Опьяненная неожиданным разрешением, она не видела, с каким сожалением и болью поглядела на нее Сандра.

– И все же, мне кажется, что тебе предстоит еще много неприятных минут, – отворачиваясь, осторожно заметила она. – Елена человек железный.

– Но теперь я могу открыто смотреть ей в лицо!

– Боюсь, ваш немецкий идеализм играет с тобой дурную шутку, – еще тише пробормотала Сандра и решительно отослала Кристель спать. – Иди, теперь все равно ничего не изменишь.

Кристель мгновенно заснула в предвкушении счастливой свободы.

Она даже не могла себе представить, в какой ад выльется для нее эта уверенность, не знала, что Сандра, схватив такси, тут же помчится к Сергею, а ее встретит запертая дверь при светящихся окнах.


На следующий день в трубке раздался невозмутимый голос Елены, она приглашала Кристель заехать к ним как можно скорее, ибо документы на Олюшку готовы.

– Я поеду с тобой! – рванулась Сандра.

– Нет. Теперь я справлюсь одна. Вернее, теперь мы будем вдвоем.

– Как хочешь. Только… – и она бросила на Кристель такой грустный и всепонимающий взгляд, что той на мгновение показалось, будто пред нею разверзлась бездна.

Дверь открыла Елена.

– Проходите, сейчас мы все обсудим, я только посмотрю, не проснулась ли девочка.

В квартире было сильно накурено, свет слабо проникал в темный холл из кухни. Там, за столом с начатой бутылкой водки, обхватив голову руками и раскачиваясь на двух ножках деревянного стула, сидел Сергей. Он резко повернул голову, как только Кристель вошла, и в глазах его были растерянность и боль, так не вязавшиеся с ее радостью.

– Сережа!!! – Она шагнула к нему и, присев на корточки, положила руки на рваные джинсы, из-под которых ее ладонь тронули колючие черные волоски. – Теперь мы вместе, навсегда, да?

Но Сергей хмуро отстранил ее руки и жестом указал на стул напротив.

– Чему ты радуешься? – тихо и равнодушно, глядя в черное незанавешенное окно, спросил он.

– Как чему? Теперь все открылось, и мы можем…

– Я ни в чем ей не признался, – еще тише произнес он, опуская лицо, чтобы она не увидела краску мучительного мужского стыда. – Зачем?

– Но она же видела эти украшения на мне, вчера, в Эрмитаже!

– Это все равно. То есть, это ничего не меняет. Я ничего не знал и не знаю. И ты тоже.

– Но ведь так не бывает и…

В это время вошла Елена с толстой папкой в руках.

– Ты пьешь Лишнее. – Губы ее едва заметно поджались. – Я не люблю околичностей, Кристель. Вот документы на ребенка, но прежде чем отдать их вам, я хочу услышать ответ на единственный вопрос…

– Лена! – поморщившись, остановил ее Сергей.

– …вы действительно настолько любите моего мужа, что готовы взять его с собой?

– Да! – сияя всем лицом, внезапно ставшим по-настоящему прекрасным и совсем юным, выдохнула Кристель.

– В таком случае, не поинтересуетесь ли вы его собственным мнением на этот счет? – Сергей прикусил губы и налил себе водки. – Ну, что же ты? Кажется, повторить сказанное всего пару часов назад не так уж и трудно.

Кристель застыла, сосредоточившись в ожидании ответа, решавшего ее судьбу. Разве еще год назад она могла подумать, что ее будущее, будущее обеспеченной, образованной, всегда честной перед собой женщины будет решаться в ободранной кухне, за столом с бутылкой русской водки? «Осталось потерпеть совсем немного, только пережить эти последние мучительные мгновения, эти последние его колебания… Разве я вправе осуждать его за них? Долг, жалость, память, да мало ли что еще может связывать двух людей, немало проживших вместе… – твердила она себе, не спуская лучащихся счастьем глаз с непроницаемого лица Сергея. – Он мужественный, он сильный, он настоящий, он по-настоящему живой, и вот сейчас, еще через несколько секунд он улыбнется и протянет мне руку»…

Секунды текли, ощутимо падая на изрезанный во многих местах неаккуратными ножами стол, но ничего не происходило. Елена спокойно перебирала белыми пальцами бумаги в раскрытой папке. Наконец Сергей поднялся и, затравленно глядя на обеих женщин, неохотно ответил, почти не разжимая губ:

– Мне нечего там делать. И, прошу тебя, Лена, перестань юродствовать. Не произошло ничего, из-за чего стоило бы устраивать подобное. В десятый раз повторяю, что с Кристель меня связывают только самые дружеские отношения, она замечательный человек, но не больше, и все твои домыслы – просто плод воображения. Ты устала, Лена. Сейчас начало сентября, и после того, как ты отдашь девочку, мы еще успеем съездить отдохнуть…

Кристель, от волнения особенно плохо понимавшая русские слова, все же слышала по интонации Сергея, что он отрекается от нее, хуже – все его стремления направлены на то, чтобы успокоить не ее, а жену… И все-таки сердце отказывалось верить в. происходящее.

– Серьожа! – она кинулась к нему и, прижавшись, словно пытаясь перелить в этом прикосновении свою уверенность, решимость и честность, завороженно стала гладить плохо выбритую, пылающую щеку. От волнения акцент стал слишком сильным и резким. – Серьожа, но ведь это неправда, ведь еще вчера ты говорил, что любишь, что я единственная, что…

– О чем ты? – он мягко постарался ее отстранить. – Лена, принеси валерьянки, видишь, что ты наделала своими нелепыми подозрениями.

Кристель чувствовала, что потертый линолеум превращается в зыбучий песок, в котором тонут и тонут, не находя опоры, слабеющие ноги, что в мозгу темными кругами начинают ходить грозные волны…

– И все же, – услышала она невозмутимый голос Елены, – ты знаешь, что я не принимаю полуправды и считаю, что вполне заслужила право знать правду настоящую…

«Боже мой, – молотками стучало в висках Кристель, – значит, у них есть еще и ненастоящая правда… И он спокойно говорил мне именно эту, ненастоящую… И они все спокойно живут этой двойной правдой»…

– …так вот, ты знаешь, что на руках у меня самый большой козырь – Ольга, и я не отдам Кристель документы до тех пор, пока не услышу от нее самой историю о том, как попала ее карельская береза в нашу ванную. Я не держу обиды на нее, она иностранка и за нашу жизнь не отвечает, я не очень обижаюсь даже на тебя, ибо за много лет слишком привыкла к твоей лжи, но есть моменты, когда человек должен отвечать за себя.

Кровь бросилась Сергею в лицо, и он до хруста сжал спинку шаткого стула.

– Послушай, Елена, я никогда не предъявлял тебе никаких требований и всегда спокойно смотрел на твои поездки по стране, на те знакомства, которые ты заводила в театре…

Кристель, и до того ощущавшая себя как в дурном сне, внезапно поняла, что про нее просто забыли. Эти два человека выясняли отношения при ней так, словно она была неодушевленным предметом, ничего не понимающей куклой. Как парализованная, она не могла ни выбежать прочь, ни даже сесть обратно за стол, а продолжала стоять на ватных ногах, и в уши ей били два голоса, мужской и женский, говорившие о своем, только о своем… Заставив себя все же вынырнуть из водоворота малопонятных слов, Кристель раскинула руки в стороны, будто собиралась взлететь, и отчаянно громко крикнула:

– Остановитесь! Мне ничего не надо! Не надо! Я уйду, сейчас… совсем… уйду! – и выбежала, слепо ударяясь об углы шкафов, туда, где на низкой тахте беспокойным сном спала Олюшка – последнее, что оставалось у нее от жестокой России.

* * *

Последние три дня показались Кристель тягучим смешением нескончаемого дождя, крепкого чая, которым отпаивала ее Сандра, и состояния мучительной духоты, не проходившего несмотря на открытые день и ночь окна. Сандра привезла ее от Сергея почти в беспамятстве и, оставив на попечении Дика, умчалась улаживать дела с документами на передачу опеки. Кристель понуро сидела у выгнутого окна, выходящего в треугольный палисадник с вычурной, но красивой в своем умирании решеткой, и с трудом понимала, что на своем ужасном немецком пытается говорить ей американец.

– Я понимаю, вы тоже приехали в Россию не из праздного любопытства, – по-южному растягивая слова, тихо бубнил он. – Мой дед столько мне о ней рассказывал, что было нельзя не увидеть это собственными глазами. Но ничего особенного я, честное слово, не увидел. Бедность, озлобленность, удивительное пренебрежение к деньгам и, знаете, что самое потрясающее? Во всяком случае, я был поражен до глубины души и совершенно не знаю, что теперь с этим делать… – Кристель водила ложкой в старинной треснутой чашке, так и не отвернув головы от листьев чахлого боярышника, начинавших алеть по краям. – Это женская преданность. О, преданность – не то слово, слишком бледно, слишком слабо! Жертвенность, готовность следовать любому мужскому капризу, полная подчиненность, и это при мощном интеллекте, при колоссальных способностях и воле. Но это угнетает, это парализует, просто мешает, черт побери!

– Вы говорите о Сандре? – горько спросила Кристель.

– В общем, да, – смутился американец.

– В России невозможно равенство, – опуская голову, прошептала она. – Или царь – или раб. Никакая половинчатость здесь не признается. И нам с вами со своими понятиями и правилами, может, и не нужно сюда соваться. Мы будем только ломать друг друга, и неизвестно, кто победит. Можно остаться благодарными этой культуре, этому народу… за многое. И только.

Американец удивленно вскинул густые брови на загорелом лице и неожиданно положил руку ей на плечо.

– Спасибо, большое спасибо. Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Помочь? Чем может ей помочь американец здесь, в России?!

– Через два дня я вылетаю домой и везу с собой больную девочку в мой приют. Мне бы не хотелось, чтобы меня провожали мои русские… друзья, у них… они и так потратили на меня слишком много… времени и сил. Так что, если вам будет не трудно, проводите меня с девочкой в аэропорт послезавтра к половине двенадцатого.

– У вас не будет никаких проблем, – жизнерадостно заверил ее Дик.


По утрам русские дети бежали в школу, оглашая тихую улицу, на которую выходили окна в квартире Сандры, непонятными веселыми криками, и от этого крика с каждым часом Кристель все сильнее хотелось домой. Она бродила по пропыленным комнатам – почему-то ни Сандра, ни ее академическая бабушка не считали нужным вытирать пыль каждый день, – подолгу останавливалась у огромных книжных стеллажей, занимавших едва ли не треть квартиры, и думала о том, как в этой нации уживаются такая душевная щедрость и такое звериное равнодушие, такая сила воли и такая беспомощность.