Когда я работаю, я плохой гость, — добавил он.

— А я не успокоюсь, — тихо сказала Джудит, — пока не переночую в мастерской.

Наступило молчание. Здесь, в бухте, под прикрытием скал было очень жарко. Море блестело, в воздухе дрожало марево. Макс в белой фланели, ярко-зеленый халат Джудит, небесно-голубой купальник Памелы, тарелки и стаканы, расставленные на цветочной скатерти, — все это составляло удивительно живописную картину. Мне хотелось рассказать, что произошло со мной перед рассветом, но сейчас, здесь, ночные события казались невероятными. Довольно осторожно я сообщил им обо всем, что слышал и видел, но ничего не сказал о том, как себя чувствовал. Джудит и Макс встревожились и расстроились. Я даже пожалел, что заговорил об этом. Наступило напряженное, тягостное молчание, потом Макс озабоченно сказал: