Фелисита придвинула к окну стол и влезла па него. Четыре крыши образовывали замкнутый квадрат. Противоположная крыша была выше остальных и поэтому закрывала вид, о котором так мечтала девочка. Высокая, слегка покатая боковая сторона этой крыши была покрыта цветами, которые дружно качали разноцветными головками. Насколько могла достать человеческая рука с устроенной у нижнего края галереи, были посажены цветы, а выше, до самого конька, вился дикий виноград, ветви которого ползли даже на соседние дома. Галерея шла во всю длину крыши и казалась удивительно легкой, а между тем на ее перилах стояли тяжелые ящики с землей, в которых росли пышные кустики резеды и прекрасные розы.

Белый, довольно грубый садовый стул, придвинутый к круглому столику, на котором стоял фарфоровый кофейный прибор, указывал, что здесь кто-то живет. Стены были все покрыты плющом, по которому вились настурции. Их огненные цветы раскачивались и над стеклянной дверью, которая была слегка приоткрыта, и именно из этой комнаты неслись звуки, привлекшие ребенка к окну.

Взгляд вниз заставил Фелиситу догадаться, в чем дело. Там находился птичий двор. Фелисита никогда его не видела, так как ключ от него Фридерика всегда носила в кармане. Но она часто приходила на кухню и сердито говорила Генриху: «Старуха наверху опять поливает свою негодную траву так, что из всех желобов ручьем течет!..» Негодной травой назывались тысячи прелестных цветов, за которыми ухаживала старая дева, в это воскресенье игравшая светскую и веселую музыку!..

Едва успели промелькнуть эти мысли в детской головке, как маленькие ножки уже стояли на подоконнике. В этом сказалась вся гибкость детской души, которая в увлечении чем-нибудь новым способна забыть в одно мгновение все страдание и горе. Фелисита лазала как кошка, а прогулка по крышам была для нее пустым делом. Правда, оба желоба на крыше поросли мхом и казались довольно ветхими, но они, во всяком случае, не могли сломаться, и их нельзя было и сравнивать с тем топким канатом, на котором, как это видела Фелисита, танцевала девочка, гораздо моложе ее. Ребенок выскользнул из окна и, сделав два шага по крыше, стоял уже на желобе, трещавшем под ногами. Затем девочка влезла на более высокую крышу, перескочила через перила и с горящими щеками и блестящими глазами очутилась среди цветов.

Фелисита робко посмотрела через стеклянную дверь, может быть, еще никогда не отражавшую детского лица. Плющ пробрался через крышу и вился в большой комнате. Обоев совсем не было видно, но в маленьких оконных нишах выступали кронштейны, на которых стояли большие гипсовые бюсты — целая галерея серьезных, неподвижных лиц, резко выделявшихся на темпом зеленом фоне. Ветви плюща ласково обвивали эти бюсты и зеленым облаком окутывали окна, через которые виднелся вдали пестрый осенний хребет горы и желтовато-серые полосы сжатых полей.

Под окнами стоял рояль, за которым сидела старушка, одетая совершенно так же, как и вчера, и ее нежные руки с силой ударяли по клавишам. Маленькая Фелисита тихо вошла. Почувствовала ли старушка присутствие незнакомого, или просто услышала шорох, но она внезапно перестала играть, и ее большие глаза взглянули поверх очков на ребенка. Легкий крик сорвался с ее губ, она сняла дрожащей рукой очки и поднялась, опираясь на рояль.

— Как ты попала сюда, дитя? — спросила она неуверенным голосом.

— Через крышу, — ответила струсившая девочка.

— Через крышу? Это невозможно! Пойди, покажи мне, как ты шла.

Она взяла ребенка за руку и вышла с ним на галерею. Фелисита указала на слуховое окно. Старушка в ужасе закрыла лицо руками.

— Ах, не пугайтесь! — сказала Фелисита своим милым, невинным голоском. — Право же, это было нетрудно. Я лазаю как мальчик, а доктор Бем говорит, что я легка как перышко и что у меня нет костей.

Старая дева опустила руки и ласково улыбнулась. Она привела девочку назад в комнату и села в кресло.

— Ведь ты маленькая Фея, да? — спросила она, притянув Фелиситу к своим коленям. — Твой старый друг Генрих рассказывал мне сегодня о тебе.

При имени Генриха девочка вспомнила о своем горе. Ее щеки покрылись ярким румянцем. Ненависть и скорбь провели вокруг маленького рта резкие черточки, которые совершенно изменили выражение детского лица. Эта внезапная перемена не укрылась от старой девы. Она ласково посмотрела в лицо девочки.

— Видишь, деточка, — продолжала она, — Генрих уже много лет поднимается ко мне каждое воскресенье, чтобы получить распоряжения... Он не смеет говорить со мной о том, что творится в вашем доме, и до сих пор он никогда не нарушал этого запрета. Как же должен он любить маленькую Фею, если вдруг решился нарушить мой строгий приказ!

— Да, он меня любит, но больше никто, — ответила Фелисита, и ее голос прервался.

— Больше никто? — повторила старушка, и кроткие глаза серьезно посмотрели на ребенка. — Разве ты не знаешь, что есть Некто, Который всегда будет любить Фелиситу, даже если все люди отвернутся от тебя?.. Бог...

— О, Он совсем не хочет знать меня, потому что я — дитя комедианта! — резко прервала ее Фелисита. — Госпожа Гельвиг сказала мне сегодня утром, что моя душа все равно потеряна, и все в доме говорят, что Он отвернулся от моей бедной мамы, что она не у Него на небе. Я Его больше не люблю и не хочу попасть к Нему, когда умру... Зачем мне жить там, где нет моей бедной мамы?

— Боже правый, что сделали с тобой, бедное дитя, эти жестокие люди с их так называемой христианской религией!

Старушка поспешно встала и отворила дверь в соседнюю комнату. Над кроватью, над дверями и окнами висели белые кисейные занавеси, между которыми виднелись узкие полоски бледно-зеленой стены. Как разителен был контраст между этой маленькой комнаткой, такой свежей и безупречно чистой, и мрачным будуаром, в котором госпожа Гельвиг молилась по утрам, стоя на коленях!

На ночном столике, около кровати, лежала большая, очевидно часто употреблявшаяся Библия. Старушка уверенно открыла ее и громко прочитала взволнованным голосом:

— Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий. — Она продолжала чтение дальше и закончила словами: — Любовь никогда не умрет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. И эта любовь исходит от Него, и Он Сам есть эта любовь, — сказала она, обняв ребенка. — Твоя мать — Его дитя так же, как и все мы, и Он взял ее к Себе, так как «любовь никогда не умрет». Можешь быть уверена, что она там, на небесах, и если ты посмотришь ночью на звездное небо, то поверь, что рядом с таким небом нет ада... Теперь ты станешь любить Его от всего сердца, моя маленькая Фея?

Ребенок ничего не ответил, по страстно обнял свою кроткую утешительницу, и горячие слезы потекли по лицу.

Через два дня после этого у дома Гельвигов остановился экипаж. В него села вдова со своими двумя сыновьями, чтобы проводить их до ближайшего города. Иоганн отправлялся в Бонн изучать медицину и должен был доставить Натанаэля в тот пансион, в котором он сам раньше воспитывался.

Генрих стоял рядом с Фридерикой у открытой двери и смотрел вслед удалявшемуся экипажу. Он слегка присвистнул, что всегда служило у него выражением хорошего настроения.

— Несколько годиков пройдет, пока кто-нибудь из них вернется домой, — довольным голосом сказал он Фридерике, считавшей своей обязанностью вытирать передником глаза.

— А ты и рад! — огрызнулась она. — Хорошая благодарность за деньги, которые ты получил от молодого барина на водку!

— Пойди на кухню, они лежат на плите, я их не трону! Можешь себе купить на них, если хочешь, красную юбку и желтые башмаки.

— Ах ты бессовестный! Красную юбку и желтые башмаки, как у канатной плясуньи! — рассердилась старая кухарка. — Знаю, чего ты злишься: молодой барин хорошо тебе втер нос сегодня утром!

— Ты, я вижу, много знаешь! — равнодушно сказал дворник. Он засунул руки в карманы, поднял плечи и принял еще более непринужденную позу.

— Человек, который получает двадцать талеров жалованья и у которого лежит в сберегательной кассе всего пятьдесят монет, — продолжала она ядовито, — изображает перед своими господами Великого Могола и заявляет: «Отдайте мне чужого ребенка, я помещу его у своей сестры, и он не будет стоить вам ни гроша».

— А молодой барин, — закончил Генрих, — ответил на это: «Дитя в хороших руках, Генрих, и останется в доме до восемнадцати лет, и ты не посмеешь заступаться за нее, если она будет противиться воле моей матери. А если ты еще раз застанешь старую кухонную ведьму подслушивающей у дверей, отколоти ее без всякого милосердия». Что бы ты сказала, Фридерика, если бы я сейчас...

Он замахнулся, а старая кухарка, ругаясь, убежала па кухню.

Глава X

Прошло девять лет. Но ни на крепких, как железо, стенах домов на площади, ни на женском профиле у хорошо знакомого окна время не оставило следов разрушения. И все же старый дом принял необычайный вид: шторы в большой комнате второго этажа были подняты уже в продолжении нескольких недель, и на подоконниках стояли горшки с цветами. Прохожие по-прежнему смотрели сначала на окно с кустом ласточника и почтительно кланялись госпоже Гельвиг, но затем их взоры украдкой поднимались к заветной комнате. Там часто показывалось очаровательное женское личико с пепельными локонами и синими глазами, которые почти по-детски удивленно смотрели на Божий свет. Иногда в окне появлялась страшно обезображенная золотухой головка ребенка, с любопытством выглядывавшего па площадь. Под старательно завитыми жидкими светлыми волосами серое одутловатое личико ребенка казалось еще уродливее. Но при всем при том это были мать и дочь.

За истекшие девять лет один инженер открыл недалеко от городка N целебный источник. Горожане устроили у источника ванны, которые вместе с прославленным тюрингенским воздухом очень скоро стали привлекать множество больных. Молодая женщина приехала сюда из-за ребенка, которому профессор Иоганн Гельвиг посоветовал брать в N целебные ванны.