Бирон понимал Маргариту, безгранично верил ей и знал, что только в одном она для него незаменима, и именно в точном наблюдении за тем, чтобы никакая новая фантазия и никакой новый властный каприз не заменил или даже не затемнил привязанности императрицы к нему.

В последние годы опасность такого державного увлечения с каждым днем стушевывалась, и наступившая сырость вместе с постоянно возраставшей болезнью делала новое увлечение императрицы все более и более невероятным и невозможным, но в первые годы своего могущества Бирон сильно побаивался за прочность привязанности Анны Иоанновны, и к этому именно времени относится помещение Маргариты Гамзен в штат императорской прислуги.

Юшкова застала Маргариту, по обыкновению, за шитьем. Гамзен никогда не сидела без работы, в противоположность самой Юшковой, которая никогда не брала в руки иголки, вследствие чего ее хотя и с царского плеча даренные туалеты всегда отличались особой неряшливостью, в то время как самое простое и дешевое коленкоровое платье на плечах Маргариты казалось и красивым, и нарядным, Юшкова ходила в дорогих шелковых робах, криво застегнутых и как-то неряшливо распущенных.

При входе Юшковой Маргарита подняла голову и вопросительно взглянула на вошедшую, причем коротко спросила:

— От императрицы?

Ее речь отличалась особым лаконизмом, и она была этим известна при дворе.

«У Маргариты молчание — золото!» — смеясь, замечал герцог, ценивший в своей протеже ее немногословие.

— Да, я была у ее величества! — ответила Юшкова, отличавшаяся наоборот особой словоохотливостью.

— Когда на дачу? — спросила Маргарита.

— Сейчас ничего не было говорено… Не до того нашей матушке-благодетельнице!.. Лихие вороги сильно огорчают ее!

— Это — не мое дело! — апатично возразила Маргарита. — Я про дачу.

— Да на прошлой неделе были слухи, что тотчас, как бал справят, так и собираться станут.

— Ну, вот, справили…

— Да… Да, говорю я, не до того теперь. Много у нас готовится дел разных и перемен…

Маргарита махнула рукой.

— Вы опять про это? — нехотя произнесла она и, как бы совершенно отвергая возможность продолжать разговор в этом духе, своим спокойным и несколько ленивым тоном спросила: — Прямо в Петергоф поедут или прежде в новую резиденцию?

— Нет, сначала в Сарынь эту глупую!.. И чего только матушке государыне понравилась эта противная деревушка?.. Намерена она, слышно, из нее царскую резиденцию сделать.

— Ее дело! — повела плечами Маргарита.

— Так-то оно так, да нам уж очень неспособно в этой Сарыни противной! Ни тебе места настоящего, ни тебе приюта приличного… Так, торчишь, словно птица на суку…

— Ну! Станут жить — и строиться будут! — успокоительно произнесла Маргарита.

— Это так-то так… И теперь уж, слышно, весь план нового дворца сделан, и из Неметчины архитектор для постройки выписан.

— Ну вот видите.

— Да ведь когда-то это еще все сделается, а нам пока придется, как цыганам кочевым, прости Господи, ютиться.

— Ничего, найдется место… Теперь лето! — отнимая иголку и наперстком проводя по только что оконченному шву, сказала Маргарита.

— Удивляюсь я на вас, Маргарита! Как это вы ко всему равнодушно относитесь? Ничто-то вас не волнует!

— А что пользы волноваться? Ведь меня все равно не спросят и не послушают. Чего ж я силы-то свои понапрасну тратить стану? — сказала Гамзен, а затем, помолчав, спросила: — Двор весь едет или по выбору?

— По обычаю небось… кого герцог сам назначит.

— Ну, женского-то штата он касаться не станет.

— И очень даже станет! Потому на многие услуги наша сестра нужнее и дороже любого мужчины. Слышно, красавца-то нашего отсюда вон попросят! — злорадно улыбнулась Юшкова.

— Какого такого красавца?

— Да графа Линара… Нешто вы не знаете его?

— Нет, я видела его… Что ж, он уезжает?

— Поневоле уедет, как попрут.

— Это — их дело! — вновь вдевая шелк в иголку, проговорила спокойная камеристка. — Охота вам все это знать и всем интересоваться!

— Не будешь интересоваться — и в люди не выйдешь! — покачала головой Юшкова.

— А куда нам с вами еще выходить? Живем, слава Богу, всем довольны. Куда нам еще лезть?

— Ну, это у вас такой характер, что вы всем довольны и за все благодарны. А я не такова! Мне мало на чужое счастье дивоваться. Мне свое подавай! И смерть я люблю, когда кто возвеличается, а его сразу обрежут! — оживленно заговорила Юшкова. — Вот Адеркасиха противная… Уж то ли не величалась предо всеми, то ли не гордилась? А теперь собирай свои манатки, да и айда к себе домой!

— Она тоже уезжает? — спокойно осведомилась Маргарита.

— Не уезжает, а ее тоже высылают! — поправила ее Юшкова.

— За что?

— За то, что не за свои дела берется.

— Вот видите!.. И я вам то же говорю.

Юшкова махнула рукой.

— С вами говорить все равно что воду в ступе толочь! И как только вас герцог выбрать мог ко двору?

— У нас там, на моей родине, все такие, — улыбнулась Маргарита своей спокойной улыбкой.

— Ну, вон Кларка не таковская! Эта во все свой нос дурацкий сует!

— Клара не от нас, она из Дании. Но и она хорошая, спокойная.

— Никто ее и не хулит, а только она слишком усердно своей принцессе служит!

— Она и должна служить ей! — почти удивилась Маргарита такому не понятному ей обвинению.

Мимо окна, перед которым сидели разговаривавшие женщины, прошли караульные солдаты.

— Что это за караул такой? — удивилась Маргарита Гамзен. — Кажись, в этом часу смены караульной не полагается?

— Стало быть, особая какая-нибудь! — многозначительно заметила Юшкова и торопливо скользнула в дверь.

Очевидно, несвоевременное появление караула для нее не было ни неожиданностью, ни тайной. В последние дни все чаще и чаще назначались экстренные обходы и конные объезды, служившие тем же целям ближайшего шпионства и соглядатайства, которым дышал весь русский двор в последние годы царствования Анны Иоанновны. Несомненно, ровные шаги, мерно отчеканиваемые грубыми солдатскими сапогами, и звук оружия грозили кому-нибудь одной из тех бед, которые все чаще и чаще повторялись в эти мрачные дни.

На лету Юшкова успела только рассмотреть на плечах экстренного обхода мундиры Преображенского полка.

Патруль, с офицером во главе, обогнул ближайшую ко дворцу аллею и исчез за купою деревьев у входных ворот.

«Непременно кого-нибудь да повезут!» — мелькнуло в уме Юшковой, привычной к дворцовым порядкам последнего времени, и, несмотря на полную уверенность в твердости своего личного положения, ее сердце все-таки дрогнуло. В эти страшные, смутные дни, дни глубокого террора и вечно льющейся крови, никто не мог быть спокоен ни за себя, ни за близких ему людей.

— Спаси Господи! — невольно осеняя себя крестным знамением, проговорила Юшкова, вновь заслышав вдали большого, уже разросшегося сада лязг оружия.

Не богомольная и вряд ли серьезно и сознательно во что-нибудь веровавшая Юшкова в минуты невольного страха призывала ту Высшую власть и ту Святую волю, о которых она забывала в своих постоянных заботах о мирских благах.

VIII

ПОЛИТИЧЕСКИЙ АРЕСТ

Предположения опытной камеристки вполне оправдались.

Не успел еще дворец уснуть и успокоиться в ночь, следовавшую непосредственно за пышным балом, как в той стороне, где помещались покои принцессы и приближенных к ней лиц, послышались осторожные шаги как будто многочисленной толпы, по особой команде ступавшей по устланному половиками коридору.

Принцесса крепко спала. Не спали только помещавшаяся в комнате, смежной с ее спальней, камеристка Клара да еще вечером ушедшая к себе Адеркас, комната которой была расположена близ апартаментов принцессы, но выходила в особый коридор, заканчивавшийся наружной дверью.

Обыкновенно эта дверь была заперта, но на этот раз, неизвестно по чьему распоряжению, она была оставлена открытой; Адеркас, сидевшая у себя перед столом, с развернутой книгой, не знала об этом; однако она не перевертывала страниц, очевидно, углубленная в какие-то ей одной понятные мысли.

С утра швейцарке было как-то не по себе. Не то чтобы она чувствовала себя нездоровой, но ей как будто чего-то недоставало. Ее томило какое-то непонятное предчувствие, и, прощаясь с принцессой, которую она горячо любила, Адеркас невольно прослезилась.

Испуганная этим принцесса Анна не хотела уходить из комнаты своей воспитательницы, не разузнав причины ее горя и расстройства, и только уверение Адеркас, что ее присутствие помешает ей лечь и успокоиться, заставило Анну Леопольдовну, нежно обняв свою воспитательницу, уйти от нее.

— Если бы вам понездоровилось ночью или что-нибудь случилось с вами, мой добрый друг, — молящим голосом произнесла принцесса, то, ради Бога, тотчас же пошлите разбудить меня. Вы только велите разбудить Клару и пусть ей ничего не говорят. Я заранее предупрежу ее, и она будет знать, что ей делать!.. Я тотчас же встану и приду к вам! Глубоко тронутая этой заботой воспитательница крепко обняла свою воспитанницу и, когда та ушла, проводила ее долгим, ласковым и любящим взглядом.

— Кто знает, какая судьба кому готовится в этой стране, полной самых горьких неожиданностей? — сама себе проговорила Адеркас, берясь за книгу и опускаясь на стоящий перед диваном стул.

Спать ей, несмотря на утомление, вовсе не хотелось, и она чувствовала, что не в силах будет заснуть. Ею все сильнее и сильнее овладевало томительное беспокойство, которому она не могла найти ни причины, ни исхода.

Около часа просидела так Адеркас, и стенные часы с кукушкой, как новинка, вывезенные ею из Швейцарии, уже пробили одиннадцать, когда в конце коридора, со стороны наружного входа, раздались шаги нескольких человек, ступавших в ногу, как ступают солдаты на учениях и парадах.