— Все, что вы оба узнаете и услышите, должно быть в точности отмечено и передано мне!.. Чтобы не было пропущено ни одно слово, ни один жест, ни один… поцелуй!

Последнее слово Анна Иоанновна произнесла с видимым усилием, оно как будто остановилось у нее в горле.

Оба ее собеседника ответили глубоким поклоном. Иного ответа в этих случаях не давали.

— Мне, конечно, не нужно повторять вам обоим, что все то, что вам придется узнать, услышать или проведать, должно быть известно в мире только мне и вам? — спросила государыня.

— Мы сами, ваше величество, немедленно забываем все то, что слышим на чинимых нами допросах, — ответил Ушаков тоном такой неподкупной правды, что вызвал улыбку на бедное и озабоченное лицо императрицы.

— Все, что за тем последует, должно также составлять государственную тайну, и, какой бы властью ни было облечено то лицо, которое обратится к вам с каким бы то ни было вопросом по этому делу, ни один из вас не может и не должен нарушать святость вверенной вам тайны.

— Для нас обоих нет в России ни одного лица, облеченного властью, кроме священной особы вашего величества! — смело ответил Трубецкой. — Всякое иное назначение и всякий иной почет являются следствием только вашего приказа и вашего распоряжения!.. Та власть не от Бога, а мы только власти, от Бога поставленной, присягали.

— Так помните же вы оба то, что я вам уже сказала; я хочу знать степень вины. Доложите мне обо всем тотчас, в каком бы то ни было часу, и тогда я словесно или письменно передам вам свою дальнейшую волю.

После этого, протянув им обоим на прощанье свою руку, императрица отпустила их и прошла в свою опочивальню, заранее убежденная в том, что проведет совершенно бессонную ночь.

Эта упорная бессонница вконец изводила императрицу, и она была бессильна избавиться от того панического страха, который овладевал ею во время этих мучительных, беспросветных бессонных ночей.

XIX

СИЯТЕЛЬНЫЙ ШУТ

Пасмурный и неприветливый вставал день, в который по приказу императрицы должно было состояться расследование беспокоившего ее обстоятельства.

Принцесса Анна проспала в этот день дольше обыкновенного, и когда пришла поздороваться с императрицей, то была поражена ее необычайной бледностью и какою-то непривычной ей тревожной рассеянностью.

Императрица со второго слова удивила ее вопросом о том, отправилась ли ее камеристка в предполагаемую поездку в город.

— Нет еще, Регина так рано и не собиралась, — ответила Анна Леопольдовна. — Она обыкновенно после обеда уходит.

— У нее на руках нет твоих бриллиантов? — спросила императрица к еще большему удивлению племянницы.

— Нет, все бриллианты хранятся у меня под ключом, как вы приказали… Только мелкие вещи лежат на виду — те, которые я обыкновенно ношу. Но Регина — девушка честная; против ее безукоризненной честности я ничего сказать не могу, при ней еще ничто не пропадало!

— Я ни в чем не подозреваю ее. Я потому спросила тебя о бриллиантах, что Регина уходит на целый день, до позднего вечера, и мало ли что может случиться в ее отсутствие?

— Помилуйте, тетушка, что же может случиться в течение одного дня? — возразила принцесса, положительно переходя от удивления к удивлению.

И эти расспросы, и эта небывалая забота о вещах, бывших в личном распоряжении принцессы и в сущности не представлявших собой никакой серьезной ценности, — все это было необычайно, совершенно не согласовалось с обычной беспечностью самой Анны Иоанновны, личные дорогие вещи которой валялись без призора. Вследствие этого Анна Леопольдовна терялась в догадках.

— Если вам угодно, то я скажу Регине, чтобы она отложила свою поездку! — предложила она, не зная, чем и как успокоить взволнованную тетку.

Императрица внезапно оживилась.

— Нет, нет, не надо! Что раз решено, то должно быть исполнено! — загадочно ответила она, опять-таки, как подумала племянница, придавая слишком серьезное значение пустому в сущности делу.

— Как вам угодно! — ответила Анна Леопольдовна и направилась к выходу.

Однако в дверях она столкнулась с входившим Биро-ном.

Герцог, в противоположность всем остальным, был оживленнее и веселее обыкновенного. Он низко поклонился принцессе и, оставшись наедине с императрицей, с давно небывалой нежностью прижался губами к ее отекшей и словно налитой руке.

Эта нежность как будто рассердила государыню.

— Что это ты таким именинником смотришь? — спросила она. — Точно тебя в новый чин пожаловали.

— Меня скоро уж и жаловать нечем будет благодаря милостям вашего величества! — почтительно улыбнулся Бирон.

— Ну, захочу, так придумаю, чем тебя порадовать! — загадочно рассмеялась Анна Иоанновна, и в ее деланном смехе герцогу послышалось что-то зловещее.

«Что с нею?» — тревожно спросил он себя.

— Так ты решительно едешь в город? — проговорила императрица после минутного молчания.

— Да, я уже сказал об этом. Но почему вы придаете такое значение моей сегодняшней отлучке? Мне столько раз приходилось отлучаться, не возбуждая этим вашей тревоги.

— Я и теперь не тревожусь! — пожала плечами Анна Иоанновна. Если бы твой отъезд тревожил меня, то я просто не согласилась бы на него и потребовала бы, чтобы ты остался. Ведь настолько-то я еще хозяйка у себя.

Тон государыни все больше и больше злил Бирона; он мало привык к нему.

— Мне пришлось бы отказаться от исполнения вашего приказания, — холодно ответил он. — Вы знаете, что для меня дело прежде всего. Я этим именно и сумел угодить вашему величеству.

— Ну, не все дела одинаково важны; бывают такие, которые можно свободно отложить. Скажи мне, ты веришь в сны? — вдруг спросила императрица, разом переходя на новый предмет разговора.

— Вашему величеству хорошо известно, что я не суеверен! — ответил Бирон.

— Ну, я не в тебя. Сегодня я видела сон, который непременно предвещает мне что-нибудь серьезное!

Бирон пожал плечами и рассеянно спросил:

— Охота расстраивать себя пустяками.

Он, видимо, торопился и досадовал на пустую задержку.

— Ты торопишься? А все-таки дослушай мой вещий сон!

Бирон неохотно опустился в близ стоявшее кресло.

— Мне пора, — непочтительно заметил он, вынимая большие серебряные часы, к которым привык и которые вывез еще из Курляндии.

Имея множество пожалованных ему дорогих часов, осыпанных бриллиантами и драгоценными камнями, он никогда не расставался со своей любимой «луковицей», которой он дорожил, как дорожил многим, вывезенным им из далекого отечества.

Императрица знала за ним эту слабость ко всему былому, и это неоднократно являлось причиной раздоров между нею и фаворитом. Однако на этот раз она не обратила внимания на старые часы, и только поспешность, обнаруженная Бироном, видимо, прогневала ее.

— Ты так сильно торопишься? — спросила она тоном, в котором звучало недовольство.

— Да, я должен быть в городе к известному часу!

— Тебя там ждет кто-нибудь? — пытливо продолжала императрица свой настоятельный допрос.

Фаворит слегка поморщился. Сам настойчивый, он однако не любил настойчивости в других.

— Деловых людей всегда кто-нибудь ждет, — заметил он недовольным тоном.

— Ступай!.. Я не держу тебя! Я сегодня уже не увижу тебя? — спросила Анна Иоанновна, когда он поднялся с места.

— Вероятно, нет! Когда же? Я вернусь, вероятно, очень поздно, а то так и заночую в Петербурге.

— В таком случае и завтра утром рано не заходи; я буду занята! — спокойным голосом сказала Анна Иоанновна.

— Что же это за занятия такие, в которых я не только участвовать не смею, но явно могу помешать?

— Ты сам только сейчас сказал, что деловых людей всегда кто-нибудь ждет. Если меня не кто — нибудь, то что — нибудь может ждать безотлагательно!

Бирон непочтительно пожал плечами и недовольным тоном произнес:

— Положительно вашему величеству угодно создавать какие-то дела!

— «Бывалые дела» были бы повторением, а я до повторений не охотница, — сказала императрица, пристально взглядывая на уходившего герцога.

Расстались они на этот раз менее, чем когда бы то ни было, дружелюбно, и Анна Иоанновна в первый раз в течение долгих лет проводила своего любимца строгим, холодным взглядом.

Весь остальной день прошел в тревоге.

Герцог уехал, не дождавшись обычного своего раннего обеда, за которым его жена по старой памяти изощрялась в немецком кулинарном искусстве, приготовляя мужу различные габер- и мильх-супы, до которых он был большой охотник.

Императрица, узнав об этом раннем отъезде, прогневалась и приказала спросить герцогиню, что говорил ей супруг, уезжая. Но от нее было довольно трудно добиться толку.

Дальше кухни, с одной стороны, и необычайной чванливости — с другой, жена Бирона ничего не понимала и признавать не хотела и в дела мужа вмешивалась так мало, что положительно даже не знала точной цифры его доходов. Ей было известно, что они «очень богаты», но какой цифре равнялось это «богатство» она не знала и вряд ли даже добивалась знать.

С детьми, и в особенности со старшим сыном, она часто враждебно спорила о расходах, хотя спорила, как говорится, из любви к искусству, совершенно бесцельно. Принц Петр, несмотря на родительские увещания, продолжал тратить огромные суммы и останавливал или хоть несколько ограничивал свои траты только в тех случаях, когда в них серьезно вмешивался сам герцог. Отца принц Петр боялся и не любил входить в крупные пререкания с ним. Зато на матери он вымещал все свои уступки отцу и спорил с ней, как говорится, зуб за зуб.

Теперь, узнав об отъезде отца и раз навсегда заметив, что после подобных экскурсий герцог бывает обыкновенно не в духе, принц Петр поторопился прибегнуть к матери с требованием от нее сравнительно крупной суммы на экстренные расходы, причем непочтительно заметил, что если отец в его почтенные годы имеет подчас надобность в непредвиденных расходах, то ему в его молодые годы они тем более полагаются.