Анна Соколова - Тайна Царскосельского дворца

На зов вошла Юшкова.

— Пошли за Шульцем! Скажи, чтобы через час он ко мне сюда явился… Санхецу я меньше верю… У него все ужимки какие-то… Я не всегда понимаю его!..

Юшкова состроила встревоженное лицо.

— Что с вами, матушка вы наша? — качая головой, осведомилась она.

— Не обо мне речь… Ступай! — почти гневно произнесла императрица, не любившая приторных ужимок своей камеристки.

В тот же день, поздним вечером, большая колымага, сопровождаемая по сторонам вооруженными солдатами, направлялась вдоль по Невской перспективе к тому месту, на котором теперь находится Михайловский театр.

Там, среди большого пустыря, возвышалось несколько мрачных однородных строений, отгороженных от проезда и соседних домов большим глухим тыном.

Впрочем, по соседству с этой мрачной группой построек и не селился никто из обывателей. Все боялись не только того, что совершалось за этими мрачными стенами, но и самих неодушевленных стен. Это было место проклятое и всеми усердно проклинаемое. За этим мрачным забором помещалась страшная для всех Тайная канцелярия.

Все равно боялись ее, потому что никто, несмотря ни на какое высокое положение, ни на какие признанные всеми заслуги, не мог поручиться за то, что не попадет за эти страшные стены, не попадет в тот страшный «застенок», слава о котором далеко перешла границы русского царства.

Тайная канцелярия управлялась избранными Бироном лицами, во главе которых стояли начальник канцелярии граф Андрей Иванович Ушаков и его ближайший помощник князь Никита Юрьевич Трубецкой.

Имена этих двух лиц с ужасом произносились. Ими пугали непослушных детей, ими устрашали строптивое юношество, их с крестом, оглядываясь по сторонам, произносил простой народ. Они в народном понятии стояли наряду с палачами, даже ниже их. Палачи, согласно народному убеждению, были все-таки людьми «подначальными»: они не сами выбирали своих жертв, не по своей личной воле назначали и совершали пытки и казни; они были простыми, немыми орудиями в руках полновластных вершителей судеб, свыше предначертанных, и их вина была равна вине тех плетей и тех топоров, которые работали по начальническому назначению.

Тайная канцелярия не составляла, собственно говоря, одного и сплошного самостоятельного здания. Это был ряд небольших зданий, близко стоявших к простым деревенским избам и тесно окружавших один большой сарай, выстроенный на каменном фундаменте.

Вся эта группа мрачных строений была окружена большим забором, всегда запертым большими, окованными железом, воротами. Последние отворялись только для пропуска новых жертв этой своеобразной русской инквизиции или для встречи начальства. Перед ними день и ночь стоял строгий караул, и редко когда лицо, раз проникшее в них, выходило из них на свет Божий. В эти мрачные ворота только войти можно было, выхода же из них не было.

Впереди всех остальных строений находилась так называемая «сборная комната», в которой обычно встречал лиц, доставляемых в Тайную канцелярию, личный секретарь начальника; он или размещал их согласно заранее отданному ему приказанию, или проводил их в следующее здание, где происходили суд и допрос обвиняемых.

«Сборная комната» была небольшою светлицей, скупо освещенной двумя небольшими оконцами, проделанными под потолком и державшими всю мрачную комнату в вечной полутьме. В углу перед темной, старой иконой теплилась лампадка, как бы призванная напоминать входившим сюда страдальцам о грядущем спасении. Это был единственный светлый луч в этом темном царстве зла, жестокости и зверского произвола, а старик-сторож, на обязанности которого лежало поддерживать слабый огонек тюремной лампадки, не зажигал ее иначе как с глубоким вздохом, осеняя себя при этом широким крестом. О погибших ли братьях молился он в эту минуту, вздыхал ли он о тех, кто был призван переступить порог этого страшного помещения, или ему просто жутко было зажигать святую лампадку в этом царстве слез и крови — он вряд ли сам мог бы точно ответить на эти вопросы.

В тот вечер, о котором идет речь, тяжелые ворота проскрипели поздними сумерками, и у входа в «сборную комнату», или «сборную избу», остановилась тяжелая колымага, из которой сопровождавшие ее солдаты не столько высадили, сколько вынесли молодую, как смерть бледную девушку с испуганными, широко раскрытыми глазами, с выражением неописуемого ужаса на красивом и молодом лице.

Это была Клара, любимая камеристка и наперсница принцессы Анны Леопольдовны. Она была схвачена и силой увезена из Летнего дворца в ту самую минуту, когда принцесса, полная ужаса за ее судьбу, молила о ней императрицу. Увы! Мольбы Анны Леопольдовны не были услышаны; они запоздали, и когда принцесса вернулась к себе с твердым намерением пересилить свой гнев и свое отвращение и обратиться к властному Бирону с просьбой о спасении ее любимицы, эта последняя была уже на пути к Тайной канцелярии.

На Кларе был наскоро накинутый плащ вроде салопов, которые в то время входили в моду; этот плащ незадолго перед тем был подарен девушке ее молодой госпожой.

Принцесса, делая этот щедрый подарок, шутя пожелала Кларе, чтобы этот салоп был одет на ее плечах в тот день, когда будет окончательно решаться ее судьба. Увы! Принцесса Анна не думала в ту минуту, что ее желание так скоро и так горько сбудется! Конечно, не о таком «решении судьбы» мечтала она для своей любимицы…

Волосы Клары были в беспорядке; ее густые белокурые косы, которыми так часто любовалась принцесса, выбились из-под накинутого на голову платка. На красивом, кротком лице девушки ярким пятном, среди покрывавший его смертельной бледности, горела ссадина — след тяжелого удара, нанесенного ей во время слабого и невольного сопротивления. На руках запеклась рубцами кровь от туго стянутых веревок, которые только дорогой, сжалившись над нею, сняли с нее конвоировавшие ее солдаты.

— Есть кого тут вязать! — с презрительным сожалением произнес старший из солдат. — Здесь и арестовать-то некого было! Так, пигалица какая-то… Кому она вред может принести? А ежели есть от нее какой вред, так ее можно одним пальцем пришибить.

— И подлинно… Нешто для таких канцелярия-то эта самая заведена? — согласился с ним его товарищ, и затекшие руки Клары были освобождены и отдохнули во время остального пути до канцелярии.

— Что, дядя?.. Никого еще нет? — спросил старший солдат у сторожа, мрачно взглянувшего на привезенную арестантку.

— Сам небось видишь, что никого! Зря только языки чешете! — сердито ответил ему старик.

— А ты не серчай. Мы тоже — народ подневольный; нам тоже небось не весело крещеный народ сюда к вам возить!

Старик покачал головой и заметил:

— Молчал бы ты, сердечный, коли по-умному говорить не умеешь! Нешто здесь некрещеные господа заседают?

— Да я ничего!.. Я не про то, — испугался солдатик.

— Ты не извиняйся; предо мной извиняться нечего! Я не ябедник, не для доносов здесь поставлен, а для порядка… А сказал я тебе насчет того, что неровен час… При таком можешь глупым словом обмолвиться, который не помилует, который на донос и гибель ближнего присягал!

Во время этих переговоров Клара сидела на лавке полуживая, ничего не помня, не соображая и не понимая. Она была близка к помешательству, и всякий беспристрастный зритель понял бы и осознал бы, что здесь нужна медицинская помощь, а не строгий суд людской…

— Откуда? — показывая на нее головой, лаконически осведомился старик-сторож.

— Прямо из дворца, прислужница тамошняя!.. Не русская она; всю дорогу по-своему лопотала, и не поймешь ничего!

— Ишь ведь, и молода, и говорить по-нашему не умеет, а уж в переделку попала! — вздохнул сторож. — То-то…

В эту минуту в светлицу вошел невзрачный человечек с жидкой растительностью на рябоватом лице и со злыми глазами, пронзительно смотревшими из-под рыжих бровей. В его тощей, невысокой фигуре было что-то отталкивающее. Искусный художник охотно взял бы его оригиналом для изображения Иуды-предателя.

Это был личный секретарь Ушакова, поляк, известный всей канцелярии и почти всему Петербургу под характерным именем «пана».

«Пан» был, видимо, не в духе.

— Где все? — спросил он, не отвечая на почтительный привет присутствующих, вскочивших на ноги при его появлении, причем солдаты примкнули ружья к ноге по уставу того времени.

— Никто не собирался! — ответил сторож, менее остальных раболепствовавший пред «паном».

— Почему?

— Приказа особого не было.

— А им надо каждый день особые приказы присылать? Сами не знают?

— Да никого не привозили.

— А эта? — головой указал «пан» на мрачно смотревшую в пол Клару.

Сторож повел плечами, как бы желая сказать:

«Ну, для такой кто же станет собираться?»

«Пан» понял его немой ответ.

— До всего своим умом дойти хотят! — сердито заметил он, а затем приказал сторожу: — Поди, созови всю команду!

Тот отправился исполнять данное ему приказание и попутно бросил недоумевающий взгляд на Клару, впавшую в состояние полной прострации.

«Однако, видно, не шуточно девчонка набедокурила! — подумал он, укоризненно покачав своей седою головой. — Даром господа собираться не станут… Вот ты и поди с ними!.. С вида-то словно птаха Божия, а на деле-то дока выходит!»

Спустя минуту тесная комната стала наполняться самым разнородным сборищем людей. Тут были и два палача, или «заплечных мастера», со своими помощниками, и костоправ, и фельдшер, заменявший доктора, и помощник костоправа, и трое приказных, правивших в канцелярии письменную службу. Все они сгруппировались вокруг привезенной для «пристрастного допроса», видимо, важной преступницы и с удивлением разглядывали ее робкую, стройную фигуру, ее симпатичное, искаженное безумным страхом лицо.