Я обернулся к ней, брови у нее нахмурились глаза смотрели на меня горестно.

— Что происходит? Что ты хочешь сказать? — Мой голос прозвучал резко.

— А сам ты разве ничего не слышал?

— Конечно, нет.

— Ни прошлой ночью, ни позапрошлой, когда ты так поздно лег? Ни в ту ночь, когда мы топили камин?

— Слышал шум моря, больше ничего. А в доме было абсолютно тихо.

— В том-то и дело, что нет, Родди. Я слышала какие-то странные звуки как раз перед тем, как ты стал подниматься по лестнице.

— Что за звуки?

— Вздохи. Нет, скорее резкое прерывистое дыхание. Как будто кто-то от испуга сдерживает рыдания.

— Это ветер, Памела; между домом и холмами он всегда завывает как-то странно.

— В те ночи ветра не было.

— Ты права. А до этого ты тоже слышала такие вздохи?

— Да.

— И всегда по ночам?

— Да. Но последние две ночи слышно было особенно отчетливо. Рыдания были вполне реальные. Знаешь, Родди, когда их слышишь, просто сердце разрывается.

Голос Памелы дрогнул. Я не двигался с места и ничего ей не ответил, меня охватила тревога. Правда это или фантазия, все равно душевный покой Памелы нарушен. Черт бы побрал этих суеверных болтунов! Что я мог ей сказать, чем успокоить? Памела — натура трезвая, просто пренебречь тем, что она говорит, нельзя.

— Ты ведь понимаешь, правда, — начал я медленно, — что все это можно объяснить самовнушением? После всех здешних россказней… А их ты наслушалась достаточно.

— Да, я тоже себя сначала в этом убеждала. Но это не так.

— Как ты считаешь, откуда доносятся эти звуки?

— Понять не могу.

— Тебе кажется, из этой комнаты?

— Возможно.

— Почему ты не позвала меня?

— Я хотела, Родди. Я бы и позвала. Прошлой ночью я попыталась встать, но… не могла даже пошевелиться.

— Ты просто спала, — заявил я. — Такой парализующий страх часто бывает во сне. Уверен, что наяву с тобой ничего подобного не случилось бы.

Памела покачала головой.

— Я вовсе не спала. Мне бы очень хотелось, чтобы ты тоже это услышал.

— Имей совесть, Памела, зачем? Хочешь увериться что здесь и впрямь что-то не так?

— Нет, Родди, хочу знать, что, когда раздаются непонятные звуки, я не одна.

Я промолчал, уж очень серьезно она это сказала а потом спросил:

— И долго это продолжается?

— Всего несколько минут.

— Знаешь, Памела, наверно, это — птицы в дымоходе или мыши, может быть, летучие мыши.

— Может быть.

Ободренный ее согласием, я весело сказал:

— Напустим на них Виски! Запрем его здесь. Он все твои призраки мигом распугает.

— Виски в этой комнате не останется.

— Мудрый кот. Мне бы тоже не хотелось.

Она ухватилась за эти слова.

— Родди, Чарли прекрасно справляется с работой что, если оставить его тут, пусть заканчивает, а мы устроим себе чай на пляже.

Теперь была моя очередь подать пример трудолюбия.

— Ты же говоришь, он ничего не доводит до конца, лучше проследить за ним, — ответил я, но нисколько не огорчился, когда через несколько минут услышал что звонит Лиззи, приглашая нас на ленч.

Когда Памела решает покончить с плохим настроением, она не останавливается на полпути, а сразу становится веселой и разговорчивой. За ленчем она с таким увлечением принялась строить планы предстоящего новоселья, что я почувствовал себя спокойнее, какие бы странные звуки ни раздавались по ночам, говорил я себе, нечего их бояться, раз Памела так легко стряхивает с себя удрученность.

— Прибыли занавески от «Либерти», — говорила она. — Прелестные! В детской я устрою гардеробную для дам; поставлю там туалетный стол, накрою его скатертью с оборкой. Ты ведь пожертвуешь туда свое длинное зеркало, правда? А мой красивый трельяж мне придется отдать Джудит, она ведь красится вовсю. И, надо сказать, мастерски. Выглядит на тридцать, правда, Родди? А ведь она старше Макса не меньше чем на шесть лет.

— Это не имеет никакого значения, — ответил я. — Макс кажется старше своих лет, да и слишком долго он водил компанию с легкомысленными юнцами и девицами. Хватит с него. А Джудит… Я, как только увидел ее, сразу подумал: «Какая красавица!» Хотелось бы мне знать, как она поладит с Уэнди.

Было интересно представить себе, что это будет, когда соберутся наши гости, ведь они такие разные! Понравятся ли они друг другу? Максу Стелла должна понравиться. Вот будет досадно, если она не приедет!

После обеда Чарли поднялся в мастерскую в прекрасном настроении. Мы с Памелой смиренно заняли отведенные нам места подмастерьев, и работа закипела, но, по мере того как время шло, я все больше и больше злился на себя, что отверг предложение Памелы устроить чай на пляже. Меня раздражала каждая минута, проведенная в этой комнате, голова моя уже начинала трещать. Поэтому, когда ровно в четыре в мастерской появилась Лиззи, мы с Памелой в один голос ликующе воскликнули: «Чай!»

— Тсс! — шикнула на нас Лиззи, делая какие-то знаки.

Она запыхалась и сообщила взволнованно:

— Приехала мисс Мередит.

— Девонширские сливки! — распорядилась Памела, стаскивая с себя комбинезон.

Когда через десять минут я присоединился к ним внизу, то увидел, что Памела сидит на диване у окна. Стелла — в обитом пестрой тканью кресле с высокой спинкой, рядом на столике на колесах — чайник, а стол между ними ломится от всякой снеди.

Проговорив «Здравствуйте!», Стелла протянула мне руку, в голосе ее я не услышал никакого интереса, но лицо осветилось веселой улыбкой. На голове у Стеллы красовалось нечто мягкое из коричневого шелка — не то жокейская шапочка, не то капор, с лихо заломленным полем. Стелла, наверно, и сама не подозревала, какой шик придавал ее шляпе этот изгиб. На ней было шелковое платье, напоминавшее школьное, но она приколола к нему розу, точь-в-точь того же цвета, что ее порозовевшие от удовольствия щеки. Она деликатно намазывала на пышку сливки.

— Кто так мажет? Берите пример с меня! — сказала Памела, горой накладывая сливки на свою булочку. — Только из-за девонширских сливок мы и перебрались сюда, — продолжала она с самым серьезным видом. — Но вы, может быть, их не любите? Туземцев никогда не поймешь.

Стелла рассмеялась и взяла полную ложку сливок.

— Нет, я люблю эти сливки. Дедушка всегда присылал мне их ко дню рождения, когда я училась в Брюсселе.

— Вам нравилась ваша брюссельская школа? — спросил я.

— Школа очень хорошая, но разве кому-нибудь когда-нибудь нравится в школе? — ответила она.

Чувствовалось, что она подыскивает подобающую тему для разговора, вероятно намеченную заранее. Но вот лицо ее прояснилось.

— Вы уверены, что вам понравится жить в глуши? — спросила она.

— Уверены! — ласково сказала Памела. — И надеемся, вы не очень жалеете, что перестали быть владелицей этого чудесного дома?

Если. Памела считает, что нужно сломать лед, она обычно просто прыгает на него с разбега. На сей раз этот прием сработал. Стелла горела желанием поговорить об «Утесе».

— Наверно, купи его кто-то другой, мне было бы досадно, но сейчас я рада.

Ее застенчивую улыбку можно было принять за комплимент нам.

— Только мне здесь как-то непривычно, — продолжала она задумчиво. — Я ведь никогда не относилась к этому дому, как к жилому, я хочу сказать, я не думала, что здесь можно просто есть, спать; я считала, здесь только память о прошлом и каменные стены.

— Неужели вы действительно сейчас здесь впервые после того, как уехали? — спросил я.

Стелла кивнула.

— Дедушка… — Она помедлила. — Видите ли, это вполне естественно, он понять не мог, как это мне может хотеться побывать здесь.

— Да, конечно.

Стелла доела пышку и, не дожидаясь, когда ленч кончится, не спросив разрешения, встала из-за стола и принялась осматривать комнату. Подошла к окну, поглядела, какой вид открывается из него, вошла в оранжерею. Потом вдруг вернулась в гостиную и села за стол.

— Простите меня, пожалуйста, — извинилась она.

— Ничего. Но не хотите ли еще чаю? Скажите, — продолжала Памела, наливая Стелле вторую чашку, — вам здесь что-нибудь вспоминается?

— Да нет, — ответила Стелла, сложив руки на коленях. — Я всегда помню только одно, потому что много раз видела это во сне. Знаете, мне ведь и трех лет не было, когда я… когда я стала жить с дедушкой.

— Мне было бы интересно узнать, что именно вы помните, если это вас не расстроит, — сказал я.

— Да, кое от чего расстроиться можно; мне помнится, будто я одна в комнате, в темноте. Снаружи Ко мне тянется что-то черное, наверно вот это дерево. Мне страшно впотьмах, и я плачу. Плачу долго, и вдруг кто-то входит, склоняется надо мной и шепчет какие-то ласковые слова — не знаю, что именно, Потом зажигает свет. Все снова хорошо, я счастлива, Но тут входит кто-то еще и тушит свет.

— И вы снова плачете? — спросила Памела.

— Тогда уже мне так страшно, что я не плачу.

— Пожалуйста, когда вам снова все это приснится, вспомните, что после всех приду я и снова зажгу свет, — твердо сказала Памела.

Стелла очень серьезно посмотрела на нее.

— Спасибо, — поблагодарила она.

Мы стали говорить о снах, и я заметил, что гораздо вразумительней, чем прежде, излагаю теорию о том, что сны представляют собой отражение скрытых конфликтов и отображают в символах то, что происходит днем. Стелла завороженно слушала, но не так, как обычно слушают девушки, — мне всегда кажется, что им просто хочется сделать приятное рассказчику. А Стелла напоминала маленького мальчика, которому показывают, как работает часовой механизм. Когда я заговорил о такой общеизвестной вещи, как полеты во сне, она воскликнула: