Фелисита нерешительно переступила порог. На изысканном черном костюме юноши не было ни пылинки. Белье сияло ослепительной свежестью. Он постоянно приглаживал рукой волосы, и без того аккуратно лежавшие.

— Где ты так запачкалась? — спросил он, с отвращением показывая на платье девочки.

Фелисита робко опустила глаза. Действительно, ее платье было сильно запачкано. Став на колени у могилы, она не обратила внимания на росу и не подумала о том, что на черном платье останутся заметные следы... Девочка стояла молча.

— Что же, ответа нет? По твоему лицу видно, что твоя совесть не чиста, ты не была в церкви?

— Нет, — откровенно призналась Фелисита.

— Где же ты была?

Но девочка молчала. Она охотнее дала бы убить себя, чем произнесла имя матери перед этими людьми.

— Я тебе скажу, Иоганн, — ответил за девочку Натанаэль, — она была в нашем саду и ела там фрукты, паршивка всегда так делает.

Фелисита бросила на него гневный взгляд, но ничего не сказала.

— Отвечай! — приказал Иоганн. — Натанаэль прав?

— Нет, он солгал, он всегда лжет! — твердо ответила девочка.

Разъяренный Натанаэль хотел броситься на свою обвинительницу, но Иоганн спокойно остановил его.

— Не тронь ее, Натанаэль! — сказала, поднимаясь, госпожа Гельвиг, молча сидевшая до сих пор у окна.

— Ты мне, конечно, поверишь, — обратилась она к сыну, — если я тебе скажу, что Натанаэль никогда не лжет. Он благочестив и воспитан в страхе Божьем; достаточно сказать, что я руководила им... Недоставало только еще, чтобы эта негодная девчонка встала между братьями, как она встала между родителями... Разве можно простить, что она слонялась где-то, вместо того чтобы идти в церковь? Где бы она ни была, мне все равно.

Ее глаза холодно скользнули по маленькой фигурке.

— А куда делся новый платок, который ты получила сегодня утром? — внезапно спросила она.

Фелисита испуганно схватилась руками за плечи. Платок исчез — он, наверное, лежал на кладбище! Она была пристыжена. Ее опущенные глаза наполнились слезами, и просьба о прощении готова была сорваться с ее губ.

— Что ты скажешь на это, Иоганн? — резко спросила госпожа Гельвиг. — Я подарила ей платок несколько часов тому назад, а его уже потеряли... Я хотела бы узнать, сколько стоил ее гардероб твоему отцу?.. Откажись от нее. Все твои труды пропадут даром: ты никогда не сможешь искоренить того, что она унаследовала от легкомысленной и дурной матери!

Фелисита вспыхнула. Ее темные глаза, все еще наполненные слезами раскаяния, гневно сверкнули. Робость перед этой женщиной, пять лет тяготевшая над маленьким сердечком, теперь исчезла. Она была вне себя.

— Не говорите так о моей бедной мамочке, я этого не потерплю! — крикнула Фелисита звенящим голосом. — Она не сделала вам ничего дурного! Отец всегда говорил, что мы не должны говорить дурно о мертвых, так как они не могут защищаться, а вы делаете это...

— Видишь маленькую фурию, Иоганн? — насмешливо спросила госпожа Гельвиг. — Вот результаты либерального воспитания твоего отца! Нечего сказать, хорошо это «очаровательное создание», как он называет девочку в письме.

— Она права, защищая свою мать, — сказал серьезно Иоганн, — но она слишком дерзка. Как ты смеешь таким неприличным тоном разговаривать с этой дамой? — обратился он к Фелисите. — Разве ты не знаешь, что умрешь с голоду, если она не даст тебе хлеба, а мостовая станет тебе постелью, если она выгонит тебя из дому?

— Мне не нужен ее хлеб, — ответил ребенок. — Она злая, злая женщина, у нее такие ужасные глаза... Я не хочу оставаться в вашем доме, где лгут и где целый день всех боишься. Я охотнее лягу в темную могилу к моей матери, я охотнее умру с голода...

Она не могла продолжать: Иоганн крепко схватил ее, и его худые пальцы впились в хрупкую детскую ручку как железные клещи. Он несколько раз подряд яростно встряхнул ребенка.

— Приди в себя, опомнись, отвратительное создание! — воскликнул он. — Стыдись, ты — девочка, и так необузданна! При непростительной склонности к легкомыслию и беспорядочности у тебя есть еще и вспыльчивость! Я вижу, что тут сделано много промахов, — обратился он к своей матери, — но при твоем воспитании, мама, все изменится.

Он не выпустил руки Фелиситы и грубо повел ее в людскую.

— Отныне я буду распоряжаться тобой. Запомни это! — сурово сказал он. — Хотя я и буду далеко, но сумею примерно наказать тебя, если только узнаю, что ты беспрекословно не слушаешься мою мать. За твое сегодняшнее поведение ты просидишь некоторое время дома, тем более что ты не умеешь пользоваться свободой. Не смей больше ходить в сад без особого разрешения моей матери, а также и гулять по улицам. Ты будешь ходить только в городское училище. Ты станешь проводить весь день здесь, в людской, пока не научишься лучше вести себя. Поняла?

Девочка молча отвернулась, и Иоганн вышел из комнаты.

Глава IX

После обеда вся семья пила кофе в саду. Фридерика оделась по-праздничному и отправилась сначала в церковь, а затем в гости к куме. Фелисита и Генрих остались одни в большом доме. Генрих давно уже тайком сходил на кладбище и принес злосчастный платок.

Он слышал и отчасти видел утреннюю сцену, и ему очень хотелось выскочить и так же встряхнуть Иоганна, как он встряхнул Фелиситу. Теперь Генрих сидел в людской и украдкой поглядывал на молчавшую девочку. Ее личико совершенно изменилось. Она сидела тихо, как пойманная птичка, с ненавистью думая о руках, связавших ее... У нее на коленях лежал «Робинзон», которого Генрих взял для нее на свой страх с книжной полки Натанаэля, но она не читала.

Одинокому моряку было хорошо на его острове, там не было злых людей, которые называли бы его мать легкомысленной и дурной женщиной. Сияющее солнце играло там на зеленых волнах луговой травы, сюда же, через окна с решетками, проникал лишь слабый свет, и ни один зеленый листок не радовал взор внутри дома. Правда, в комнате рос ласточник — единственный цветок, который признавала госпожа Гельвиг, но Фелисита не выносила этих правильных, точно сделанных из фарфора соцветий, этих неподвижных твердых листьев.

Девочка вдруг вскочила. Ей пришло в голову, что с чердака, наверное, открывается прекрасный вид, там было солнце и свежий воздух... Как тень проскользнула она вверх по каменной лестнице.

Старый купеческий дом, в некотором роде, разжаловали. В прежние времена он был дворянским гнездом. В его внешности сохранялось еще что-то честолюбивое, но голубая кровь, заставлявшая биться сердца прежних благородных обитателей дома, давно иссякла.

Передний фасад дома, выходивший на площадь, несколько изменился, но задние строения, три больших флигеля, остались нетронутыми. Там были еще длинные гулкие коридоры с покосившимися стенами и вытоптанным глиняным полом, где даже в полдень стоял полумрак. В конце коридоров неожиданно появлялись скрипучие лестницы, которые приводили к какой-нибудь таинственной двери, запертой на несколько запоров. Существовали еще глухие, как будто бесполезные уголки с одним окном, оправленные в свинцовый переплет, через которые на кирпичный пол падал тусклый свет. Везде, где только можно было, находился герб основателя дома — рыцаря фон Гиршпрунг. На каменных оконных и дверных наличниках, даже на некоторых плитах пола был изображен величественный олень, готовящийся к прыжку через пропасть. В одной из парадных зал в главном доме были изображены сам основатель и его супруга — вытянутые фигуры в берете и чепце.

Фелисита с удивлением смотрела на полуоткрытую дверь, которую она до тех пор всегда находила запертой... Как сильно поглотило чувство мести аккуратную хозяйку, если она забыла о замках и запорах! За дверью находился коридор, в который выходили другие двери. Одна из них была открыта, и за ней виднелась кладовая, заваленная старым хламом. В углу, около кресла в стиле рококо, виднелся стоящий портрет покойной матери Гельвига. Девочке стало жутко от взгляда этих больших выразительных глаз, и она отвернулась, но в ту же минуту ее сердечко затрепетало: сундучок, обтянутый тюленьей кожей, который стоял на полу, был так хорошо знаком маленькой Фелисите! Робко открыла она крышку — наверху лежало голубое шерстяное платьице. Как-то вечером Фридерика сняла с нее этот наряд, и затем он исчез, а Фелисита должна была надеть отвратительное темное платье.

Чего только не было в этом сундучке, и какая буря поднялась в душе ребенка при виде знакомых вещей! Они были так нарядны, как будто предназначались для маленькой принцессы, и, кроме того, их держала в руках покойница-мать. С мучительной остротой вспомнила Фелисита то приятное чувство, которое она испытывала, когда мама одевала ее, прикасаясь к ней своими нежными, мягкими руками... Вот и кошечка, вышитая на маленькой сумочке, составлявшей когда-то гордость ребенка. В сумочке было что-то, но не игрушка, как подумала сначала девочка, а хорошенькая агатовая печатка, на серебряной пластинке которой был вырезан тот же величественный олень, который изображался везде в доме Гельвига. Под гербом было написано: «М. ф. Г.». Эта печать, наверное, принадлежала маме, и девочка взяла ее.

Воспоминания нахлынули на Фелиситу, и многое стало ей ясно. Она понимала теперь те минуты, когда, проснувшись, видела у своей кроватки отца в куртке, расшитой золотыми блестками, и мать с распущенными белокурыми волосами. Они возвращались с представления, во время которого всякий раз стреляли в бедную маму а она, ничего не подозревая, смотрела на смертельно бледное лицо матери, которая страстно прижимала ее к сердцу...

Одну за другой вынимала и ласково гладила девочка эти вещи, а потом заботливо клала их назад в сундучок, а когда крышка снова закрылась, ребенок обнял руками маленький старый ящик и положил на него свою головку: они были старыми друзьями и так одиноки в этом мире, где для дочери фокусника не нашлось ни пяди родной земли... Через открытое окно проникла струя теплого воздуха и принесла с собой удивительное благоухание... Откуда мог взяться этот аромат? И что это за звуки неслись издали? Фелисита открыла глаза, села и прислушалась. Это был не орган францисканской церкви — богослужение давно окончилось. Более знакомому с музыкой человеку не пришла бы в голову и мысль об органе. Кто-то мастерски играл на рояле увертюру к «Дон Жуану».