Герцогиня после долгих споров сдалась, и принц Петр в тот же вечер проиграл значительную сумму в модную в то время игру, называемую «квинтич».

Этот «квинтич» унес немало денег при дворе, но императрица сквозь пальцы смотрела на игру, потому что сама была не прочь поиграть и никогда не сердилась за крупные проигрыши.

В то время как герцогиня спорила и воевала со своим бедовым сыном, Анна Иоанновна, отказавшись от обеда, одиноко сидела в своей комнате, рядом с которой была комната дежурной камер-юнгферы.

На этот раз, случайно или нарочно, дежурила Юшкова. Она зорко прислушивалась к тому, что происходило в покоях императрицы, и ее сердце билось сильно и тревожно. Она знала, что в это время в Петербурге косвенно решалась ее личная судьба. Выгорит ее дело, попадется проклятая немка Регина — и ее личная судьба будет устроена надолго, если не навсегда! Анна Иоанновна была в своем слове тверда, и ей служить и верить было можно. Не выгорит дело с немкой — и императрица выдаст ее, Юшкову, с головой Бирону, а у того прощенья не было! Гнев герцога предвещал и сыск, и пытку, и дыбу, а в случае особой неудачи — и смертную казнь!

Бирон всякий донос лично на него ставил наряду с государственными преступлениями и замысел, затеянный против него, приравнивал к покушению на государственный переворот и на жизнь царскую. Его гордыни не было ни меры, ни предела; он в этом отношении был почти невменяем.

Долго сидела Анна Иоанновна одна, то взглядывая на стоявшие на камине фигурные бронзовые часы, поднесенные Бирону одним из посланников и в свою очередь поднесенные им императрице, то вставая и бесцельно подходя к окну, как будто оттуда, из безвестной дали, ждала чего-то нового, какой-то желанной и роковой вести.

Пред сумерками она ударом в ладоши позвала к себе Юшкову.

— Ничего нового? — отрывисто спросила она.

— Никак нет, я ничего не слыхала. Ведь я же не отлучалась из дежурной комнаты.

— Эта… немка… не возвращалась?..

— Где же еще возвратиться ей? Дай Бог к ночи! Не ближний свет!..

— А здесь во флигель она не проходила?

Юшкова состроила особую не то огорченную, не то сильно чем-то озабоченную мину.

— Да говори, что ли, чего мнешься? — прикрикнула императрица.

Юшкова струсила.

— Разное тут болтали! — замялась она.

— Болтай и ты!.. Не привыкать стать!

— Говорил народ, будто вчера, поздно вечером, видели немку окаянную около запертой конторы. Да только его светлости там не было, а были незнакомые люди… должно, из ее земли либо сродственники какие приходили.

— Кто же этих людей видел?

— Конюх вашего величества видел… Поваренок на них наткнулся да таково испугался сердечный, что отдышаться не мог!

— Регина куда ушла?

— Это я доподлинно доложить вам не умею. Опасливо было за ней пристально следить: неровен час на самого герцога наткнуться было можно!

— Но все-таки видел же кто-нибудь? Уж если принялись выслеживать, так дешево от вас не откупишься, — углом губ усмехнулась императрица.

А время все шло и шло, и уже наступили сумерки.

Для императрицы приближалась решительная минута, и она со страхом шла ей навстречу.

Судьба Юшковой тоже решалась. Императрице она верила неукоснительно, но страх, внушаемый герцогом, был так велик, что даже слово, лично данное Анной Иоанновной, не гарантировало вполне от возможности пострадать, впав в немилость у герцога.

Маленькие стенные часы с кукушкой уже пробили семь, когда в приотворенную дверь императрицыной комнаты осторожно заглянул шут Голицын.

— Анна Ивановна, а, Анна Ивановна! — окликнул он государыню.

— Чего тебе, дурак? — спросила она.

— Нельзя ли у тебя в покоях погреться? Смерть я прозяб… Шлялся, шлялся, ажио все ноги оттрепал!.. Смерть хочется отдохнуть да погреться!

— Греться-то с чего же? Ведь на дворе, кажись, тепло? — вмешалась в разговор Юшкова.

— Кому как, Аграфенушка! Тебе, сердечной, с одного вранья согреться можно… Кабы я в тебя был, так я зимой шубы не носил бы, а все язык чесал бы. Ведь тебя слушая, в жар человека бросает, а не то что болтать с тобой заодно!

— Пошло, поехало! — с комической покорностью махнула рукой камеристка.

— А откуда ты пришел? — обратилась к Голицыну императрица, почти довольная его приходом, как нежданному вмешательству окружавшей ее скуке.

— Я-то откуда? Издалека, матушка Анна Ивановна, отсюда не видать, хошь в бироновы очки гляди или в трубу его подозрительную!..

— В подзорную, а не подозрительную, — поправила императрица.

— Может, она у других и подзорная, а как глянет в нее его светлость, так она сразу подозрительной становится! И на что тебе, Ивановна, знать, где меня черти носили? Нешто я за путным делом пойду? Уж коли понесло меня, дурака, так, значит, за дурацким делом!

— Ну, и что ж, твое дурацкое дело удалось тебе?

— Глупости спокон века всем удаются, Ивановна; это малый ребенок знает!.. Вот коли ты дельное да честное что задумаешь — не прогневайся, а на глупости всем удача! Казну ли обокрасть, как твои министры; повесить ли кого, как Курляндский герцог; туману ли на всю Европу напустить, как твой старый Остерман, или сплетку сплести, как Аграфенушка наша, — все это сделайте милость!.. А вот как за настоящее ты дело примешься, так не прогневайся: с этим обождать надо!..

— А ты где доподлинно-то побывал? — настаивала императрица, хорошо понимая, что хитрый шут проведал что-нибудь интересное и без этого самостоятельно, без зова в покои государыни не пришел бы, зная о ее плохом расположении духа.

— Где я не был, спроси ты меня! — притворно вздохнул шут. — Перво-наперво стал я расходы чужие проверять, потом деньги чужие считать стал да ненароком со своими их смешал… Запустив руку в чужой карман, я чужую прислугу сманивать стал; прихвативши ее, я в чужой дом с ней поехал, там ее чужим хлебом-солью угощать стал, на чужую честь покусился, чужую душу честную поразил, за чужое добро свинством отплатил, чужой каверзе помог, чужое злословие оправдал… и в конце концов чужую жизнь на гибель обрек!.. Вот, матушка ты моя, Анна Ивановна, каких я делов наделал! И на все на это мне и дня одного не понадобилось!.. Так мудрено ли, что я устал и к тебе отдохнуть забрел? Отогрей ты меня, горемычного, я твоего добра вовек не забуду; как следует по уставу, злом и свинством тебе за него заплачу!..

— Что ж это у тебя, князь сиятельный, все «чужой» да «чужое»? Только и слов у тебя? — иронически заметила ему Юшкова.

Он повернулся в ее сторону и ответил, не сморгнув:

— С тебя, красавица ты моя, помелом писанная, я пример беру!.. У тебя тоже своего в обиходе мало, вот я и стал, на тебя глядючи, на чужое зариться!..

— Разодрались, чадушки! — махнула рукой императрица, как будто слегка повеселевшая от разыгранной пред нею сцены. — И чего только вам Бог мира не дает? Что вы поделить не можете?

— Тебя, матушка Анна Ивановна, тебя, болезная ты наша! — комически подперев рукою голову, ответил шут. — Больно жареным около тебя пахнет, вот нас и тянет на вкусный-то пирожок!.. Здесь отщипнем, там откусим… Много ль смирному вору надо? А как соберется нас шайка, так которому-нибудь и не достанет. А это нам обидно! Вот мы и грыземся.

— Разъяснил! — рассмеялась императрица. — Молодец ты у меня на объяснения!

— У его светлости учился! — с гордостью заявил шут. — Он, милостивец, тоже, как чего набедокурит, так сейчас чью ни на есть чужую голову подставит… Свою-то подставлять неохота! А когда по чужой башке бьют, так не больно!

— Ну ладно! Ступайте себе теперь! — махнула рукой императрица, как машут на мух, когда они не в меру надоедят. — И ты, Аграфена, ступай себе с Богом! Ты мне сегодня нужна не будешь!..

— Да ведь я сегодня на дежурстве, матушка царица! — всполошилась камер-юнгфера. — Статочное ли мне дело с дежурства уходить?..

— Коли Ивановна гонит, значит, статочное! Ивановна умнее нас с тобой, Аграфенушка, даром что мы весь дворец своими сплетнями, как паутиной, оплели! — произнес Голицын.

— Про себя говори, шут сиятельный! — сердито заметила Юшкова.

Императрица гневно взглянула в ее сторону.

— Сказано: ступай! — грозно прозвучал ее голос.

XX

КРОВАВАЯ ТАЙНА

Было уже далеко за полночь, и будущая пышная императорская резиденция в Царском Селе уже была погружена в глубокий сон, когда к временному дворцу, занимаемому императрицей, осторожно прошли два человека, только что прибывшие в Сарынь и предупредительно оставившие своих лошадей на ближнем постоялом дворе.

Все сколько-нибудь знакомые с нравами и обычаями того грозного времени сразу узнали бы в таинственных незнакомцах главного начальника страшной Тайной канцелярии графа Ушакова и его деятельного помощника князя Трубецкого. Кто в России в то время не знал этих двух лиц, образ которых наложил свой характер на целую эпоху русской империи?..

Императрица, видимо, ждала их, и верный ее стражник, казак Силантьев, немедленно доложил о них и провел их в комнату, смежную с опочивальней Анны Иоанновны.

Она вышла к ним, едва сдерживая свое волнение.

— Все узнали, что я поручила вам? — возбужденно спросила она каким-то хриплым шепотом, причем голос у нее перехватывало от волнения.

— Ваше приказание в точности исполнено, ваше величество! — ответил Ушаков. — Князь передаст вам все подробности, а я пока пойду кое-чем распоряжусь. Без своего глаза в нашем деле никак невозможно!

— Они… вместе были в городе?

— Так точно, ваше величество! — ответил Трубецкой, досадуя в душе на Ушакова за то, что он одного его оставил отбояриваться перед императрицей.

— И… вернулись вместе?

— Никак нет!.. Ее еще нет!